О чём-то неспокойном и (не)много о любви.

Гюнтер всегда просыпается раньше Александра, в любой день недели — даже в выходные. Просто потому, что не может позволить себе спать дольше восьми часов в сутки. Для Байльшмидта раньше такое казалось непозволительным, в основном из-за длительного проживания в различных монастырях в прошлом. Сейчас, конечно, мужчина мог позволить себе спать чуть-чуть дольше, потихоньку борясь с собственными нелепыми опасениями «получить» за такую вольность. Но это «чуть-чуть» всё ещё никак нельзя было сравнивать с тем количеством времени, которое Брагинский мог, совершенно не терзаясь, проспать, очухиваясь в итоге к обеду, если не позднее. И совершенно неважно, какой это был день — трудовой или же выходной. Как же Саша объяснял немцу такую вот особенность своего отдыха? «Вот я не досплю нужные часы, а завтра война какая-нибудь и тогда вообще можно забыть такое понятие как сон!» — вечная отговорка, — Гюнтер был уверен на сто, а то и двести, процентов, что это именно она — которую Экс-Пруссия слышал каждый день и, что удивительно, не больно то и жаловался. Вообще лень русского воспринималась им как данность, своеобразная особенность его ворчливого и неуживчивого характера. Неуживчивого в том отношении, что никто не мог спокойно прожить с Александром под одной крышей и дня — но Байльшмидт, как видите, вполне себе справлялся и даже был доволен. А почему никто бы не смог «терпеть» Брагинского? Вообще, причин море, помимо режима сна и лени мужчины была ещё такая «замечательная» черта его характера, как упёртость. Действительно всеобъемлющая, непоколебимая, баранья упёртость. Если Шуру что-то в корне не устраивало, он довольно прямолинейно, не стесняясь выражений, говорил об этом. А потому что только в своём доме, на своей территории, мог проявлять уверенность на все сто процентов. В любых других обстоятельствах, как успел заметить Гюнтер за все те разы, в которые русский брал его с собой на саммиты, Александр был собой, но довольно молчаливым собой — лишнее словцо вытянуть из него вовсе не представлялось возможным никому. Кроме, опять же, Байльшмидта или Арловской. От этой нелюдимости мужчину все их с немцем «отбитые наглухо мировые коллеги» побаивались, а от того не лезли с войнушками. Положение стабильное, как не посмотри. Однако не стоит думать, что характер у русского был слишком невыносимый — были у Брагинского и вполне себе неожиданно приятные черты, которые Гюнтер, в силу своей врождённой осторожности, не заметил сразу, пока Саша сам не открылся ему. Что же это за черты такие? А вот они слева направо: русский не слишком многословен в плане выражения чувств, потому что ему легче показывать их на деле, своими действиями. Бывали первое время их совместной с немцем жизни такие моменты, когда Байльшмидту приходилось видеться со своим младшим братом. Именно тем младшим братом, который очень «мило и по-семейному» подставил его в конце последней — на данный момент — мировой войны. Поступок ответственного и в меру осознанного воплощения, дорожащего своей семьёй, верно? Вот и Гюнтер винил себя каждый раз после таких вот встреч с Леонхардом только в одном — в том, что является отвратительным братом, оставившим мальца на попечение припизднутому во всех смыслах Альдериху. А Байльшмидт-младший — совершенно нелюбивший данную фамилию и предпочитавший именовать себя Крауцем — подливал масла в огонь личностных терзаний своего старшего брата, без которого этот «юнец» и в принципе мог не появиться. Саше в какой-то момент надоело наблюдать одну и ту же картину в своём — а с недавнего времени их с пруссом — доме, потому русский совершенно не церемонясь отправил младшего немца «в дальнее пешее» прямиком до его же собственной побитой столицы. В тот момент Экс-Пруссия был ему действительно…благодарен? И только после всего этого они вдвоём обсудили данную ситуацию. Так, как нужно. Из этого плавно вытекает вторая черта: Брагинский умеет заводить душевные разговоры, бьющие прямо в самую нужную болевую точку любого человека/воплощения, но только, если захочет и только при том условии, что Саше вообще есть дело до чьих-то проблем. Казалось