Shapeshifter

⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰

      Я нажимаю кнопку «запись» и выжидающе поворачиваюсь к той, что представляет собой ярко-красное пятно на фоне коричнево-бежевых тонов моего кабинета. Ее одежда, волосы и губная помада окрашены в самый яростный багровый оттенок, который я только могу себе представить, включая кожаный чехол для телефона и машину, припаркованную на моей подъездной дорожке.       И все же весь этот красный цвет, каким бы ярким он ни был, сегодня выглядит на ней тусклым. Безжизненным. Ее макияж небрежен и поспешен, больше нет идеальной подводки на глазах или напудренных щек. Я замечаю выбившиеся пряди волос и складки на ее элегантном костюме от Cartier. Вся ее экспрессивность и захватывающая откровенность омрачились, поутихли, и вместо дерзкого смеха она выдает лишь натянутые улыбки. Зловещие нити депрессии все крепче сжимали ее неделю за неделей, и я не мог ничего с этим поделать. — Я знаю, что наш последний сеанс закончился обсуждением вашего стресса на работе, но мне бы хотелось, чтобы вы уделили время и поразмышляли над этим курсом. Чувствуете ли вы, что мы можем продвинуться в этом направлении?       Она молчит. Нам обоим известно, что единственное направление — назад, вглубь, прямо туда, где живут демоны ее прошлого. — Не совсем. — Нет, потому что это тупик, — и не первый, с которым мы столкнулись; демоны мисс Даллес отказываются раскрыться, несмотря на мои многочисленные бойкие попытки вытащить их наружу. Я вижу, что она их боится. — Нам следует начать устранять причину вашего стресса, и вы не хуже меня осведомлены, что работа не имеет к этому никакого отношения. Я здесь не для того, чтобы давить на вас, Анджелина, однако после трех месяцев сеансов вам стало только хуже. Все, о чем я прошу, это одна маленькая ниточка, от которой мы можем проложить себе путь к сердцевине, как бы медленно вам это ни было нужно.       Она сидит там, неподвижная и неуверенная. Я смотрю на нее и не могу думать ни о чем, кроме алого, алого, алого. Мой собственный гардероб состоит почти исключительно из оттенков черного, но он меркнет по сравнению с манией мисс Даллес к багряному. Всем этим она обязана Винсенту, тому обожествленному дьяволу из ее прошлого, которого она, похоже, не в силах обуздать, единственному, с кем я имел удовольствие познакомиться.       Винсент — это то, с чего все начинается, но не то, чем все заканчивается. Инстинкт подсказывает мне, что он всего лишь верхушка пресловутого айсберга, и мне нужно копнуть гораздо глубже. — В этом все и дело, Себастьян: именно потому, что мы ближе к сердцевине, мне становится хуже, — говорит Анджелина, на ощупь доставая пачку сигарет из сумочки. Без сомнения, она по-прежнему курит Marlboro Red; мне всегда приходится проветривать кабинет после наших сессий. — Я имею в виду, я знаю, что не могу избегать этого вечно. Это где-то совсем поблизости, и рано или поздно мне придется столкнуться с этим, — ее напряженные черты смягчаются при первом вкусе никотина, затем вновь напрягаются. — И я должна, не так ли? — в голосе звучит нотка надежды, как будто она рассчитывает, что я заверю ее в том, что нет, она не обязана, это совершенно нормально — прожить остаток своей жизни на грани срыва. — Карл Юнг утверждал, что то, чему вы сопротивляетесь, не только сохраняется, но и увеличивается в размерах. Говоря моими словами — чем дольше это томится внутри вас, тем больше все это разлагается. Вы не можете жить настоящим и смотреть в будущее, не столкнувшись лицом к лицу со своим прошлым.       