• Яд •

                                         Оттолкнув со своего пути эйнхерий, Один проскочил через обеденный зал, врываясь в собственный кабинет. Злость переполняла и ее было не исчерпать – у него не осталось терпения. И времени не осталось тоже.       Мальчишка, этот хороший мальчик, он сделал все, что мог, и, если бы не Брок, которого ему пришлось ранить, чтобы убрать с пути, они бы смогли найти компромисс. Он бы не раскрыл себя. Не выдал. Все шло так гладко! Но за столько лет он научился принимать поражения и свои ошибки. Ему нужно было быть терпеливым, вдумчивым.       Жаль, что время еще и колесо, катиться, да не в обратную сторону. Но уже ничего не попишешь, пришел его час. Он оставил их всех в доме гномов, смог выхватить маску и даже не потерять ее в перебранке с Богом Войны. Да и этот синий прозорливый кузнец не помрет, – он себе не враг, ему не нужны те, кто рано или поздно придут мстить. Все живы, и все будут жить, ему просто нужны ответы.       Библиотека встретила лаконичной композицией функциональных в прошлом деталей, что сейчас были раскиданы в стороны, и никакая отделка традиционной простоты форм скандинавской архитектуры не спасли его спешку. Северная жизнь никак не способствовала размеренности, у Одина все летело из рук, и он слышал шум в голове, словно кто-то скрупулёзно отсчитывал сколько ему осталось.       Раздражённо вскинув копье, бог исполосовал дубовую дверь, окунаясь в подвал, где было тихо и одиноко. Ему было необходимо взять себя в руки и подумать, но маска жгла руку и разум. Ему просто необходимо взглянуть в разлом и будь что будет. Бережливое отношение к вещам и теплое отношение к природе, простота, аскетичность и красота, все, что ранее радовало и давало успокоение, испарилось, и перед взором был магический свет, дарующий ответы. Дарующий свободу.       Оказавшись на том самом месте, где много столетий назад он потерял глаз и сердце, отчаявшись найти правду, Один вдруг замер, всматриваясь в тонкую длинную полосу, что раскрывала проход в мир по ту сторону. Оракул, предвестник, путь. Ему наплевать. Оно его тянет, держит, привязывает к себе крепче и у него чешутся руки, чтобы заглянуть, дать проникнуть энергии в себя, и наконец, осознать.       Но он медлил – перед глазами был Мимир. Его старый, добрый друг. О, как хорошо было с ним играть. Манипулировать, держать при себе и пользовать его стремления, желания и знания.       Умнейший из живых потерял намного больше, чем любой из Богов, но ему не было жаль. Ему и себя не жаль.       Лик Мимира не исчезал, он слышал его смешки, голос, наставления и бог опирается на колени, встряхнув головой, продолжая цепляться непослушными пальцами за маску.       – Уйди из моей головы! – вскинув руку вверх, выпуская разряд силы, Один по-старчески огрызнулся, рассекая пространство биврестом. – Хватит держать меня, чертов человек, ты ничего не знаешь. Ничего!       Но правда в том, что Мимир знал. И в свое время они долго говорили о маске, он давал дельные советы, он помогал, когда был при нем. И еще никогда он не мог позволить себе врать Одину в лицо, дурачить его. И что еще более жалко, он был всегда прав. Прав в предположениях, идеях, мыслях. И тогда он говорил, что маска не принесет ему покоя, она только сводит его с ума.       – Нет… Нет, ты не в силах одурачить меня сейчас, когда я на самом пороге открытия, и я это докажу. Она ведет меня, – заполошно шептал Один, безумно цепляясь за руны испещренные на маске.       Было поздно менять будущее, сохранять прошлое. У Девяти миров остался только скользкий путь, избранный Одином.       Стоило ему надеть маску и ворваться в разлом, как все рухнуло прахом.       И восстало из пела – Один пропал в свете, исчезая навсегда. Вспышка импульса окинула все земли тяжелой волной, что задевала каждого, не упустив ни единую живую душу.       Кратос схватил Атрея в кольцо рук, прижимая его к земле, прикрыв спиной, но полоса тяжелой силой прошла сквозь них не доставив хлопот. Мимир с ужасом бегал глазами по тому, что оставалось после вспышки, но не находил не единой зацепки.       Один заглянул в разлом – ясно, как день. Но на что это повлияло?       