молчание

Хэйдзо молчит. Хэйдзо молчит, когда Казуха повествует что-то методично и медленно, красиво, щекочуще так тянет слова и витками составляет случайно рифмы и созвучия; в белых длинных ресницах того плещатся лучи солнечные, окрашенные в рыжий и багровый – чрез них бежит электрический ток и скользит майский ветер; в бархате глаз его огонек костра и хруст сухих веток, который греет, к которому тянешься в холод и в зной, в снег и в дождь. И смотрит так… как и на всех. Казуха таким взглядом – добрым, нежным и убаюкивающим в омуте черных зрачков – смотрит на все, что его окружает: и на детвору, громко смеющуюся и кривляющуяся при любом удобном случае, по-детски ребячливы и по-наивному милые; и на котят, которые извечно крутятся у того в ногах, щекочут лодыжки даже сквозь красную ткань; и на прохожих случайных, которых тот не знает и видит впервые. Всегда деликатен и мил с каждой старушкой, которая треплет его по волосам, – словно сына или внука, Казуха всегда источает что-то домашнее и уютное, к чему прикоснуться хочется – с каждый девушкой, которая улыбается ему и смущённо прячет румянец за маленькими ладошками, – не больно, правда, это просто жест вежливости, да? И на Хэйдзо он смотрит точно так же. Взглядом нечитаемым, с дежурной улыбкой и мягкостью спрятанного в рукаве заката. Почему-то это (не)больно. В межреберье что-то туго узлом тянет, охватывает и утягивает толстыми прутьями, сковывает кандалами и тяжёлыми цепями. Хэйдзо молчит, когда намеренно – проглотив всякое смущение и давящий внутри страх, который на дно его тащит и топит – касается подушечками пальцев чужой ладони. Она у Казухи грубая, в нескольких едва заметных шрамах от затупившегося лезвия, в мозолях и волдырях от постоянных тренировок, которыми тот себя грузит, не щадя. Желчь медленно подступает к горлу вместе со слезами, бусинками блестящими застыли в глазах оливковых, пожухлых и мертвых – Казуха не отвечает. Он лишь смотрит и улыбается уныло как-то, мягко ладонь убирая и отворачиваясь. Он в порядке. Это все ещё (не)больно. Лишь под тонкой кожей не запястье что-то вьется и обхватывает, стягивая сухожилия, что ладонь немеет мгновенно, а слезы катятся медленно и тихо по бледным щекам. После Казуха вообще перестал смотреть. Хэйдзо молчит, когда заходится в душном и хриплом кашле за рабочим столом в комиссии, отстегивает ремешок на ошейнике, отбрасывая его куда-то на пол и дерет тупыми ногтями горло, пытается выдрать что-то тянущее и растущее быстро, немедленно вверх по легочному стволу. В ладонь сплевывает сгустки свернувшейся бурой крови с одним единственным цветком - белым-белым, чистым и невинным, как первый снег и как апрельская капель, но омытый по краям багровыми опечатками; смертью и болью, сожалениями и утратами пропитанными. Хэйдзо валится на колени и дышит надрывно, на грани истерики, дрожащими пальцами - покрытыми налетом алым - касается ободка лепестков. Примула, точно. Цветок, чьи буквы и слоги сквозят отчаянием, болезненно растекаясь по венам и смешиваясь с кровью, когда корни пускают вдоль всего тела - подселяются паразитом. У смерти его - медленно двигающейся в его направлении, шагами аккуратными, дабы не спугнуть пугливую и запутавшуюся в собственных ощущениях зверушку - лепестки белые и кайма кроваво-красная. У любви его - быстро и удрученно отдаляющейся от него, как бы он глазами не говорил, не умолял, чтобы присутствием своим успокаивал буйство чувств и непостоянство белого и красного внутри организма - волосы белые и прядь кроваво-красная. Молчать (не)больно. Но ему хочется кричать, рвать и метать; рыдать взахлеб, мельтешить диким зверем и прятаться