Женщина издала нервный смешок. — Вот же дерьмо. Знаешь, почему я перенесла наш сеанс на сегодня? — она делает паузу, чтобы сделать еще одну затяжку: смело, глубоко, бесстрастно. Мне всегда казалось, что она курит как мужчина, выдыхая тяжелые серые облака, словно ей наплевать на все. — Сегодня годовщина. — Аварии? — Аварии. Уже три года прошло, и, черт возьми, смогу ли я пережить еще одну годовщину в одиночку. Поэтому я здесь. — Чтобы поговорить об этом? — Я имею в виду, попытаться. Сейчас или никогда.       Я придвигаю пепельницу по кофейному столику ближе к ней. — Не позволяйте чувствам захлестнуть вас сразу. Начните медленно и привыкайте к этой мысли, но не отгораживайтесь ни от чего. Пусть все идет своим чередом.       Женщина задумчиво кивает и, кажется, ускользает куда-то далеко. Наш сеанс продолжается, пока она молча курит, но я не тороплю и не давлю. На сегодня она последняя, и я не собираюсь отпускать ее, пока она не явит всех своих демонов до единого. — К черту, — говорит Анджелина. — Можно мне чего-нибудь выпить? Я не могу сделать это без выпивки.       Она тушит сигарету одним агрессивным движением. Такая поразительная уверенность для алкоголички — просить своего терапевта выпить во время сессии. Будь у меня хоть немного порядочности, я бы отказался, но поскольку во мне нет ни капли и никогда не будет, я встаю, чтобы щедро налить ей из хрустального графина на моем столе. Если алкоголь — это то, что ей нужно, дабы высказаться, так тому и быть. Меня никогда не волнуют средства, лишь цель.       Что-то ломается в ней, как только она берет стакан. — Боже милостивый, виски, — прохрипела женщина, взбалтывая янтарную жидкость внутри. — Это было первое, за что я схватилась, когда узнала. Так много виски....       Судя по тому, как она крутит напиток в руках, можно подумать, что она хотела бы не торопиться с ним — смаковать каждый глоток этого долгожданного яда, — но затем он одним жадным глотком проникает в ее глотку. Поспешно и бесцеремонно, как и все в ней. Она ставит тулип с отпечатком губной помады и задерживается на послевкусии достаточно долго, чтобы вывести меня из терпения. — Посвятите меня в подробности, — напоминаю я о своем присутствии. — В каждую мысль, в каждое чувство. Это началось в день аварии, да? Расскажите мне, что произошло, когда вы услышали новость.       У нее закончились оправдания, чтобы тянуть время. Ни сигарет, ни выпивки. — Сначала до меня не дошло. Подобные вещи, такие внезапные… Это словно пощечина, которая не причиняет мгновенной боли. Это не ощущается реальным в течение долгого, причудливого времени.       Она останавливается, пытаясь понять, сможет ли продолжать. Но это проще, чем ей могло бы показаться на первый взгляд. — В одну минуту я курю на балконе, а в следующую меня засыпают соболезнованиями, организацией похорон и разбирательством по поводу наследства.... Тебе известно об этом? Если ты ближайший родственник прославленных Фантомхайвов, трагическая смерть — это сплошные формальности и не время для слез. Мне пришлось принимать звонок за звонком: юристы, страховые агенты и целая куча подрядчиков спрашивали об их бизнесе. Я простояла на своем балконе так долго, необычайно долго, прежде чем мне пришло в голову, что я, вероятно, должна забрать своего племянника из больницы.       Я поднимаю брови. Она никогда не заговаривала о племяннике, и одно только упоминание заставляет ее зажечь еще одну сигарету. Не для того, чтобы закурить, я не думаю. Просто, чтобы подержать ее между пальцами. — Поэтому я взяла такси. Тебе ведь известны лондонские пробки после полудня — у меня было все время в мире, чтобы сопоставить факты. Я наблюдала, как кучка пешеходов переходила Дэвис-стрит, желая перебраться с одной стороны на другую, в точности, как они... и вот тогда пощечина начала причинять боль. Именно тогда она стала настоящей.       