Волосы Веспер

Предчувствие источило раньше, чем следовало бы ожидать такой непробиваемой натуре, как её. Драммонтова проснулась засветло, и Венера на небе ещё царствовала и командовала планетами и созвездиями, окружённая тонким кружевом из персидского синего материала, что стало небом. Не пели птицы, застыло всё в полоне серебра снега — взглянув в узорчатое от поцелуя мороза окно, ей стало тоскливо от этой русской красоты, которую она никогда не любила. Но придётся мириться с зимой и стужей, придётся толкаться в холодной карете не больше, чем три дня, пока они прибудут в Петербург — её фортуна, если у этого кудрявого графа есть в Москве дом, там можно было бы не только заночевать, но и слегка восстановиться от муторной и долгой поездки. Ей бы хотелось вопросить своё сознание, как она могла была попасть в Российскую Империю, но ум отказывался здраво думать, эмоции, что она старалась держать в узде раньше, чем научилась ходить, давили на голову самым отвратительным образом и оставалось только выждать, когда всё в ней утихомириться. Стоило с Азраиловым предельно держать себя осторожно: кто она для него, как не потенциальная содержанка с милым личиком? Такое положение ей было противно, а потому в её интересе вписаться в общество, создав о себе впечатление и правильное, и выгодное. Более того придётся браться за перо и вспомнить уроки письма чернилами в художественной школе, алилуя, что это мастерство ей пригодиться теперь в этом новом будущем. А что, собственно, для неё теперь будущее? Она только Венеранда Драммонтова, только девушка с эпатажным именем и больше ничего, у неё окромя таланта к письму и сильной воли ничего нет предложить этому патриархатному миру, ещё не за бывшему, что такое гении. Венеранде пришлось заснуть в своём платье, ибо, как оказалось, у графа совершенно не было, как он сказал с красными щеками, «пристойной женской одежды», на что Драммонтова совершенно не желала заострять внимание никоим образом: как только ей представиться случай встать на ноги (только посредством карьеры писателя, а не дай боже замужеством!), она помахает этому человеку ручкой и поминай, как звали. И дело тут не в отсутствии благодарности с её стороны, а в том, что никто кудрявого графа не просил её вытаскивать из двадцать первого столетия, из вопреки логике уютной университетской кладовки, где она пряталась как от надоедливых однокурсников, так и от самой себя, за книгой или рисованием очередного выдуманного исторического кумира, что послужит основой зарисовкам. Застав графа Азраилова с нотами в руках и распеванием какой-то ей неизвестной оперной Арии на итальянском языке, Венеранда проморгалась от состояния аффекта: поняв по стуку своих каблуков, что этот вой одинокого волка её не оглушил, она облегченно выдохнула. — Доброго вам утра, мадемуазель Драммонтова. Итак, я уже вижу, что вы оценили мою арию, уверен, что никогда более сильного содержания вы ещё не слышали — у вас явственно я вижу регресс светского общества, но не хотите ли поделиться своим мнением? Ещё никогда не получал критику от жительницы другого века, если не считать старых обрюзгших ретроградов екатериненской эпохи. У Драммонтовой дернулись оба глаза: она бы посчитала за лучшее промолчать и приступить в разговоре к делу. — Вижу, что вы с утра малоспособны на беседу, как жалко. Я вас уже час жду к чаю, но слава Богу, он не остыл — мало что может быть приятного в остывшем чае, неправда ли? Драммонтовой, скорее, прельстительнее было бы броситься вниз в снежный сугроб, чем терпеть привкус чая с молоком в