Трагедия бытия

24 августа 2002

Просыпаюсь, всё тело затекло и болит от сна на сквозняке и твёрдом полу. На часах десять часов вечера очередного дня, а режим сбился к чертям, если он вообще был. В углу скучает недопитая бутылка ширпотребного коньяка, которым я по традиции запиваю новую горсть пилюль. Кровати вообще не посчастливилось узнать о том, что её надлежало бы заправлять. Свет луны падает на голые, кажущиеся призрачными белые стены, как в психбольнице, хотя нет, постойте, там они, помнится, были бежевыми. Чёртов дождь не прекращается уже неделю. Исходя из прогноза, так будет ещё довольно долго. Без понятия, сколько уже времени прошло, пока я смотрел в безупречно выбеленный потолок. Вы скажете, что я попусту теряю время, однако это довольно интересное занятие, по сравнению со всей моей жизнью. За окном раздаётся мелодичный стук, будто кто-то отбивает о крышу свой собственный ритм. Этот звук начинает сводить меня с ума. Не понимаю людей, любящих дождь, это же просто отвратительная погода. В общем-то, как и любая другая. Выхожу на хлипкий балкон, попутно доставая старый потрёпанный портсигар. У него хоть есть своя история, в отличии от меня. Табак отсырел. Гадство. Затягиваюсь, свешиваюсь через ограду бетонного и совершенно пустого, как мой разум балкона. Вокруг умиротворяющая тишина, и только ветер треплет меня по волосам. Сигаретный дым поднимается вверх в белёсое пасмурное небо. Поднимаю глаза к небосводу, прожигая в нём взглядом точку, медленно заполоняющую собой всё пространство, как прожигают меня взглядом обычно люди, каких повезёт встретить. Прямо-таки искусство безграничного уныния. Будь я фотографом, наверное, даже запечатлил сию картину на фотоаппарат, найдя в этом хмуром пейзаже нечто привлекательное. Я потерял счёт времени. В моей голове давно стёрся сценарий беззаботной жизни. Звуки эхом ударяются о высокий потолок и в следующую секунду разбиваются о мою голову. Кажется, пора съезжать — эти соседи меня утомили. Тот нескончаемый шум, что они создают напоминает мне оперное представление, под которое, как по мне, смело можно брать в руки лезвие. Снова закуриваю. На языке приятная горечь. Перед глазами начинает плыть. Прямо как город в этом бескрайнем море отчаяния. Я всё чаще убеждаюсь в том, что только в те несколько секунд, когда реальность перед глазами начинает колебаться, это мерзкое ощущение действительности отступает. Вокруг разбросаны кучи исписанной бумаги, закончившихся блистеров из-под снотворного и пустых бутылок крепкого алкоголя. Становится интересно, как человек живущий моей жизнью еще продолжает дышать. Скажем так: я творческая личность, мне нравится жить одним днём и не думать о будущем. В своей биографии могу отметить только, что мне двадцать три года и я самопровозгласивший себя писателем обычный человек, коих на свете семь с лишним миллиардов бездельников, слоняющихся по этому миру в поисках неизвестно чего и изо всех сил, мыкающихся незнамо зачем. Одним словом, глупые слепые котята, тыкающиеся носом в пакет, хотя тот наглухо завязан и брошен в реку с моста. Я не считаю, что проживаю достойную жизнь и тем более, не считаю себя порядочным членом общества. Я, по-видимому, отношусь к той прослойке общества, кто выбился из общей серой массы и стал бельмом на идеальном однородном фоне. В жизни бывают такие периоды, когда начинаешь испытывать ко всему одно лишь отвращение. Благо — это только периоды. Иногда, к несчастью, длинною в жизнь. Самая временная вещь из существующих, как бы то ни было парадоксально — это люди, что клянутся остаться с тобой навсегда. Я устал от бесчисленных ролей, что играю на публику, хочется от них избавиться. Однако, пытаться доказать себе, что я чего-то стою уже потеряло всякий смысл. Бывает, я задумываюсь, что эта жизнь — моё наказание за прошлую, иначе как объяснить, что я теряю всё, что мне дорого в момент обретения. Думается мне, стоит подышать свежим воздухом. С этой мыслью я выхожу из своей квартиры в старом обветшалом доме, что, наверное, рухнет, если слишком сильно хлопнуть дверью. Раз ступенька, два ступенька, три ступенька: спускаюсь по серой бетонной лестнице вниз. С козырька крыши капает вода. Люди бегут, все куда-то спешат, будто пытаются обогнать время, что течёт размерено, точно в своей собственной продолжительности, не завися не от чего. В этом мы с ним похожи. Кажется, я оставил зонт дома. Ну, как дома, я бы не смог назвать это место таковым. Я вообще не считаю, что мог бы назвать хоть одно место на свете своим домом. Мне некуда возвращаться поздно вечером, меня никто особенно там не ждёт. Хотя и не хочется, чтобы ждали. Шагаю по улице, заворачиваю в сквер. Дорогу размыло, и ноги утопают в грязи. Трава прижалась к земле под тяжестью воды, словно под давлением всей окружавшей меня атмосферы презрения ко всему сущему. Задираю голову к небу и слышу, как капли с характерным звуком шлёпаются об асфальт. По дороге бегут водяные ручейки, но в свете уличных фонарей кажется, будто они кровавые. Вполне подходящая аналогия для такого места. Покуда я шагаю по узким грязным улочкам, зачерпывая туфлями дождевую воду из луж и морщусь от этого, в моей голове пролетают случайные мысли и воспоминания прожитых лет. Конечно, большинство из них я предпочёл бы забыть, вот только они сотрутся из памяти только в случае моей смерти. Рассуждать о жизни и смерти я могу нескончаемо. Что касается этой самой тягучей, горькой, словно лакрица, но такой желанной смерти, нельзя сказать, что я к ней стремлюсь, скорее я просто не могу найти своего места в этом мире и жажду либо найти его, либо прекратить свое бессмысленное существование. На моём теле часто появляются новые кровавые отметины, что я оставляю в надежде почувствовать хоть что-то. По этой причине же я ношу бинты, покрывающие почти всю мою плоть, ведь людям не пристало смотреть на нечто настолько отталкивающее. К примеру, если мне больно, то на глазах же должны навернуться слёзы, должно же быть грустно или обидно? Я бы хотел почувствовать что-то такое, пусть даже отрицательное, но, видимо, этому не суждено сбыться. Люди говорят, что эмоции — есть жизнь и без них ты не человек, а пустая оболочка. Полагаю, так оно и есть. Я никогда не отмечаю свой день рождения, однако каждый год загадываю одно и то же желание: ощутить на себе все человеческие эмоции, что мне недоступны. Продолжая идти теперь уже по каменной набережной, отшвыриваю носком обуви мелкие камешки, попадающиеся на дороге и, само собой, мне вспоминается детство. Я родился здесь же, в этом небольшом портовом городишке Отару, расположенном на самом северном острове Японии — Хоккайдо. Тут торгуют рыбой и жемчугом (второе, скорее, для приезжих). Также, из-за горнолыжных курортов, город довольно туристический. Большинство людей здесь — либо хозяева раменных, либо моряки или рыболовы, но и богачи, конечно же, тоже имеются. Этот город увяз в наркотиках и дешёвых борделях с продажными женщинами, работающими там, коих я не в праве судить, ведь они точно так же пытаются выжить и прокормить свои семьи. Вот и моя мать была одной из таких «ночных фей», дарящих старым потным мужланам ощущение того, что они еще кому-то интересны. Она умерла от передозировки героином или от СПИДа, точно уже не помню, потому как случилось это, когда мне было десять. Своего отца я никогда не видел, но несложно догадаться, что он был одним из клиентов моей матери. Так я переехал к бабушке. Она зарабатывала тем, что выходила на своей старой потасканной лодке в море, а затем продавала пойманную рыбу на рынке. До меня ей не было дела, и