бы, но педантичный немец, уж слишком любящий чистоту и порядок в их доме, ни дня не желающий жить в недостаточно чистом помещении имел много… Моральных «болячек» и «заскоков». Ситуация с уборкой — из их числа. Опять же возвращаясь в прошлое, столь далёкое и так явно влияющее на быт этого мужчины — Байльшмидт всё своё детство жил в не самых приемлемых условиях. Но то было тёмное Средневековье и в те времена люди не задумывались об уборке и личной гигиене как таковой так сильно, как о смысле жизни, Божьем замысле и факторе человеческой веры. А Гюнтер думал и о Боге и о личном своём «комфорте"(Если это слово вообще уместно употреблять здесь.), потому всегда был вдали от прочих своих «соседей» и даже своих граждан. Неприятно, но терпимо. Терпимо веками, если говорить откровенно. Так вот, говоря об отношении Александра к уборке можно было бы пошутить, что единственное, что мужчина не смог бы закончить до конца будучи смертным даже под дулом маузера — это именно она. Однако, зная, что его немец уж очень трепетно относится к данному делу, русский в какой-то из дней предложил ему помощь. Просто потому, что захотел. Захотел сделать что-то полезное не только для самого себя, но и для кого-то другого. Кого-то близкого. Потому как понимал откуда всё же растут ноги у такой излишней чистоплотности Байльшмидта. И таким вот совершенно нехитрым образом, каждый раз, когда у Брагинского имелась такая возможность, он помогал своему пруссу в данном важном для него процессе. И каждый раз после, ему удавалось выслушать много важной информации о том, как вообще жил Гюнтер до… Да до всего, в то время, когда многое решалось только грубой силой, когда почва в любом уголке Земли время от времени вдоволь была пропитана кровью убитых людей за «вопрос о вере». Такие рассказы Александр действительно ценил, впрочем, точно так же, как и сам их рассказчик, действительно удивлённый именно этой эмпатичной стороной своего русского. Потихоньку-полегоньку оба мужчины узнавали что-то важное и ценное друг о друге и в итоге их отношения пришли к тому уровню, на котором стоят и по сей день. Взаимопонимание, принятие некоторых…недостатков друг друга и умение хотя-бы маломальски обсуждать насущные проблемы, да вместе искать пути их решения. Звучит красиво и правильно, да? Соглашусь. Однако в бочке свежего мёда, имелась и ложка тёмного-тёмного дёгтя — и это было чем-то гораздо более ужасным, чем Сашино пристрастие к курению, тем, что нельзя было изменить никак. Просто данностью, с которой в их положении можно было бы только жить, но ни в коем случае не в полном одиночестве. Первый раз, когда Гюнтер столкнулся с данным состоянием Саши единственным верным решением по его мнению было — позвать в гости Анастасию, его младшую сестру с шилом в одном месте. Потому что немец совершенно не представлял, как ему поступить и что сказать, дабы вывести Брагинского из данного апатичного ко всему живому состояния. Тогда белоруска просто посмеялась в трубку, отвечая, что у её «дорогого братца» это случается время от времени, хоть и не слишком-то часто, потому сильно переживать не стоит. Однако уже через час девушка была на пороге квартиры брата и его мужа, да пробыла в ней ровно месяц, пока Шуре лучше не стало. А перед отъездом посоветовала Экс-Пруссии одно верное средство, как бы помочь Саше побыстрее выйти из данного ужасного состояния — следовало просто оставить мужчину в покое или каким-то чудом подсунуть ему в еду антидепрессанты. (Потому что в чистом виде русский отказывался их принимать, тогда-то у Арловской и зародилась такая вот идея по приведению брата в чувство и достаточно рабочее состояние обманным путём.) В тот день Байльшмидт только кивнул девушке на прощание, задумавшись над её в меру жестоким советом. По крайней мере теперь, к очередному такому рецидиву у своего мужа он был более подготовлен. Хотя бы теоретически. Однако до немца уж очень быстро дошло, что эти два способа совершенно точно не помогают решить такую сложную (во всех смыслах) ситуацию. И потому-то кое-какому старому пруссу теперь в каждый такой «приступ» у Брагинского приходилось чуть ли не велосипед изобретать.