Ее голос дрожит, огрубевший от табака и спиртного. — Массы людей маячили и исчезали из поля моего зрения, и я не могла не представить их искалеченными в окровавленные, разорванные куски. Я представила себе гротескную груду искривленных конечностей и подумала: это действительно все, чем он сейчас является? Это не кошмар, это не шутка. Мой Винсент — не более чем изуродованный труп в морозилке.       Она обхватывает себя обеими руками, обращаясь к пустому стакану из-под виски, а не ко мне. — Меня стошнило на заднее сиденье. О, как водитель был зол на меня! Его мясистое, разъяренное лицо было прямо напротив моего, но все, о чем я могла думать, это кишки моей сестры, размазанные по улице. И как только я увидела своего племянника, сидящего на больничной койке, я вспомнила о раздробленных позвоночниках и черепах, расколотых, словно дыни. Мужчина, которого я любила, и сестра, которую я одновременно любила и ненавидела, были мертвы, обезображены до неузнаваемости, а здесь был их десятилетний сын, на котором виднелись едва заметные царапины.       Ее кулаки сжимаются, и нетронутая сигарета осыпается пеплом на мой диван кабриоль. Я морщусь от отвращения, но она слишком увлечена, чтобы заметить это. — Я должна была почувствовать облегчение. Мне следовало броситься вперед и крепко обнять его, снова и снова благодаря бога за то, что он пощадил хотя бы его. Однако я этого не сделала, нет. Я начала ненавидеть этого сопляка всем своим существом. Почему он должен был выжить? Просто, чтобы напоминать мне о них каждый гребаный день? Почему он не мог умереть вместе с ними или, лучше сказать, вместо них?       Мои высокие французские часы объявляют об окончании нашего сеанса, но я не делаю ни малейшего движения, чтобы прервать ее. — После похорон я приостановила свою практику, а Сиэль получил бессрочное освобождение от школы. Наконец-то пришло время для слез, но я была слишком занята осушением бутылок виски, чтобы пролить хотя бы одну. Не знаю, плакал ли мальчишка; я оставила его одного на несколько дней, без денег и еды, пьяно шатаясь по темным переулкам и шикарным барам Челси. Мне просто нужно было оказаться где угодно, только не дома, там, где мне не пришлось бы смотреть на его лицо.       Она содрогается от одной лишь перспективы, как будто ее племянник был каким-то омерзительным чудовищем, слишком отталкивающим, дабы выразить это словами. Забытая сигарета прожигает дыру в ее красной юбке, и ей повезло, что это юбка, а не мой диван. — Я даже не помню, как впервые попала туда. Вероятно, мне довелось бесцельно блуждать по Чайна-тауну, пока меня в конечном итоге не впустили. Я бы не знала, как найти игорный притон в трезвом состоянии, но я была абсолютно нетрезвой. Я осталась, потом пришла вновь, затем продолжила возвращаться... и не успела оглянуться, как уже стала одной из закоренелых завсегдатаев. Они прозвали меня «Мадам Рэд», но мне так и не удалось понять почему?       Она издает невеселый смешок, теребя подол своего пиджака. — Забудь о моей доле наследства Фантомхайвов, забудь о всяких личных сбережениях — я молниеносно растратила свое состояние. Бильярд, маджонг, покер. Я пила, курила и накупила ворох красной одежды. Забавно, не правда ли? Как целая жизнь тяжелой работы может пойти насмарку всего за несколько месяцев. Как одно событие может мгновенно изменить остаток твоих дней. Вот я, доктор Анджелина Даллес, пью байцзю и смеюсь над непристойными шутками с богатыми идиотами с опиумными мозгами! Я чувствовала себя как дома в этой душной дыре, свободной от Сиэля и от того бардака, который был моей жизнью... бесспорно, до того дня, когда я истратила свой последний пенни.       