я был предоставлен сам себе. Целыми днями бродил по этим одинаковым улочкам с тошнотворным запахом рыбы, рыбацким кварталам, иногда бывал в районах для богатых или туристов. Друзей у меня не заводилось, ведь одноклассники считали меня чудаком и дразнили тем, что моя мать проститутка, так что развлекал я себя чтением книг в городской библиотеке и однажды перечитал их все до единой в детском разделе. Потому как старая ворчливая библиотекарша с противным скрипучим голосом запретила мне брать книги из других разделов, я каждый раз приносил ей из дома чай со снотворным, чтобы спокойно почитать что-то другое, пока она спит. Она так и не догадалась, почему все время засыпала на рабочем месте и всё причитала «старость, старость». Таким образом, к старшей школе я перечитал уже каждую книгу в библиотеке, и в один день, возвращаясь с учебы, увидел на доске объявлений листовку с предложением о работе. Работа заключалась в том, чтобы писать короткие рассказы для второсортной газетёнки. Деньги были нужны, поэтому я без раздумий сорвал клочок бумаги с доски и пошёл по указанному адресу. Так я начал свою писательскую карьеру. Директору издательства было плевать сколько мне лет, ведь он не хотел обанкротиться. Благодаря всем прочитанным мною книгам, я неплохо писал и мне даже хорошо платили. Незадолго до моего восемнадцатилетия бабушка умерла, и мне в наследство перешла её дряхлая лодка и старый рыбацкий дом, которые я почти сразу продал. С денег от продажи бабушкиного дома и своих сбережений я купил ту маленькую квартирку подальше от пристани, в которой живу по сей день. В девятнадцать я уволился из той газеты и пошёл работать в самое крупное издательство по меркам своего города, устроившись независимым писателем, где работаю и сейчас. Провернув в голове историю своей жизни в этот злополучный дождливый вечер, казалось бы, ничем не отличающийся от других вечеров, ноги сами принесли меня в заурядный бар «Люпин» на углу просевшего от времени здания, немного поодаль от набережной. Место это имело не самую лучшую репутацию среди местных: регулярно здесь происходили драки, случалось лицезреть и поножовщину, следствием чего, полиция была здесь постоянным гостем. Сам я приходил сюда только тогда, когда дома кончалась выпивка, а магазины уже были закрыты. Однако, в этот раз мои запасы не иссякали, но почему-то я стою на пороге подвального помещения и не решаюсь зайти. Чтобы не выглядеть идиотом в глазах прохожих, стоя вот так, будто ноги вросли в землю, закуриваю сигарету и вглядываюсь в звёздное небо. Оно оказывается на удивление ясным и безоблачным, и у меня складывается ощущение, что сегодня произойдет нечто такое, что перевернёт всю мою жизнь с ног на голову и меня таким же образом. От этих мыслей становится не по себе, и я отгоняю их куда подальше. Сигарета была выкурена, и мне оставалось только шагнуть в пугающую неизвестность, где меня ждал либо конец, либо начало всего. В тусклом свете ламп, словно слепой щенок, пробираюсь к барной стойке и усаживаюсь на своё обычное место. Заказываю виски со льдом безо всякой закуски и принимаюсь ждать неизвестно чего. Алкоголь, кстати, у них отвратный, но я возвращаюсь сюда каждый раз как в первый, несмотря ни на что. По крохотному помещению, не знавшему ремонта лет сто разливается какая-то джазовая мелодия. За столиками сидят пара-тройка завсегдатаих пьяниц, и слышен только лязг пивных кружек. Рядом со мной пустует место, хотя обычно в каждый мой приход его занимает Одасаку, как я его называю. На самом деле его зовут Ода Сакуноскэ, и познакомились мы много лет назад. Он мой приятель, ну или точнее сказать, собутыльник уже лет пять. Работает детективом в собственной маленькой конторке и содержит местный детский дом. Говорит, что очень любит детей, хотя не