~ ~ ~ ~ ~ ~

В это дивное зимнее утро Гюнтер совершенно точно не мог предугадать, что у Александра вновь случится некий переход в депрессивную фазу, длительность которой не мог назвать ни сам русский, ни уж точно прусс. А началось всё с малого, со сна. В последние годы, что удивительно, Шура вновь стал стараться проснуться хотя бы за час-два до обеда. А в это морозное утро русский совершенно игнорировал любые раздражающие шумы из вне и тем самым проспал до пяти вечера. Вы верно подумали, что Байльшмидт совсем не пытался его будить? Ошибка. Пытался. Очень упорно и долго. А когда понял, что все его действия в этом плане точно об стенку горох — решил выжидать. Попутно, конечно, переделав все дела по дому, чтобы несколько успокоить свои и без того расшатанные нервишки. Надо ли говорить, что это ни черта не помогло? Закончив готовить ужин, — что-то такое, что Саше бы точно понравилось, а именно плов — мужчина всё же решил проверить, не проснулся ли его благоверный. Потому как русский мог, но вот утруждать себя тем, чтобы встать и спуститься на первый этаж, собственно на кухню — сверх его возможностей в таком-то состоянии. Он бы даже обыденно ворчать не стал на эту тему. Сил не было. Поднявшись по незатейливой прочной лестнице, пройдясь по прямому коридору и наконец-то дойдя до спальни, Гюнтер открыл дверь с тихим и несколько неприятным для слуха скрипом. В ответ тишина, но картина несколько ободряющая — Александр не спал, всего-то бесцельно валялся, повернувшись на бок лицом к двери. Неловкая пауза, а прусс стоит, держа в руках поднос с едой и горячим чаем из липы. Обладатель небесно-голубых очей смотрит ими с неприкрытым беспокойством прямо на развалившегося на кровати русского, чуть погодя спрашивая: — Знаешь, Саш, ты до ужина проспал… Я вот, как раз успел со всеми делами управиться, ха… Ты не голоден случайно? Еле заметный отрицательный кивок со стороны мужа, точно вылитое ведро с ледяной водой прямо на голову, вводит немца в некий ступор. Ладно, вариант с антидепрессантами отпадает. Печально, но подобное следовало ожидать. А ещё печальнее становится от того, что Байльшмидт теперь уверен в своей беспомощности в данной ситуации. Может действительно, стоит оставить Брагинского так? Одного? Нет, нет, нет — это исключено. А если ему хуже станет? — основная мысль, требовательно навязывалась Экс-Пруссии в обход всех остальных. Мужчина осторожно поставил небольшой поднос на стоящую недалеко от спального места тумбочку и присел на край кровати, неторопливо скользя взором по образу ещё сонного Александра. Неожиданно немцу в голову приходит гениальная в своей простоте идея. Он осторожно укладывается рядом с русским, точно так же накрываясь одеялом. После вновь смотрит своему Шуре в такие родные янтарные глаза, как бы спрашивая разрешение на дальнейшее своё действие и только потом, увидев в них нейтральную незаинтересованность и апатию, осторожно приобнимает мужа. Пару минут они оба молчат. Пару неимоверно мучительных минут Гюнтер пытается продумать, чтобы такого сказать Саше, дабы тот хоть что-то ответил. Но сам виновник этих трепетных мыслей и нарушает молчание: — Скажи, зачем я тебе нужен? — Сашенька, в каком смысле? — голубые глаза распахнуты в явном удивлении, а голос прусса слегка дрогнул. Брагинский усмехается. Как-то болезненно устало. И всё же отвечает, на этот раз не планируя отводить взгляд, наоборот — русский смотрит пристально, чуть ли не анализируя: — В прямом. Я же тот ещё мудила. Да и характер такой себе. Так почему ты всё ещё рядом? Честно, Гюнтер хотел было