своём желудке и пытать его этим. — Барышни любят сладости и у меня припасен оказался марципан… Марципан? За кого он её принимает? Так больше продолжаться не может. — У вас нет кофе? — безэмоционально спросила Драммонтова, сонно дойдя до своего места и скрепя сердцем стараясь чего ни сломать — того самого бордового диванчика с цветами нероли, так удививших её своим хорошим исполнением. Не будь граф столь болтлив — особенно грех его болтливости был в том, что она, верно, обострялась с утра особенно — он бы казался милым. — Боже мой, неужели вы пьёте эту горькую хину? Никогда не понимал людей, которые способны на такое явление — сладости предпочитать такую гадость. Может быть, приказать принести белое вино и разбавить его молоком? Это ещё что за варварское извращение — молоко вином портить?! — Пушкин любил кофе, — пожала плечами Драммонтова, недовольно пытаясь расправить складку своего помятого ото сна платья, — я ненавижу вино, и пожалуйста, мне его никогда не предлагайте. — Пушкин, сударыня, любил вовсе не кофе, а лимонад, и настолько, что даже когда отправился на дуэль, заехал в кондитерскую его выпить. — Что ж, в таком случае он предпочитал кофе, но любил лимонад. Азраилов выразительно посмотрел на Драммонтову. — Лепнин, турку кофе нам, — крикнул Азраилов своему камердинера, что передаст поручение дальше. — В турку лучше положить, если она на 200 миллилитров, не меньше трёх ложечек, — добавила Драммонтова, что таким же криком продекламировал граф. — Лермонтов, Михаил Юрьевич, сейчас он гусарский поручик. Не самая большая должность, но он и не столь знатного имел отца, чтобы без препятсвий и препонов передвигаться по военной службе: одной храбрости и отваги недостанет. Нам с вами выпал шанс, как я предполагаю, изменить хронологию истории. — Вытащить спицу Сансары из ее колеса, — задумчиво глядя на загустевший Бордо пентакль, ответила Венеранда, — доступен ли вам обряд по изгнанию демона? Граф перестал подчивать себя марципаном и сделал явно нервическое движение: потер кончик носа, как буд-то бы смывая с него невидимые чернила. Он невероятно покраснел, что вызвало смешок у Венеранды. — Всё так там плохо? — она позволила себе красиво улыбнуться, как умела, отчего знала, что на её щеке мигнет ямочка. — Достать Белого павлина, но вначале удавить верёвкой с рук покойника тело демона, если он не пожелает сам извернуться вон, — достаточно хрипло сказал тот, чтобы понять и без слов, что дело паршиво. — О. Очаровательно, — глаза Венеранды забегали от сей новости. — Простите меня за навязчивость, но я уверен, что в девятнадцатом столетии вам будет по душе: балы не настолько испорчены, чтобы их игнорировать, а музыка — когда вам удастся ещё ее услышать? К тому же Гоголь, Жуковский… если пожелаете, после исправления дела я вас отвезу во Францию, к Жорж Санд, у вас с нею много общего. — Граф Азраилов, вы виновник в том, что случилось, но вы не виноваты в том, чтобы нести ответственность за мою судьбу. Пока кризис с Лермонтовым минует, я с вас выжму всё, что мне причитается, но не больше. Мы партнеры по иронии, а не что-то там ещё. — Вы всё поняли совершенно не так, как я бы хотел вам объяснить. Но ваши слова верны, мадемуазель. Через два часа прибудет портниха и приведёт ваш гардероб в надлежащий вид. — Не нужно на меня обижаться, — фыркнула точно лошадка Венеранда, тотчас поругав себя за этот дурацкий фырк, привычка, от которой она была неспособна избавиться, — я не извинюсь. — Как и я не приношу вам извинений за то, что вы сдесь. Будите моей воспитанницей из Варшавской