в темных углах, чтобы не нашли, чтобы забыли и чтобы не увидели его таким. Слабым, уязвимым и убитым - когда ладони дрожат, когда с окровавленных губ срываются лепестки: один, второй, пятый и десятый; когда дышать нечем из-за тихих и безмолвных слез, потому что он привык молчать. Любовь, она лепестками маленькими, от чистоты и искренности белизны цвета кажутся вовсе прозрачными в облитых кровью ладонях (не)аккуратно и (не)нежно гладит сердце - лезвием ножа подобно. И вот-вот, тоже, наверное, кажется ему, что совсем уж воздуха в обвитых стеблями легких - такого вкусного, желанного и напитанного ароматом сладости закатной и электричеством меж белых ресниц - не хватит, чтобы продолжить молчания мгновение. Даже после этого он находит в себе силы улыбаться ломанно-резанно истерзанными и с капельками засохшей крови на уголках губами. Вопрос один таится внутри грудной клетки, где, лишь по ощущениям - а может уже и наяву, Хэйдзо окончательно запутался в круговерти ощущений, чувств и беспрестанной боли - ребры уже переломаны и легкие в колотых и сквозных ранах. «Надолго ли хватит?» Ответ он знает наверняка, но озвучивать его вслух - благоразумие и надежду еще не угасшие, томя изнутри и храня драгоценностью близкою - не может, надеяться хочет, что посмотрят на него не так, как на других; прикоснуться к щекам бледным и впалым от недосыпа и поцелуют в уголки окровавленных губ. В мутных и стеклянных глазах хранит шанс, что с плеч снимут тяжесть груза и смахнут пыльцу примулы, распустившейся кустарником внутри и колото-резано жжет кожу, рвет ее и наносит увечья. Никакие бинты вдоль тела не могут это скрыть - раны все больше и шире, кровоточат и гноятся. И ведь все еще (не)больно. Казуха, кажется, ничего и не замечает или же умело делает вид, что вокруг детектива не парит пыльца, хотя сейчас не сезон цветения; что воздух рядом с ним не пропитан металлом и едким удушливым отчаянием; что голос того, издали даже, не кажется хриплым, усталым и надрывным, будто голосовые связки готовы порваться после любой сказанной буквы; что за ним шлейф лепестков белых-белых с кровавой каймой не тянется вникуда. И Хэйдзо, честно, не знает, какой вариант его больше утешит из этих двух. Скорее всего ни один из них. У них никогда не было будущего - Хэйдзо знал, знает и будет знать, просто признавать это было болезненно на здравый и не затуманенный болью ум. Ведь обременить Казуху собой и мечтаниями о светлом будущем все равно что закрыть в золотой клетке вольную певчую птичку. Сразу перья посыплются в пепел и прах, занемеют крылья от извечной пустоты без просторов краев семи королевств и не запоет так, как заливалась бы игриво на свободе, веселя окружающих смешинками в ярких глазах-фонариках и ямочками милейшими на щеках. И он любит его, даже находясь в вечной потешной агонии, метаясь по постели, усеянной кровавыми пятнами и цветами белыми-белыми, и заходясь лихорадочным кашлем - все равно любит, холит и томит в груди воспоминания и несбывшиеся ожидания. Пора бы перестать себя тешить наивно-детскими надеждами и возможностями услышать в ответ на его молчание гнетущее взаимности ответ. Ведь Казуха его не любит. Просто так сложилось и никто в этом не виноват. В конце концов, не может ведь быть у каждой сказки счастливый конец - иногда приходится жертвовать одним финалом из тысячи остальных похожих экземпляров. И Хэйдзо лишь не понимает этой несправедливости выбора: почему именно его финал оказался вне конкуренции со стальными, был выброшен за борт и вытеснен по какому-то глупому биологическому принципу. Хэйдзо не может найти в себе сил винить Казуху хоть в чем-то - это