стукнуть себя по лбу от пробравшего его негодования. Однако мужчина сдержался, вспоминая, что Саша сейчас не в себе и ему нужна его поддержка. Экс-Пруссия мягко улыбается, отвечая: — Наверное потому, что мне не наплевать на тебя и… Я за тебя действительно волнуюсь. Пару минут Александр молчит. Видимо, думает, но смотреть точно немцу в глаза не перестаёт. Спустя несколько минут, он умозаключает: — Волноваться можно и издалека, знаешь ли. Байльшмидт решил немного поменять положение их разговора в свою пользу и вызвать у русского хоть какие-то эмоции. А для этого мужчина пользуется очередной заминкой Шуры, понимающего явную грубоватость своих слов: — А ты бы хотел, чтобы я ушёл? — тон максимально удивлённый, хоть и очевидно наигранный работает точно так, как нужно. Брагинский замешкался: — Н-нет, я… Я не это имел в виду. Дальше немец предпринимает ещё одно важное действие, пользуясь тем, что довольно тактилофобный время от времени Александр позволяет ему данные движения. Светловолосый осторожно касается своей рукой холодной щеки Брагинского, неспешно погладив её и только потом он отвечает: — Я тебя понял, Саш. Расслабься. Ты хочешь знать, почему? Если ты немного поразмыслишь, то и сам найдёшь ответ на свой вопрос. Потому что я говорил его тебе и раньше. Россия действительно подумал. Недолго, конечно, потому что размышлять в данной ситуации и вовсе почти не о чем. Он отвечает ещё более сонно: — Это потому что… Ну нет, это слишком… — Банально? Вполне себе возможно. Но это не отменяет того, что я действительно люблю тебя, потому и переживаю. Особенно тогда, когда не могу тебе помочь. — не лукавя, признаётся Гюнтер, слегка бледнеет (хотя мужчина из без того довольно бледен) от повторного упоминания о собственной бесполезности и крепче прижимается к русскому. Саша вновь усмехается. Уже более удивлённо, хотя и не скрывая, что разговор потихоньку начинал интересовать его все больше: — Ты мне каждый день говоришь эти три слова чуть ли не на всех языках мира. А что, если ты просто себя в этом убеждаешь? — Саш, мы с тобой женаты уже шестьдесят пять лет, если ты не забыл. — слегка улыбаясь уголками губ, подмечает Байльшмидт, после продолжая — Тебе не кажется, что я бы не стал жить с тем, к кому не испытываю искренние чувства? А теперь Брагинского понесло в степь философских рассуждений: — Ну знаешь, есть же такая вещь, как привычка да и жизненные обстоятельства… — благо, русский вовремя осёкся, виновато дополняя — Прости, я опять говорю что-то бредовое, да? — Нет, всё нормально. Я на тебя не сержусь. Потому что знаю, почему ты сейчас вот… Вот такой уставший. — переделавший за сегодня столько важных и полезных дел прусс зевает. — Гю, я… — Ммм, ты? — Тоже люблю тебя. И мне жаль, что говорю тебе об этом нечасто. — Я знаю. Мне достаточно и того, что ты для меня делаешь — вот это-то гораздо важнее слов, Сашенька. Вновь в спальне воцарилось полное безмолвие. Даже лишние незначительные шорохи стихли, будто весь мир замер на эти пять минут, длившихся точно пять неимоверно долгих столетий. Наконец, Александр повторно, как и в самом начале, прерывает это неуютное молчание: — Знаешь, думаю, что я всё же слегка голоден… Но, ты ведь поужинаешь со мной? — Конечно, niedlich, куда ж я денусь? В ту ночь, Гюнтеру всё же удалось хоть немного облегчить Сашино состояние. Хотя, пожалуй заслуга тут не только немца. Всё же Настя и её «тема» с антидепрессантами — оказалась довольно полезной. Но Саше, благополучно не заметившему таблетки, знать об этом точно не стоит. Неведение иногда благо, знаете ли.