Волосы Веспер

Sie Iiebten sich beide, doch keiner Wollt'es dem andern gestehn. Heine. Они любили друг друга, но ни один Не желал признаться в этом другому. Гейне (нем.) * Отблески вечерней королевы — звезды Венеры — властно заставил внушить Азраилову храбрость к тому, чтобы покончить наконец с неопределенностью в его судьбе: он призовет духа из старых, переписанных отцовских рукописей или завтра же вызовет на дуэль самого Бенкендорфа, обвинив того и публично представив доказательства в смерти поэта. Увы, ведь ему не хотел поверить даже брат убитого, Лев Пушкин — горькая подножка. Прекрасные звезды были скрыты мужской благородной рукой за шторой цвета вина Бургундии, и он принялся за свое дело. Иного свойства звезда, геометрического, отторгнувшего все чувства человека, не чудотворного, но мистического содержания, и была кровью черного петуха, беспощадно им самим зарезанного, начертана кистью — он все же слишком брезглив, чтобы алостью нечестно добытой руки пачкать — на резном полу. Свеча из красного воска зажжена, и заклинание прочтено. Тишина как в опустошенной казачьими захватчиками костеле, почему-то ему вспомнилось. По закону логики ничего не должно было бы произойти, и все бы закончилось, оставив его ввечеру один на один с пулей — но Азраилова нечто покачнуло, бургундские цвета библиотеки, скраденные точно у самых дорогих сортов дамасских роз, слились в одно беспощадное для рассудка нечто — и вновь восстановилось всё со скрыпом одной струны — ре — на неизвестной скрипке, и на пентакле возник силуэт. Получилось, всему вопреки. — Стоило бы удивиться, что я здесь. Так было бы приличнее. Милое место, бордовое, в моём стиле, — охрипшим голосом и невольно зловеще прокомментировала всё произошедшее с ней событие девица в белом платье в красный цветочек. Азраилов подавил нервический смешок, смешанный с плохо скрываемым чувством ликования и помог гостье по неволе в его доме подняться с нарисованного кровью пентакля — он не заметил, что это её обеспокоило, и взгляд, который должен был показаться растерянным, при ритуальном освещении казался более рассерженным, и злым. Всё это ей напомнило бы бал у Сатаны, но глаза кудрявого сударя были слишком открыты и душевны, чтобы тот оказался злым. Честно, для колдуна он в этом кружевном жабо простоват. — Не волнуйтесь, пентакль высох и не испачкал вам платье, — успокоил её он, поправлявшую и осматривающую подол, — каков причудлив наряд Ада, мадемуазель, но я не думал, что прятающийся демон столь эффектен. Украдкой стоило её оглядеть, разобраться в чертах лица, что способна ему нести их обладательница, но что-то внутри восставало против того, чтобы посмотреть на нее прямо. Как никак, из дьявольской свиты. — Начать с лести — не лучший вариант, — её голос всё ещё был не в лучшей форме и безпричинно создавал интимность разговора, — где я? Но он отошёл от неё и не стал отвечать на вопрос, а потом вдруг выскочил из-за другой полки с книгами и накинул на её талию верёвку с узлом. Поспешила ты с выводами. — Прошу прощение, но сейчас я ваш хозяин. — Ла-адно, — она попыталась развязать узел, но потерпела в этом поражение и потянула его на себя, создав эти комичную ситуацию, — чудесный у вас приём. Отвечу на свой вопрос сама. На вас костюм девятнадцатого столетия, и я бы поставила десятку на то, что вы никто иной, как дарк академист с поползновениями на косплей Пушкина. Но манера речи и барские замашки, к тому же эта оккульстическая звезда… Девятнадцатый век, скорее всего, тридцатые годы. Аккуратные черты лица, выраженная лобная кость. Вы граф либо князь. Оттенок кожи светел, щеки розовые — первая группа крови, безусловно. Вспыльчивость, взрывной характер. Опальный и ссыльный. Это не Петербург, у меня аллергия на него. Итак, духов вызываете? — Мне нужно, демон, чтобы ты исполнила мою волю. — Неа, не получиться, вы со специальностью промахнулись. — Со с чем? Как ты смеешь своему хозяину отказывать? Она закатила глаза и уселась прямо на пол, наплевав на свою свою врожденную аккуратность и на своё платье, и отыскав что-то у себя в кармане, подала ему. — Возьмите, и посмотрите, какой на картинке год. — 20**? — он от переполнившего его удивления уселся напротив неё, продолжая выпученными глазами смотреть на экран этой интересного вида плоской коробочки. — В ваших руках нечто вроде венец человеческой мысли, если говорить вашими словами. Гаджет, единственный смысл жизни и лучшее развлечение, не считая книг, для интеллектуального человека. И пожалуй лучшее спасение от безумств социума, добавила она мысленно. — В таком