губернии, и возвражений не приемлю, пани Венеранда. Драммонтова выпила чашку кофе и как буд-то бы даже повеселела, старательно пытаясь игнорировать барские замашки Азраилова. — Вас ничего точно не роднит с родиной Мицкевича, а может, вы даже его дальняя родственница? — А, вы про упоминание в его «Пане Тадеуше» отдельных мест, посвящённых кофейному напитку? — Драммонтова выплеснула аккуратным движением жидкую гущу на блюдце и под заинтересованным взглядом Азраилова подождала, пока примет должный узор для гадания, чтобы перевернуть её и вылив остаток в остывший чай, и поставить прямо, оперев на турку. — И что же это вы делаете, загадочная мадемуазель? — Будем с вами два часа гадать на кофейной гуще, проделайте тоже самое, что сделала я. Да не кривитесь вы, незнаю, что вы за сорт используете в кофе, но я вам скажу, что совсем невкусный — но это ваших поваров или слуг недочет. Вот я понимаю сорта Марагоджип, они кислы, но невероятно пиканты, а что уж говорить про Индийский муссон — вверх совершенства! А кстати, чем вы занимаетесь? Какая у вас профессия? Тоесть род деятельности? — О, я композитор. Граф не продолжил своим красноречием повествовать, а Драммонтовой этот предмет был мало сейчас нужен, потому она воздержалась его спрашивать о предпочтениях в музыке и жанрах — не её конек. Выполненная в тёмных, красноватых тонах полугостинная, полупокои Азраилова внушали мнение о нём, как о человеке, подавившем в себе все возможные и невозможные страсти, но любовно вывешенный бювар с отдельно собранными книгами — у всех на корешках была выгравирована тонко золотая буква «П» — говорили о том, что он ещё не сдался и костностью и черствостью не был поражён. Слишком много Пушкина. И непростительно слишком дорогая бирюза была положена жертвой на этот бювар — ей стало не по себе оттого, что её глаза подобного цвета, а по взгляду графа она удостоверилась и испугалась, что он тоже это заметил. Из всего с ней происшедшего может выйти интересная история. Распрысканный аромат тяжёлого флердоранжа в воздухе, что она заметила стоящем около раскрытой книги в тревожно-изумрудном парфюмерном флаконе, заложил в ней чувство непокоя — цитрус давил на голову, сдавливал мысли, подавлял. — Насколько вы были знакомы с Пушкиным? Не вам ли посвящено стихотворение «Из Гафиза»? — мягко спросила Драммонтова, из любопытства пытаясь понять его к нему отношение непредубежденным взглядом. — Он был мне другом, как и многим, он был светочем, как и всему миру, — тихой интонацией ответил на её вопрос уклончиво кудрявый граф, — Звездой Надежды для русского народа. И эту звезду беспощадно убрали с небосклона. Только не учли, что он не пал, а возвысился. Во многом, без сомнения, помог юный корнет — ох как он взбаламутил это болото интриганских жаб и императорских крыс. — Лермонтова застрелит на дуэли бездарность Мартынов, знакомо ли вам это имя? У нас надежды две: не дать вообще Поэту двинуться на Кавказ, приложив все усилия для его отставки от службы, либо отравить Мартынова? Не знаю, что делать, — вздохнула тяжело Драммонтова, осознавая, что на её маленькие плечи сложился большой груз, — Лишь бы не вмешался фатум, потому что на любое действие возможно противодействие. — На ваши плечи положено провидением титаническое бремя, возможно, более ответственное, чем участь Атланта нести небосвод, но я вам помогу его нести, если только вы поведаете мне всё, как есть, без прикрас, но и без утайки. — Посмотрим кофе и решим, Азраилов. Прорицание нам может стать, возможно, единственным козырем против шефа жандармов.