завёл собственных и не женился за тридцать три года жизни. Сегодня его присутствия не хватает особенно сильно, ведь это странное тревожное чувство внутри никак не рассеивается, даже после трёх выпитых мной стакана виски. Вдруг входная дверь со скрипом отворяется. Я медленно перевожу свой уже порядком затуманенный взор в ту сторону, и мне тут же перехватывает дыхание. Не знаю, сколько я не дышал, но горло будто кто-то сдавил тисками и все ждал, пока я издохну. Наконец, это чувство отступило, и я начал жадно глотать ртом воздух, не переставая смотреть в сторону входной двери и на стоящего там человека, задорно ухмыляющегося всё это время. Я перевёл взгляд с этих потрескавшихся, слегка пухлых аккуратной формы губ, складывающихся в дерзкую ухмылку в глаза своему оппоненту. В это же мгновение я осознал, что передо мной стояло то, а точнее тот, кто вызывал то тревожное чувство неминуемой беды весь вечер. В этих манящих сияющих глазах цвета морской синевы будто бы отражалась вся суть неизведанного, все мирские тайны и бескрайний океан, в коем я уже мысленно пообещал себе утонуть. По мере того, как таинственный незнакомец приближался ко мне, моё сердце пропустило несколько ударов, замерев в таком же тихом восхищении и животном страхе, что и я. Вот они — и начало и конец, предписанные мне судьбой. Прекрасный незнакомец из всех пустых мест в этом проклятом заведении выбрал именно стул Одасаку, то есть прямо рядом со мной. Не поймите превратно, я никогда не питал ни к кому нежных окрыляющих чувств и тем более никогда не любил, а в плотских утехах не находил ни утешения, ни нужды. Такие эмоции мне абсолютно чужды. Сам не знаю, почему сейчас об этом задумался. Незнакомец вызывал у меня не более, чем простой интерес, почти детское любопытство, в чём я неустанно себя убеждал. И всё-таки, я не мог перестать разглядывать его лицо с резко очерченными линиями скул, острым подбородком, длинными золотистыми ресницами и розоватыми губами, обрамлённое спадающими по плечам медными локонами. Его внешность смотрелась так лаконично и нарочито женственно, но никак не вязалась с пронзительным, как клинок взглядом цепких глаз. Сняв с головы чёрную шляпу с узкими полями и стянув с изящных длинных пальцев кожаные перчатки, оголив белую, как снег кожу, что выглядело донельзя эротично, молодой человек принялся делать заказ. — Бокал Шато Гран Берт, пожалуйста. — Сожалею, господин, но в нашем заведении не подают дорогой алкоголь. Я мог бы предложить вам что-то другое, например, виски или джин-тоник. — Отзывается осунувшийся бармен лет пятидесяти, безмятежно посапывающий до прихода любителя изысканных вин. Молодой человек раздражённо цокает, чем вызывает у меня непринуждённый смешок. — Тогда плесните того же самого, что у него. — Сдаётся рыжеволосый эстет, кивая в мою сторону. Я невольно млею от его бархатистого низкого голоса, что переливается у меня в голове, подобно вину в бокале, по-прежнему продолжая рассматривать привлекательного незнакомца. Наконец, он обращается ко мне, когда его, по-видимому, уже достало мое почти раздевающее пристальное внимание. — Я безусловно знаю, что красив, но тебе не говорили, что так разглядывать людей как минимум неприлично? — С хитрой усмешкой на губах произнёс загадочный незнакомец. — Ох, мы уже на «ты»… Что ж, ты прав во всём — и в том, что красив и в том, что это до ужаса неприлично. — Решив немного подколоть его, мурлычу в ответ. Если бы у меня спросили, на какие три вещи я мог бы смотреть вечно, то я бы ответил: как тлеют в камине угли, как волны рассекают море и как очаровательно сменяются эмоции на лице этого парня. — Вот бесстыдник. Я — Накахара Чуя. — Представляется теперь уже не незнакомец. — Дазай Осаму. Не представляешь, насколько мне приятно познакомиться. — Заключаю я.