Сломанная шея птиц.

      Злость доминирует над чувством законопослушания, и он бьет. Бьет в чужое лицо так, что, кажется, что-то да сломал. Он не может думать ни о чем, у него под левой сжатой рукой худые плечи. Худые и избитые, в синяках и со сломанной ключицей, а должны быть только в его поцелуях. Плач ребенка и крики мужчины смешиваются, но сквозь ярость не пройдут, Гоголь сорвался снова. Веселится до упада чужой жизни и бьет, бьет, так сильно бьет, что рука начинает получать ответную боль.       Но в голове не менее больно бьется: «заберут и не отдадут», «заберут и не отдадут».       — Сигма, я ведь говорил: «не ходи ни с кем, кроме меня.» Тебя, никто не имеет права забирать.       Посмотреть страшно. Гоголь в крови, с ядом выговаривает слова, а зрачки будто светятся опасным красным. До ужаса не хочется попасться на то же место, что и тело недавно дышащего мужчины из бара.       — Н-но ты так долго был там… — его голос дрожит, как и тело. Руки, маленькие пальцы цепляются за чужое пальто, мнут в поиске спасения, убежища, заглушают в нем плачь под тяжелый взгляд сверху, из-за плеча.       — Хм? Испугался? — мурлычат так воодушевленно и влюбленно, что у школьника сердце пропускает удар.       Его берут на руки, целуют в щеку, пытаясь не испачкать в крови. Когда ноги отрываются от земли, сдавливает легкие, когда смотрят с ужасным обожанием и возбуждением… Сигма чувствует, как тоже взрослеет.       — Пойдем отсюда, — говорит Николай, легко смахнув чужие слезы с глаз и красных щек.       Он идет в обратную сторону от тела, валяющегося в углу переулка. А руки в красивых манжетах тянутся к чужому лицу с платком из нагрудного кармашка, стремятся вытереть всю кровь, все еще успокаиваясь от слез. Не привык видеть такое.       — Если не хочешь закончить так же, не уходи больше ни с кем. Даже если меня долго не будет. Оставайся навсегда там, где я тебя оставил. Мне придется убить каждого, чтобы отыскать тебя, и мне страшно, Сигма, — это впервые, когда Николай говорит о своих страхах, — Страшно, что я могу не найти тебя живым. Только поэтому.

***

      Сигме нравится, до чертиков почему-то приятно наблюдать за своим опекуном. За человеком, который, не скрывая информации о неродстве, заботится о нем. Сигма без раздумья согласился доверять. Он знает, их объединяет что-то большее. Словно «что-то» — это в другом времени, в другом измерении, с другими ими. Он помнит их первую встречу, но до этого момента, словно пустой лист. Врач, к которому водил Гоголь, сказал, что это не амнезия, в памяти ничего и не должно быть.       — Сигма, собери это в свой чемоданчик, — любезно, с широкой улыбкой говорит Гоголь, обернувшись на секунду назад.       Назад к мертвым людям, которых он только что застрелил, будто просто как попало размахивая огнестрельным оружием. Очень шумно и грязно.       Сигма думает о том, как же крут Гоголь. Его одежда, его манера, он совсем другой человек на работе. Это так соблазнительно, изящно и профессионально.       Наркотики. Это одно из того, что Сигме никогда нельзя пробовать. Если он будет нарушать правила, его перестанут любить. И собирая эти пакетики доз в кожаный небольшой чемодан, сидя на столе, он не может думать ни о чем, кроме того, какого они вкуса.       — Пойдем, моя маленькая птичка, — Николай торопится, но почти не показывает этого, весело закидывает остальное в чемодан и закрывает его, тут же подхватывая Сигму на руки, — Дома я приготовлю тебе пудинг. Ты справился со своей работой замечательно!       Чужие глаза одаривают лишь легким взглядом, но эта нежность и любовь охватывают незащищенное детское сердце. Сигма краснеет и чувствует благодарность своему черному платью с белым фартуком.