случае мне должно предположить, извинившись заранее, что я вас из этого года к себе призвал? Вы довольно проницательны, Если не сказать больше, обладаете провидением. — Всего лишь сотню раз пересмотрела Шерлока. Потом расскажу. Не смейтесь только… Я — Венеранда, фамилии Драммонтова, титула у меня нет, но у семьи когда-то был. Представитесь? — И в самом деле, что-то я невежлив с дамою, — но его голос выдавал полную неискренность, сквозил цинизм и явное недовольство своим промахом в вызове сущности, — Граф Мстислав Азраилов, и вы правы, я по своей вспыльчивости и врожденной пылкости характера в немилости у государя. Мы в моем имении Иблисово, Ставропольская губерния. Венеранда красноречиво на него посмотрела — но тот сделал вид, что её не понял. — Чудесное название для дома. Эту тему разговора он не пожелала продолжить. — Уверен, что после таковой особенной дороги вы пожелаете выпить чаю. — Вы правы, — Венеранда позволила себе мило улыбнуться, но так, чтобы её не заподозрили в кокетстве — чего так мало было в двадцать первом веке, того слишком много в девятнадцатом и она помнила, что кокеток разумные люди не жаловали. Она безэмоциональным кивком поблагодарила этого кудрявого графа за оказанную ей честь сидеть на барских диванах и плюхнулась на самое, по её мнению, лучшее, усыпанное маленькими подушками и расточительно и легкомысленно обтянутое место в цвета бургундии ткань с вышитыми цветами, как она потом разглядела, нероли — выбор безупречного вкуса. Насколько возможно, прикрыла подолом разрез вельветового платья и в сотый раз поругала себя за то, что не пришила пару пуговиц — только от безразличия к своему виду и лености по отношению к таким тонким и женственным вещам, а не от желания соблазнять персон своего социума и однокурсников ногами: да и платье было чинное, цвета слоновой кости, с машинной вышивкой красных розочек, с воротничком и кружевом на рукавах, и если бы не это отсутствие так необходимых пуговиц. Она его очень любила и оно шло к её рыжеватым волнистым волосам и тихо спокойно сияющими бирюзой глазам. Золотой флакон помады в коробочке, лежащей небрежно в кармашке, неприятно уколол бедро и ей пришлось заново оправлять свой вид в нечто пристойное и хорошее по канонам девятнадцатого столетия. Мадемуазель Драммонтова начала с ним новый диалог, как только был разлит его рукой чай, к которому она, конечно, не притронется, ибо не самоубийца своего вкуса пить эту муть, еще и со сливками. — Мне не к кому возвращаться. Поживу в девятнадцатом веке, а там, кто знает, может закинет меня кто в восьмой. Страшно хочу стать языческой ведьмой и уничтожить христианство ещё в побегах. А вот эту тему он поддержал с большой охотой и энтузиазмом, все свои чувства выдав в голосе. — Насколько я понимаю, вы чём-то способны отомстить за смерть Пушкина. Венеранда, ответьте мне честно, что способно изменить ваше присутствие в этом отрывке времени? — Признаться, даже не знаю: но вводить разврат 21 века я не хочу, а в высоких технологиях ничего не смыслю. Какой же сейчас год? — Может стоит попробовать ещё поработать с пентаклями и дозакидывать вас в 1837, на Чёрную речку прямо? Хотя я бы сделал реверанс колдовству и отправил бы вас сжечь свадебное платье Гончаровой… — А, я вас понимаю. Не могу отрицать и свою антипатию к этой даме, но не суть. Может тогда как ведьму Гончарову сжечь? — сарказм не был её коньком, но хорошим аргументом. Граф ее правильно понял и не стал придираться к проявлению напоказ — пусть и в слове — жестокости, верно найдя в ней свою приспешницу и единомышленника. — Так стоит искать другой Пентакль? — Без меня, — Драммонтова все же позволила себе ввести в разговор тон женского кокетства, — Вы угрожаете? — Сейчас апрель 1840 года, и я готов лично пытать вас в своём погребе, только бы вы дали мне вразумительный ответ, чертовка, — он сразу этим раздражился. — Господин, я давно не интересовалась миром поэтов девятнадцатого века. Знаете, кто я? Недоученный благодаря вам политолог, только из всего. — Вы что же, политику изучаете? Женщина в политике? Это коварно со стороны вашего государства: так я спрошу, сильна ли монархия Романовых? — Сто лет уж как погребена, хотя, поговаривают, иные лица и иные приёмники истории хотят возродить царскую власть. Увы, не мой профиль, я социопатка. — Похоже, мне придётся завести отдельный дневник для ваших словечек, но вы единственная и это ещё более иронично. Вы единственная, кто за последние два клятых года без Пушкина сказал доброе слово. — Не хочу растраивать, но не хватит листов. — Закажу записной фолиант потолще. Но вы всячески избегаете произносить его имя и затрагивать его в разговоре. — Он умер. Вы видимо не хотите понять или прийти к умственному осознанию, что я попаданка, а не демон из Гоэтии. Ещё и попала в девятнадцатый век, где для мужчины женщина по сути ничто. Тяжка моя участь. — Не нужно сантиментов, тем паче наигранных. Не надейтесь заслужить у меня титул фаворитки, я порвал слишком давно с миром женщин, чтобы к нему вернуться, да ещё в качестве содержателя девицы с сутью чёрта. — Вы первый человек, кто сделал мне комплимент, который мне бы понравился. И мне по душе ваш готический вайб, или образ по-вашему. Но я теперь понимаю, зачем я здесь. 