кажется бессмысленным, поэтому лишь наблюдает за ним издалека и дышит сипло, стараясь не привлечь его внимания к себе: хотя хочется увидеть, как волосы у того колышутся слабым вечерним ветром, как солнечные лучи все так же переливаются и смешиваются с электрическим током меж длинных ресниц, как глаза цвета алого бархата смотрят на него, впитывают эмоции и мимику, впуская в непроглядную бездну зрачков счастливые огоньки. Вот только... Казуха все еще на него не смотрит. Собственное отражение становится омерзительно ему: не любит он казаться слабым, маленьким и беззащитным ребенком, который хочет мягких объятий и тихих сказок перед сном полушепотом тем самым методичным и медленным голосом. Зеркало перед глазами хочется разбить, лопая кожу на костяшках и пуская кровь вниз вдоль тонких перебинтованных запястий. Кричать тоже хочется, - задушно и громко, чтобы порвать окончательно голосовые связки, истерзанные и изувеченные - взывать ко всем Архонтам из каждого королевства и к самой Селестии, спросить с отчаянием и болью в голосе, почему над ним так издеваются, почему его так душат и тянут на дно всеми возможными способами. Когда он просто хотел любить и быть любимым тем, кто его преследовал во снах и наяву. Любовь - лотырея, он это знает. Но почему тогда счастливый билет к яркому и пышному финалу попался не ему? Чем он хуже кого-то другого? Он тоже человек, а человеку всегда нужен кто-то рядом, чтобы ощущать себя живым и целостным. У него такого права нет - из-за этого плачет и задыхается, склонившись над раковиной и сплевывая лепесток за лепестком, уже не стараясь прятать их под подушку, как прячут маленькие дети молочные зубки в надежде, что к ним придет зубная фея и оставит мору. Чудес на этом свете - прогнившем и загновишемся в мерзости и пакости - давно уже не существует. Ведь если бы были, то давно бы избавили его от этой вечной агонии и помогли вернуться к обычной жизни, стерев из памяти глаза багровые и волосы белые-белые. Но он сам этому препяствует, не позволяя и цепляясь за образ крепко, до белых костяшек и до боли в фалангах пальцев. Потому что он любит. И будет любить. Завтра. Послезавтра. В следующем месяце, году и столетии. Всегда будет. Только вот его - нет. Казуха ему никогда принадлежать не будет, оттого и язык не повернется назвать его «своим». Возможно, Хэйдзо просто эгоист, потому что в его голове вьюга мыслей и желание, который по природе своей не исполнимы более. Ведь нет у него шанса прошептать в самые губы - манящие и во снах мягкие, нежные - слова скрытые и спрятанные под толщей молчания и душевных терзаний, страхов и окружающих предрассудков. А сказать на самом деле хочется многое, пока будет, может, в последний раз вдыхать запах соленого моря, закатных лучей солнечных и распаренной молочной кожей. В последний раз изучать собственное отражение в багровых ярких глазах, в которых смешинки и костер трещит сухими ветками; которые похожи на ночные фонарики в Ли Юэ в их знаменитый на весь Тейват праздник. Хэйдзо хотел бы на него когда-нибудь попасть, но по душащему ощущению в гортани и слабости во всем теле, преследовавшей его последние месяцы - ожиданий он не таит в увитом цветами белыми-белыми сердце. Хэйдзо любит Казуху, очень любит, но эта любовь и задушит его, отнюдь (не)романтично и (не)любовно сжимая в объятиях. Тешит себя глупо и самонадеянно, что его услышат и поймут, что его хриплые, произнесенные на последнем издыхании слова дойдут до получателя. «Прости». «Полюби меня, пожалуйста». «Мне так больно». «Жаль, что я тебя так и не поцеловал». «Спасибо». Вот только… он все также молчит, а Казуха все также не смотрит.