Северный принц

Кабинет был открыт, он не думал об этом, он знал наверняка. Для него кабинет был открыт ебаное ВСЕГДА. Каждый день недели. И он влетел в него, хлопая дверью так сильно, что сидящая прямо напротив отца, уродка, мгновенно слетела со своего насиженного места, будто ей в задницу прямо из под мягкой сидушки вдруг вонзилась огромная игла. Да и плевать он на нее хотел, ему даже на руку, пусть проваливает. Пошла вон. - Прорычал Нориан для пущей уверенности в том, что глупая сука не захочет греть уши за дверью и не дожидаясь, пока эта мерзость выпорхнет из кабинета, подлетел к столу. Ударом встречаясь кулаком с темным деревом, он с ненавистью взглянул в грозовые тучи напротив: - Ты трахнул его, да? Мерзкий старый ублюдок, какого хуя ты позволяешь себе трогать моих людей? Тот одуванчик, так любезно подложенный под тебя заботливым сыном уже не устраивает, верно? Так хочется тебе взять то, что не принадлежит. Знаешь, да пошел ты… - Огромная рука, оказавшаяся в секунду на шее стальной хваткой, вдавила лицом в тот самый стол, запрещая дышать. Нориан вздулся, дернулся с яростью, с ненавистью голодного зверя к падальщику, похищавшему еще не остывший чмырь из под носа, но сильная рука не пощадила, не разжалась ни на секунду, все продолжала грубо вдавливать в твердость стола, обещая боль, боль больше той, что он мог себе позволить. Боль всегда исцеляла ненависть. Боль исцеляла даже от голосов. Чужое теплое дыхание на шее, отец...Он шепотом перекрикивал каждый из разрывавших его черепушку голосов, будто они боялись его, будто с ним они становились покорны и послушно замолкали, приготавливаясь ловить каждое из неопрятно брошенных слов. - Здесь нет ничего, что не принадлежало бы мне, малыш. Даже ты, со своими пубертатными, не всравшимися мне капризами, даже ты принадлежишь мне. - Что то твердое, неправильное, слишком знакомое, чтобы не понять наверняка, прижалось к нему сзади, слишком близко, чтобы он мог проигнорировать, слишком много, чтобы он мог притвориться перед самим собой. Он ненавидел то, что чувствовал как отцовский член вжимается в него сзади, унизительно потираясь о костлявую задницу, призывая к молчанию. Он не умел молчать. Молчать всегда означало проигрыш, а проигрывать его не учили. И потому он открыл рот, зная заранее ответ, который мечтал бы выжечь из памяти сигаретным окурком, точечно так, мерзко, оставляя некрасивый шрам: - Неужели тебя так завела эта уродина, сидевшая тут до меня? Она успела отсосать тебе под столом, пока я не прогнал ее к хуям собачьим, туда, где ей и место? О неужели она была без своих мерзких, пахнущих гнилью, трусов и оставила гадкое мокрое пятно на стуле? Ну ка, проверь, вдруг я окажусь прав и сучка течет по тебе, как уличная проститутка по толстенькому кошельку? - В ответ над ухом раздалась гаденькая такая усмешка и ощутив как твердый, отвратительный ему член, до боли вдавил его костлявый таз в стол, Норт осознал, как по горлу поднимается мерзкий ком, желая прорваться наружу. Пришлось сглотнуть, чтобы не залить стол любимого папочки сегодняшним скудненьким завтраком: - Нет, что ты, малыш, мне нет дела до этой сучки. Но ты ведь знаешь, как сильно меня заводит твое упрямство? Ты ведь чувствуешь это, верно? Все еще помнишь, каково ощущать меня в себе, принимать по самые яйца в свою тощую, костлявую задницу мой огромный… - Норт не дал ему закончить. Его лицедейство было мальчишке отвратительнее вареных тараканов на завтрак: - Заткнись, блять! Хватит, отпусти меня. Я понял. - Тихо и хрипло, потому что воздуха перестало хватать для того, чтобы вздохнуть. Дыхание больше не жгло за ухом. Проигрывать тоже надо уметь. - Умный мальчик. Знай свое место. - Твердый и знакомо-изогнутый член неожиданно перестал