1840 не 1841 первый, и Лермонтов вам, разумеется, знаком, раз у вас уже его «Демон» на столе и в чтении? — Продолжайте, — он разорвал контакт и пошёл за упомянутой поэмой, чей титульный лист был при освещении свечей неплохо виден на туалетном столике. — В тысяча восемьсот сорок первом в июле он погибнет на дуэли. В странных обстоятельствах. — Катастрофа! Так и думал, что этот мальчишка доиграется и досадит своими речами и талантом! — Что же вы хотите сделать? — Венеранда переборола стеснение и достала из кармана свою пудреницу: а взглянув в его зеркало, ужаснулась и с треском и щелчком её закрыла. Выглядела она чудовищно! Ещё никогда её вид не был таким растрепанным и помятым, словно она, право, прошла войну с чеченским отрядом. — Венеранда, вам известны все обстоятельства его смерти? И кто виновник, разумеется? — Кто виновник, сказать не берусь, но дело было шито-крыто, нет даже свидетелей минуты смерти: почище, чем у Пушкина, — она перешла на шёпот, — вас выслал из столицы Бенкендорф? — Всё идёт при поддержке императорской вседозволенности, но Бенкендорф — в первую очередь ставит свою печать на чужих жизнях. Я высказался против него, и только связи не сослали меня на каторгу: объявили сумасшедшим. — Значит, нам придётся не только высвобождать Лермонтова из рук смерти, но и убрать с глаз долой политического театра жандарма России. — Скажите честно: смерть великого поэта в самом деле оставила в вашей душе такой кровавый отпечаток, что за эту душевную кровь вы готовы даже на вызов самого дьявола? — она сделала голос свой, хорошо поставленный, славящийся своим меццо-сопрано и бывший предметом её гордости так, чтобы он звучал слегка интимно — но без пошлости. — Интересные у вас метафоры, чертенок. Но все намного более рационально, чем я бы мог вам сказать: Пушкин был для меня всем. Это всё у меня отняли, но по душевной слабости и истощении каких либо возможностей я питал свою месть оккультизмом и магией. Венеранда скривила и сжала свои вечно пересохшие бордовые губы одновременно, посетовав на саму себя, что притягивает в свою жизнь каких-то неординарных геев — это при том, что к ним она испытывает чувства самые враждебные и брезгливые. — Есть ли у вас в вашей деревни гадалка? — до конца не разобравшись, она посчитала за лучшее переменить тему таким вопросом, чтобы его заинтересовать. — Венеранда, я сам гадаю на картах по системе Ленорман, и слишком горд, чтобы хоть какая-то гадалка узнала о моей склонности к этому мистическому делу. — Репутация, — Драммонт встала и подошла к графу, — вы либо сидите здесь и топите свои раны сердца в картах, стихах о демонах и прочей чепухе, надеюсь, что ни в вине, либо мы завтра же едим в Петербург. Он ей не ответил, занятый своими мыслями, и Венеранда села к нему вновь напротив, упрямо поглядев в глаза: — Так вы едите в Петербург? Но он все равно молчал, точно был не здесь: лишенные каких-либо полутеней эмоций его синии глаза глядели в пустоту богатой залы. — Или вы и дальше намерены уничтожать себя, а не покончить с тем, кто сделал так, что Александр Сергеевич умер? Эти глаза при последних словах стали совсем черные, и черными же, или антрацитовыми черными дырами были способны высосать из вас душу: привыкшая к реалиям двадцать первого века Венеранда и то выразила испуг в сжатии рукавов пальцами. — Еду, — он резко стукнул по резному столу, чем испугал её и заставил задуматься над тем, что с этим человеком стоит вести себя значительно осторожнее. Она от него полностью зависима. — Мне нужно платье в бидермейерском стиле. Это никоим образом не пойдет. — Успеем вам сшить парочку, пока готовятся вещи в сундуки и вычиститься карета: без своих книг я не сдвинусь с места. Она заключила, что всё же эта вся обстановка слишком походит на булгаковскую романистику. О всём, что с ней случилось, она подумает завтра. Завтра, как говорила Скарлетт О’Хара, будет новый день.