Новая веха событий привнесла изменения. Знания может и были дарованы Богу ассов, но кто теперь это будет знать, кроме него одного. Значимыми событиями в истории стали именно последствия выбора Одина. Сам он был ключом к их бедам, за что и поплатился, развеявшись за общей границей мироздания. Может и счастлив, этот старый проходимец, но Мимир желает ему страшного гонения и по ту сторону жизни, ведь им предстоит существовать в том мире, что Один изменил.       И изменения эти были колоссальны. Что удивительно, – не для всех. Кратос был тихо рад, что война прошла мимо него, а месть, и того более, склонилась перед ним в прощальном поклоне. Но мир не стал прежним без бога, что нес собой разрушения своими дружескими обетами и заверениями в вечном служении ближним. Новая крайность сулила и новой идеей, бытием бытия, из которых возникали только новые вопросы. И еще вопросы к вопросам. Апогеем стихии пришел конец, когда им в умы был дарован знак.       Альфа – α. Омега – Ω. Рунический код, божественное пришествие или проклятие? Но эти обозначения выборочно материализовались призрачно на душах.       Мимир, казалось, испытывал их всех своим молчанием, он долго бездействовал исследуя пространство, чтобы дать им ответ. Явственно, он смог познать новое естество, вырвавшееся из разлома, не без помощи Одина, но как объяснить, то, что у самого в голове не укладывается – не знал.       Альфа и омега были частью животного мира, частью природной цепи и вот они стали пазом самих людей, что были сосудами для новой природы.       Вера и знание ушли, и на место встали испытания – юноши и девы, молодые особи, стали заложником любовного наслаждения; их крутило, им было даровано забвение, их увлекало любовью искренно, по сути человеческой. И чтобы довершить характеристику нового порядка, нужно сказать, что теперь у каждого была сущность, дарованная извне, ибо человек теперь само начало, альфа; или конец, омега. И жизнь многих перевернулась, включая в себя искание и стремление к любви. Это было сложно, трудно. Истину итак было нельзя познать обычному смертному, не пройдя ступени и не пережив условия, о которых так твердили йотуны, несшие своими пророчествами сомнения и ветви путей, о которых сами мало помыслили.       – Полная чертовщина, – отчаялся Мимир, зная, что Один не мог не навредить, даже при смерти, и не был неправ.       Мужчины терпели повышение тестостерона. Девы стали чувствительны к чужим мыслям, намерениям. Юношам дарованы текущие ночи и чутье к продолжению рода.       Шло время, за которое всему человеческому пришлось учиться принимать себя и других заново.       Хеймдалль стал альфой, его нрав и до всего был не лучшей его стороной, но новая природа говорила за него. Требовала пару, вторую половину, чтобы убить ее, искромсать, уничтожить, дать напиться крови его животной личине.       Труд проявилась омегой, приобретая новое неограниченное, неутолимое стремление к драке, к ссорам, чтобы дать выход энергии, своим новым потребностям и желаниям, чтобы оставаться в сознании.       Атрею не повезло тоже.       Жар, горение, он словно само пламя, его несло в укромное место, он делал себе безопасное убежище, держался отца, и чувствовал, что на него что-то надвигается. Оно хранилось в нем самом, ждало своего часа, собиралось спиралью внизу живота и импульсом, зарядом твердило, распространяясь по всему телу – я найду выход; я освобожусь; ты покоришься.       И страха было больше, а отцу было страшнее.       Время шло вперед, и они начала новую страницу, в которой Кратос носился с Атреем, как с драгоценностью, которой он и был, пытаясь выяснить все тонкости нового восприятия мира.       – Вот дела, – огорченно проскрипел Мимир, с ужасом рассматривая поле боя перед их домом.       Атрей сжался, обхватив себя руками и Кратосу пришлось бросить волков и упряжку с добычей, чтобы преодолеть разделявшее их расстояние и подхватить сына на руки.       – Сын, – мальчишка замотал головой и волосы его отдавали медью. Кратос крепко схватил его за челюсть, надавливая, не давая сбежать. – Атрей, посмотри на меня.       – Я не хотел! – Кратос кивнул, глаза его были серьезные, и Атрей смягчил тон, убедившись, что отец верит. – Они пришли за тобой.       – Все хорошо, сынок, – Атрей посмотрел на Мимира, с ужасом опуская руки, на которых была засохшая кровь. – Это не ты, – Мимир обеспокоенно осматривал его лицо и тело, удовлетворенно выдыхая, не увидев ран.       – Оно… з-задело меня, да? Я убил охотников, чувствуя их намерения.       