Тихие ночи

Позвоночник Лололошки хрустит, колени, словно у старика, скрипят, когда он ложится на подбитую ножками в землю постель. Тело его ноет, лопатки горят, и кажется, что вся спина при одном касании к одеялу вспоминает, как эту самую кровать Лололошка тащил на горбу, отпустил через пару метров, и, сдавшись, утащил обратно к сундуку и одинокой полуметровой печке. В вытянутых ногах мышцы приятно разминаются, и чернеющие синяки, полученные от многочисленных падений с пригорка на шершавую поверхность каменных гор ещё несколько дней назад, даже не так сильно болят: это, конечно, до момента, пока Лололошка не согнёт ноги вновь, прибив одеяло между коленями, пытаясь свернуться в лёгкой шерстяной перине потеплее. В руках ещё фантомно ощущались острые срезы победных четырёх алмазов — их ценность, Лололошка знал, неимоверна, — вот только сейчас они не значат ничего и лишь балластом лежат в полумраке ночи поверх брёвен и булыжника в близлежащем сундуке. Лололошка был не в силах поднять даже каменную лопату — своими хилыми руками он неумело втыкал её в землю, пыхтя, нагибался, придавливал каменное полотно ногой, но дёрнуть её, как рычаг, и вскопать почву, он так и не смог. Сперва Лололошка, конечно, подумал, что это земля слишком жёсткая, но совсем скоро пришло осознание — это он настолько хлиплый. Не зря же его ладони спустя всего пару дней стали шершавее: это от инструментов и их потрескавшихся деревянных рукоятей. От самого осознания собственной слабости в грустной улыбке поджимались юношеские губы — от себя он ожидал этой хилости в последнюю очередь. Аккуратно проведя в полудрёме пальцем по ладони, парень вырисовывает на ней линии, идущие складками, проходит по ссадинам и стежкам от заноз — в ночном мраке, обитым лунным светом, это единственное, что слышится так отчётливо. Лололошка знал — он здесь совсем один. Но до самого заката ему из раза в раз кто-то мерещился. Ветер петлял меж деревьев, те шелестели всем лесом; с одиноких яблонь, будто невзначай, падали налитые плоды: и в этом шуме Лололошке слышались чьи-то голоса. С самых недр леса и его окраин доносился шёпот. Куда бы Лололошка не пошёл, шёпот следовал за ним — Лололошка, будто по инерции, отрывался от своего дела, оглядывался по сторонам пару раз и продолжал, навострив уши. Кроны деревьев всегда были пусты, у пней и стволов гуляло только зверьё, и Лололошка, верно, боялся увидеть однажды там кого-то незнакомого — и одновременно так желал. Посреди пустого поля, усеянного длинной травой, тоже было нелегко. Прислонившись там иной раз до заката ухом к подушке, было слышно, как в траве, даже за несколько десятков метров отсюда, кто-то идёт, подгибая под собой зелёные сорняки: Лололошка открывал глаза, но видел лишь пасущихся сонных овец. В траве точно ходили, рядом и далеко, у леса и реки, быстро и неспеша, кажется, что-то бухтя под нос, прикрикивая, щебеча, сопя и вздыхая — Лололошка просто списывал это на латук-куриц. В траве их никогда не заметишь, очень уж схож их необычный цвет с травой. Куда бы Лололошка не пошёл, останавливался он всегда у водоёмов. Река поодаль от этого поля и леса, цветастого, будто смешанного в сезонах, журчала и плескалась, разбиваясь спешными волнами о выступающими из-под дна камни. Может, шум воды так слился с жужжанием пчёл — но Лололошка мог поклясться этими четырьмя алмазами, лежащими в его сундуке, что отчётливо слышал человеческий смех. Не страшный, ребяческий — и всё равно от него бросало в дрожь, стоило увидеть пустующий берег. Лололошка — он уже не был так уверен — здесь совсем один. И от сомнений в этом желудок связывался в узел. Где все люди? Что он вообще здесь делает? Эти голоса, шёпот, ему наверняка лишь кажутся. Из бесконечного шёпота