давить на крестец, а сжимающая горло лапа разомкнулась, даря спасительные кислородные глотки. Нориан лежал, уткнувшись носом в стол, метаясь в своих судорожных раздумьях как бы дернуться так, чтоб поправить съехавшие до подбородка очки и тут же замереть, уменьшая шанс на привлечение нежеланного внимания. Но он тужился зря, совершенно случайно поглотив все внимание приемного отца. Тот не смотрел на него, блуждая взглядом по роскошному убранству личного кабинета, но Норт знал, что это обманка, просто ловушка, чтобы дать ему воздуха. Отец бдил за каждым его вздохом, и потому те приходилось делать через раз. Однако дела не требуют отлагательств, а время слишком бесценный ресурс, чтобы топить его в тишине. Обычно отец был не слишком многословен, предпочитал на сухую изложенные факты и обвинения, которые гасились на сухую отодранной задницей, с подтекающей с бедер кровью или просто потасовкой, которая по правде более походила на избиение, если настроение позволяло. Иногда, совсем редко, он умел извиниться, еще реже - ластился, называя своим любимым мальчиком. Иногда он говорил о том, как гордится своим единственным сыном, как готов простить ему любые подростковые бунты и неповиновение, называл приемником и единственным наследником сколоченного на продаже наркотиков и детских тел состояния. От этого было тошно. Норт предпочитал быть избитым. Почему же он тогда приходил? Да и какие отношения могли связывать тощего мальчишку с волосами воронего крыла и голосами в голове с отбитым извращенцем, насильником, психопатом? По правде сказать, Норт и сам не вполне знал ответ на этот вопрос. Он не любил мужчин, они его абсолютно не привлекали, как и женщины, впрочем, но те все еще подходили для его разрядки, мужчины - нет. Мужчины, мальчики, старики, ему было плевать, потому что все, что имело член - для него было не вполне ебабельно. А вот он сам - был. Отец все еще оставался единственным, кто прикасался к нему так, как он сам прикасался к женщинам. И Норт ему этого не прощал. Как не прощал в двенадцать, так и не научился прощать после, он ненавидел эти прикосновения, пусть привыкшее тело и вторило им. С тех пор, как ему исполнилось шестнадцать, отец прикасался к нему лишь дважды, и прикосновения оставались отпечатками из жженой кожи и плоти в его собственном израненном сознании. Казалось что раньше, может, когда он был младше - Аластер просто пытался его сломать. Он хотел видеть рядом с собой куклу, послушную такую, красивую, в розовых трусиках и абсолютно безвольную, просто игрушку, которую вырастил сам, но он ошибся. Из всех выбрал не того, выбрал и вырастил монстра. Норт вдруг из травмированного, нелепого в своей тощести мальчишки со стертыми коленками превратился в его правую руку, помощника без совести, без подчинения. Без авторитета. Они не согласовывали этого официально, просто однажды Норт вместо себя приволок какого то блондинистого мальчика лет четырнадцати. Тот был похож на желанную куклу, с этими глупыми, большими голубыми глазами полными молчаливого согласия и выжженными ресницами. Смотрел не испуганно - был обдолбан и еле стоял на ногах. А Норт на него не смотрел - смотрел на отца и в этом его взгляде, плескалась такая жгучая ненависть, наперевес с этим подростковым бунтарством, что член в штанах Аластера налился кровью моментально, откликаясь на глаза приемного сына. Куклу он схватил за тощее запястье, подтащил к себе, не отрывая взгляда от глаз на пороге, и жестко, укусом впился в тонкие мальчишечьи губы. А Норт закрыл дверь с другой стороны. Так началось их партнерство. -------------------------------------------------------------------------------------------------------- - Ну так, и зачем ты пришел? TO BE CONTINUED (а может и нет)