Кратос опустился на колено, крепко сжав хрупкие плечи. Глаза Атрея отражали страх перед новой природой и отсутствием страха ответственности за чужие смерти на его руках.       Атрей хрипло дышал, сжимая пальцы. Его лицо было в грязи, руки в чужих остатках. Глаза продолжали бегать по их двору, но в них не было узнавания. Кратос сжал его крепче, заставляя посмотреть на себя. – Сын.       – Что мне делать? – он прохрипел слова, словно они не говорили на одном языке. Юношу трясло, дрожь била и провоцировала на болезнь.       – Бороться.       Мимир хмуро обдумывал, как им обезопасить Атрея на время, что тому понадобится, чтобы освоиться в своем новом воплощении. Страшнее было за Кратоса, бог был готов голыми руками истерзать любого, кто мог бы подойти к его сыну. Мимир поддерживал его выбор, его не пугали люди, которых умертвил Атрей. Но им, несомненно, придется взять инстинкты Атрея в узду.       Атрей смотрел на отца поплывшим взглядом, брови были нахмурены, щеки пылали. Кратос подошел к нему, не позволив прятаться в трудный час. Отец взял его за руку, держал крепко, смотрел на него и видел своего ребенка, борющегося в горячке новых чувств. Атрей был слаб, опирался на руки отца, не имея сил для самостоятельной опоры, держался храбро, но был бледен.       Кратос видел, как образ его сиял над ним самим, видел, как его мальчишка был воплощением самого горя. И сила его и свет дрожали на длинных ресницах, замирали в опущенных уголках губ, оседая на дрожащих безмолвных устах. Открой его, прочти, как книгу и сделаешь еще больнее, раны незажившие вскроются, потянув за собой ворох, что погребен заживо внутри сердца. И он не стал, просто был рядом, держал крепко позволяя пережить осознание нового в своем теле.       Атрей ударился в лихорадку, теряя кровь. Тело и душу трясло несколько ночей; губы шептали о несбыточном, и звали отца, и срывались на стоны молящие. Борьба длилась бессонно, но по истечению, Атрей был готов – Кратос не засыпал с ним и бодрствовал, когда волшебные глаза сына находили путь домой, выбираясь из глубоких кошмаров, навеянных болезнью.       После они стали умнее и изучали новые возможности дарованные Атрею постепенно, рука об руку.       Его нос стал намного чувствительнее и это не то, что обрадовало юного воина. Помимо чутья он явственно ощущал чужие эмоции.       Мимир часто витал в облаках, или в воспоминаниях о родине или о былых временах, реже – о несбывшихся возможностях. Остальные были для него чем-то призрачным, незначительным.       Отец стал константой, что не могла его отпустить. Атрей смущался, сгорал в своих мыслях, но поделать не мог ничего. Он дышал часто и судорожно, и надышаться не мог атмосферой их дома, что хранил плетение одурманивающих ароматов – здесь и доблесть, и счастье, и гармония. Не было чего-то однообразного, всегда что-то будто замыленное, эфемерное: страсть, любовь, страх, болезнь, забота, досада, стыд.       К повседневности примешались грустные ноты: запах тонкости, невинности и воспоминания – тёплые эмоции, грубые мозоли, твердые мышцы, обнаженные руки; бархатный голос, дрожащий от чувственной страсти. Вдыхая, он попадал в мир отца и это не то, с чем он мог мириться – все то, что тот так отчаянно прятал, вдруг показалось, красуясь со всех сторон, нападая на Атрея, погребая под силой и весом давно сдерживаемых эмоций под воздействием воли Кратоса.       Теперь он слышал, когда отец засматривался в синеву глаз, когда думал об алых губах. Видел, как ноздри расширялись и трепетали от веяния аромата его тела. Пальцы его были грубые, сильные, но нередко дрожали, старались прикасаться незаметно, осторожно, и всего-то к колебавшемуся краю его накидки, домашнего одеяния или плаща.       До его нового воплощения он ничего подобного представить себе не мог.       Они были вместе очень давно. Давно и надолго – навечно, но Атрею не были открыты те двери, на которые и сам Кратос навесил парочку тяжелых оков.       Они дарили себя, открывали чуждый мир второй половины, постепенно, шаг за шагом, и жили окольцованные судьбой, жизнью и друг другом – союз был нерушимым. Но это не значит, что Атрей был осведомлен о всем том, что отец по-настоящему хотел от него. Как любил его. Как трепетно оберегал.       Его новая природа сделала ему самый лучший подарок.       