складывались слова. С ним говорили, его звали, на него смотрели — но смотреть ведь было некому. В этом мире определённо что-то не так. Или, может, с ним? Лололошка не помнит себя, не знает, откуда он, зачем он сюда пришёл и стоит ли откликаться на этот зов со дна водоёма или чащи леса. Он не держал ранее лопату и не мастерил инструменты — что, конечно, удивительно, — но на столе руки будто машинально складывали и скрепляли палки с досками или каменными плитами. Он лишь недавно, будто в первый раз, увидел небо, и уже знал, что эта темень, появляющаяся из ниоткуда, совсем ненормальна. Это чувство сложно описать. Лололошка не мог — некому, а если себе, то это разве что звоночек в места умалишённых. Неправильные пчёлы, которые, наверное, делают неправильный мёд, угри в пещерах, эти пустые ночи: Лололошка боялся первый раз пережидать её, самому не до конца осознавая, от чего этот неумолимый страх от тянущегося вниз заката. А может, он не прав? Никто даже не обращает на это внимания, словно всё в порядке. Либо они сошли с ума, либо это с Лололошкой что-то не так. Лололошке страшно — даже очень, когда чужой зов раздаётся неожиданно громко и отчётливо, будто под ухом, — но подумать, что он и правда не в себе, намного труднее, чем в очередной раз списать это на перезревшие, уже начинающие гнить от сладости яблоки или нечистую воду из ближайшей реки. С ним говорят. Разговаривают, смотря прямо в глаза, игриво, с надеждой, с юной картавостью, но Лололошке страшно оборачиваться, когда этот голос затихает, скрываясь за спиной. Этот голос пропал так же резко, как и появился — было боязно до дрожи в коленях узнать, пропал ли вместе с ним и мальчик, как шёпот в ярком пятне горизонта. Ночью к нему никто не приходит. Его никто не зовёт, не пытается отвлечь, и в спину, гордо вытянутую на открытом воздухе, никто не смотрит так мертво и тяжело. Ночью Лололошка не встречал нечисти. Днём он нарывался на тварей самых разных масштабов, когда случайно, когда специально; заставал луну и складываемые созвездия на небе посреди обеда — и ночь, в своей тёмной непроглядной дымке, оставляла Лололошку в безопасности. Здесь Лололошка был один. Белая луна, встающая напротив растекающегося заката, каждый раз в этом убеждала, и своим принципам, в отличии от капризного солнца, не изменяла. В прямых ногах вновь тянутся усталые мышцы, щёлкая коленками, и бёдра трутся о тонкую простыню, шурша тканью. Ночью был только влажный запах дубовой рощи, холодный ветер со стороны реки, редкий треск ночных насекомых и лишь иногда тихие шаги в высокой траве. Лололошка, провалившись в полудрёму, даже не пытался открыть глаза — сейчас он был в своей кровати, измотанный, поколоченный, и пусть все черти отпляшут в поле — плевать. Ночью он был один. И этой — тоже. Странные когда-то сны теперь завораживали, и скручивало живот не от страха — от восхищения, тяги к приключениям. Загадочный замок, вечная темнота, неестественный бирюзовый свет, ходящий по кругу здания — об этом месте не было ничего известно, и Лололошка лишь с большим трепетом просыпался, желая увидеть во снах хоть одну новую зацепку. Ночью Лололошка один. Совершенно один. Может быть, шёпот засыпал вместе с ним, а может, его так пугало отражающее светило на небе, погружающее мир в полумрак. Шёпот оставался в журчащей реке, тёмном лесу, густой луговой траве — и пока сияла луна, можно было не сомневаться в том, что от туда он Лололошку не позовёт. Укрываясь одеялом под звёздным полотном, чувствуя лишь трепет лунного света, Лололошка заснул один — и был за это безмерно благодарен. Шёпот со дна реки и картавый смех он услышит утром — и страшится своих навязчивых мыслей начнёт тогда же. Полная луна неспешным ходом двигалась на самый верх неба.