***

Гадание вышло дурным и неясным, а в сути, не получилось совсем ничего: Азраилов не на шутку взбесился и раздражился тем, что кофейная гуща по его неосторожности вылилась ему на костюм и испортила его знатно. Посему оба пытались неуклюже восстановить испорченный синий твид, великолепно сшитый, что оба чуть не перессорились в пух и прах. Портниха прибыла раньше установленного времени и щедро и с такой приветливостью, что без слов означало о том, что дом графа Азраилова ей люб и посетительница она в нём частая — хозяин же принял её пусть почтительно, но верно отстранён ней, чем обычно, что вызвало на её лице сердечком, чёрными волосами втянутыми в желанные кудри ещё более подчеркнутом, что что-то поменялось. В гостинную, впрочем, она не прошла, а с непосредственностью и привычкой поднялась наверх, во временную комнату Драммонтовой. Определённо, она была предупреждена в письме только в намеками. Фиолетовые, синие и сливовые тона — она, безусловно, удивилась, что ей привезли именно такие ткани на платья — хоть что-то наконец подойдёт к этой несчастной дорогой сливовой помаде, фыркнула про себя Венеранда. — Надеюсь, вы не станете возражать против тёмных тонов. Это, однако, действительно хороший и толстый шёлк, верно, мадам Татин? — Удивительно, неправда ли, что в этой Кавказской глуши удалось разыскать достойную, да ещё и французскую портниху, — без единого намёка на акцент обратилась эта женщина к Венеранде — Азраилов только бросил на ту ироничный взгляд с приподнятой бровью. — Нужда заставляет игнорировать принципы, — риторически заявила Венеранде, которая больше хотела читать и размышлять, чем готовить себе туалеты. — Татин, а тебя срезали, — хмыкнул в своей иронической манере Азраилов, — Давай без лишних разговоров: сливовый и бургундия определённо ее цвета, но я делаю ставку на дорогость ткани. — Дорогость? Что за слова, граф, по-настоящему шляхетские. Насколько я помню, поляки ещё не игнорируЮт русскИх? — она, конечно же, понимала, что весь этот треп о происхождении — лож, да и ещё не привыкшая Венеранда сама себя выдала, — моё время дорого. Азраилов предпочёл оставить дам. — Вы слишком зазнайка для простой портнихи, а уж француженки — тем более, — не сдержалась Венеранда. — Как и вы слишком остры на язык для польской кисейной пани, а я была в Польше и их знаю. Но мне нет до вашего происхождения дела, а только до фигуры и тона кожи, посему выскажу надежду, что мы поймем друг друга и исключим возможность словестных ран. — Вы едите вместе с нами? — Венеранда приложила ткань цвета сливы к своему лицу. — Ни за что. Мне в Петербург, как и вы и сами понимаете, дорога заказана. Азраилов расскажет обо мне, а я ему позволю. У вас тонкая талия, но рёбра никогда не чувствовали корсет, смиритесь с тем, что корнеты могут прозвать вас толстой — придётся пошить другой, я возьму мерки и на всё уйдёт времени чуть больше. Скажете, чтобы не затягивала служанка туже, иначе сломает вам что. Есть предпочтения в крое или фасоне? — Пуговицы вместо завязок на двух платьях, с переди, самые простые, без кружев, бантиков, боже мой, сделайте на свой вкус, я вам доверяю, — представив, сколько времени может уйти на примерку и сколько времени это у неё заберёт от чтения и воспоминания, ужаснулась. — Решено, но платья бального у вас не будет — оно обычно в белых или розовых муслинах, по столичному стилю, а всё французские наветы. По секрету вам скажу, что не выношу европейское ярмо на покройке одежды: но вам же в Княжестве Польском привыкать ли смешивать жупан с гусарским фраком? Драммонтова изогнула левую бровь — с выразительностью и иронией. — Столичная мода? Я наплюю на моду и пойду в фиолетовом. — А вы мне нравитесь, — с уважением сказала Татин, но Венеранда была от природы наблюдательной черезчур, чтобы не заметить на смуглом лице то, что она скажет, доставляет в её душе боль, — Оставайтесь такой, какая вы есть, и вы сможете захватить в плен сердце самого Императора. — Не это ли вам от меня нужно? — Венеранда прищурила левый глаз и коснулась левого рукава её платья, — вам что-то сделали в светском обществе такое, что вы сбежали? — Любопытному нос прищемили, — с откровенной женской злобой бросила через плечо мадам Татин, чтобы не было видно её лица, — Но для новой пассии Мстислава вы дюжЕ проницательны, и что-то мне подсказывает в ваших быстрых и бегающих глазах, что ещё и нервны: он любит женщин спокойных и статных. Значит, он либо не соврал, либо лож скрывает нечто более важное, чем содержанка за вас. Вытяните посему шею и забудьте навсегда о свободной спине, даже в таком медвежьем угле, как Польша, я знаю, женщин вышкаливают: осанку прямо, и найдите место рукам в веере или книге. Началась переделка Венеранды в барышню девятнадцатого столетия.