И как было бороться с тем, что он знал, каждый раз, когда отец ублажает себя, сжимая плоть в ночи, на своем ложе? Как бороться и что делать со своими льющимися мыслями, которые невозможно было приструнить. Он жаждал их близости, чужого вмешательства, чтобы Кратос поднялся к нему на этаж и сделал все, что посчитал бы нужным. Но отец строго настрого, еще до Рагнарёка, призвал его к духовной близости до его нежных шестнадцати… Сейчас эти обеты казались воздухом.       Усталость стала его новым, выматывающим знакомым – она, и бессонница, заставляли критиковать его свою собственную работу, что никогда с ним не бывало до того. И отец брал его, принимая вес на титанические руки. Укачивал, поглаживал узкую спину, редко шептал что-то на греческом – теплое, родное. Атрей уверен, Кратос говорил о любви.       Никто из их окружения не вмешивался и не спрашивал, понимая, роль омеги отражалась довольно опустошающим воздействием.       Атрей, чтобы избавиться от новых привычек, стал практиковать владение луком в ближнем бою, активно занимаясь с отцом. Тренировал свою цепкость, преодолевая далекий путь по деревьям, что смешило Мимира, ровно до того момента, пока Кратос, пряча ухмылку, не передал его самого в руки Атрея, чтобы тот помог Мимиру прочувствовать его труд. Ветер, ветки и высота не пришлись мудрецу по вкусу и крик его недовольства был оглушителен долгое время по ранним утрам, когда Атрей тренировался, взявшись за работу с упорством своего отца.       Фрейя, добрая подруга, с душой готовит ему снадобья для успокоения зуда. Чувствительная кожа стала словно тоньше и будто подготавливалась к долгому промежутку без солнца. Атрей был чувствителен к любому воздействию, стараясь прятаться в кольце рук Кратоса. Рядом с ними часто крутился Фрейер, что доставал редкие растения по просьбе сестры. Веселый ван сидел и не помогал ни делом, ни словом, но его подтрунивания были хороши, а уж перепалки с Мимиром позволяли забыть о насущном. И Атрей был рад, положив голову на плечо отца, чувствуя ответное прикосновение сухих губ ко лбу. Когда сын был счастлив, Кратосу было не о чем больше мечтать.       Но проблемы не были разрешены.       Разговор Атрея и Мимира был не из приятных, последний предупреждает об апогее этой стороны его сущности – Атрей в смятении, а Кратос в ужасе. Омега тот, кто подчиняется. Судьба волков в природе Атрею прекрасно известна, но что будет с ним самим, когда придет время потечь, он не имеет ни малейшего понятия.       Он вообще не знает эту часть полового взросления. Кратос не знает, как к ней подвести.       И когда время пришло, он только больше был напуган.       Мальчишка зажимается в углу комнаты, огромными глазами рассматривая крупные капли крови, оставшиеся на деревянных досках. Они тянулись от его ног, и Атрей поднимает взгляд выше – полосы бежали словно старой краской, измазав все полотно и засохнув на белой коже.       Атрей не почувствовал страха, скорее первобытную агонию: глаза разбегались, не сумев ухватиться хоть за что-то. Он не видел ясно, а пульс бил, стараясь вырваться из оков плоти и крови, жилка стучала у самого сердца, заставляя бежать, вырываясь из яремной впадины.       Своим поведением он вынимает у Кратоса душу – Бог подрывается ночью от сильного запаха мороза и спелого винограда.       – Мне страшно, – он гладит сына по спине, укладывая обратно в постель, перед этим сдернув испачканную ткань на пол. – Страшно, так, что у меня пальцы онемели, – шепчет он обескровленными губами.       Шелковая накидка, достающая до колен, скрывала его руки и бедра, но Кратос осторожно снял ее, оставляя сына в тонкой повязке. Он молчал, когда делал компресс, вытирал подтёки на бедрах. Взял руку Атрея и размял окостеневшие пальцы, своими – непослушными, охладевшими.       Сын перед ним был произведением искусства, первобытной манной.       Он держит его в объятиях, не даёт мёрзнуть, прогоняет дрожь и все это время знает. Он знает, что нужно юному телу, чего оно жаждет. Кого хочет. Потому он легко перекладывает сына наполненной грудью на свежие ткани, сжимая набухшее и нежное. Атрей завозился, сладко вздыхая и откинулся спиной на него, прикрыв глаза, не чувствуя желания бояться больше.       И Кратос надавил на него, усердно вызывая наслаждение Атрея. От кожи его пахло невинностью и мужчине все сложнее было усердно доводить его до конца, самому оставаясь в одеждах и со здоровым рассудком – Атрей опустошал его сердце, наполняя собой и ничего лучшего Кратос не чувствовал. Он помогает дойти до конца, прижимаясь со спины, пытается абстрагироваться, но только сильнее вскрывает в себе нежность и жадность – после чего целует плечи, ключицы, ноги длинные, кончики пальцев дрожащие, запястья тонкие, и наконец, касается губ алых, жадно дыша на плоть пышную, забирая его всего себе – без остатка – и так несколько дней.       Не прекращал поцелуев, властно, твердо стягивал с Атрея нижнее одеяние, сорвав с себя верхнюю ткань и снова жадно обхватывая чужую грудь, без преград. Свободной рукой он задрал стройную ногу и принялся массировать нежную кожу с тонкими волосками, заставляя Атрея затрепетать, распаляясь и требуя. Он чутко следил за чужими ладонями, что нередко мешали – целовал их, забываясь уже сам. Раскрывал сопротивляющиеся бедра, твердо удерживал коленки, чтобы смотреть на плоть Атрея, на его нежность, потребность.       Он удовлетворит каждую.       – Толкнись, – шептал сын в забвении, голос сладкий, дрожащий.       Он целовал ушко, гладил затылок, притягивая; вытягивался струной, заставляя отца терять голову. Мужчина ласково толкался в податливое нутро, что он сам нежил и пробовал ещё совсем недавно, оставляя в сыне немного семени, лаская в кровати. Совершал глубокие толчки, подбрасывал бедра и склонялся к узкой груди, не насытившись – обсасывая, терпко хватая губами нежно-молочную кожу.       Выпустив плоть, он качнулся вперед, направляя ладную ногу Атрея, приподнимая его и опуская на шкуру, заставив развернуться, переверчивая мальчика на живот. Подтянувшись к его полушариям, покрывшимся мурашками, он растирает их, целует каждое, задержавшись на пояснице. Приподнимает бедра, что в руках его лежат, словно для того созданы были и Атрей сладко хрипит, поцелуи выпрашивая. Но Кратос останавливает, умоляет, обещая, что все, чтобы его маленький не попросил, все будет, но сейчас ему нужно его попробовать, дать себе волю. Касается носом его сердцевины, горячо выдыхая в нутро, толкая горячим языком. Атрей всхлипывает, на рефлексе буквально нанизываясь на язык, задрожав в его хватке.       – Моё золото… Легче, не навреди себе.       – Не разговаривай. Мне так еще жарче, – Кратос хрипло смеётся, нежно потираясь о плечо сына, чувственно наваливая на него сверху, продолжая удерживать в руках округлые бедра. Затаив дыхание, Атрей сомкнул ноги, поворачивая лицо румяное, чтобы рассмотреть, как отец трётся, как гладит внутреннюю поверхность бедер, будто забывшись, лаская веснушчатую кожу.       Закрыв глаза, поверхностно облизнув пересохшие губы, Атрей на выдохе ахает, стоит отцу проследить этот путь собственными губами, удерживая его для себя, чувственно толкаясь в алые припухшие губы. Сначала несмело коснулась кончиками пальцев основания его потребности, затем обхватив ладонью.       Кратос стал дышать тяжелее, перевернувшись на спину, помогая Атрею забраться на него верхом. Мальчик осмелел и начал тереться, ласкал сладким языком его грудь, кошкой изгибаясь, нежась и даря ему маленькие мазки, посасывая округлые бусины, прикрывая солнечные глаза. После долгого ожидания и еще более томительных колебаний, сомнений и молитв – Кратос проникает в него, привязывая к себе. Двигается смерчем, надломлено рычит, разрушив постель, сына и берет все, что ему судьбой предначертано, дыша Атреем, себя ему в руки вручая взамен.       Действия друг друга говорят громче прочих.       Атрей в сознании, мычит, обессилен. После тяжёлых дней становится легче, и после, юноша, покоряясь заботе Кратоса, долго спит на руках отца, восстанавливаясь; сидит у него на коленях, если бодрствует. Атрей в неге и ему не мечталось даже, что отец будет так хорош, что им вдвоем так правильно будет. Кратос лелеял свою любовь, не зная до того, что так может. Хочет.       Искренняя любовь, полноценная, всеобъемлющая – нерасчетлива, – а минуты ожидания единения кажутся целыми прожитыми жизнями. Несмотря на то, что и одна жизнь может быть настоящей пыткой – и Кратос свое прошел и отстоял.       – Ты Бог мне. Для меня это истина, – шепчет Атрей ему в губы, признаваясь скромно, и судьба им преклоняется, наблюдая, как Бог Войны трепетно одаривает своё Небо бессчётными поцелуями, не сдерживая дрожи.