Она хмурится, стряхивая догоревшую сигарету на пол. Я успокаиваю себя, делая более глубокий вдох. — Лау, владелец, казалось, пребывал в восторге. Я слишком хорошо помню эту самодовольную ухмылку на его лице: «Вам не повезло и у вас нет денег, моя дорогая мадам Ред, что еще у вас есть?» — подражает она мужскому голосу, заканчивая насмешкой. — Я отложила свою проигрышную комбинацию карт и серьезно задумалась обо всем, что у меня осталось. Таунхаус в Эрлс Корт, закрытая частная клиника, гардероб, полный красной одежды... и маленький племянник, которого я очень, очень желала видеть мертвым. Видишь ли, мне было все равно, что я потеряю, лишь бы продолжать играть, поэтому все, что нужно было сделать Лау, это назвать цену — любую цену. — «Разумеется, — сказал он мне, — мы можем договориться. Однако только если ваш племянник достаточно миленький».       По какой-то причине это заставило ее разразиться смехом — жутким, не совсем здравым. — Воистину, что за вопрос?! Я подумала о сестре, которая всегда затмевала меня своей лучезарной улыбкой и поразительной безбрежной синевой. Я подумала о нем... — она запнулась, подыскивая слова, чтобы достойно передать совершенство Винсента Фантомхайва. — Как мог его ребенок быть чем-то иным, кроме как самым прекрасным созданием на Земле? Все эти вздохи удивления, которые он вызывал с момента своего рождения, все эти завистливые взгляды, которые он распалял у других родителей... У меня даже была фотография, сложенная и забытая где-то в кошельке. Винсент, Рейчел, Сиэль и я перед Лувром. Он был чертовски ворчливым девятилетним ребенком, скажу я тебе, и то, что нам удалось заставить его улыбнуться для снимка, практически граничило с чудом. Я уставилась на себя на помятой фотографии, на собственную счастливую улыбку и руку, которую я положила на плечо Сиэля... Как нереально, как абсурдно, словно это случилось в другой жизни! Лау передал фотографию одному из своих китайских покровителей, потом толстому немцу, который всегда пытался жульничать, затем по всему залу всем, кто хотел взглянуть. Я могла только сидеть сложа руки, пока они спорили и швырялись баснословными суммами денег, как будто это был всего лишь пустяк. Они делали ставки все выше и выше, пока немец не стукнул кулаком по столу, выкрикнув последнее предложение, и на этом все — раз, два, и я продала с аукциона девственность моего племянника.       Она поднимает голову и смотрит на меня дикими, водянистыми глазами. Это разрывает ее на части, не так ли? Я могу ей сказать об этом, однако это будет слишком опрометчиво с моей стороны. — Я привела немца домой и отвела наверх в комнату Сиэля. Лау дал мне какой-то наркотик, чтобы он ничего не помнил, но я хотела, чтобы он помнил. Все это время я стояла за дверью, слушала и думала. Как все изменилось! Всего три месяца назад у мальчика было все, о чем можно было лишь мечтать: внешность, ум и богатые любящие родители. Рожденный с серебряной ложкой во рту, как и они, всегда самый лучший и сияющий. Но есть что-то хрупкое в идеальных вещах, понимаешь? Что-то, что заставляет тебя хотеть причинить им боль, сломать и развратить. Как милого котенка, которого хочется обнять и задушить одновременно, просто чтобы посмотреть, какой жалобный звук он издаст. Ты когда-нибудь испытывал подобное?       Я подавляю желание рассмеяться. Неужели я чувствовал когда-нибудь нечто подобное?! — Я так надеялась, что он заплачет, или закричит, или позовет меня на помощь, но он не издал ни звука. Представь себе мое разочарование! Единственное, что заставило меня почувствовать себя лучше, это то, что сразу после случившегося он был совершенно разбитым. Везение моего идеального племянника наконец-то закончилось, а что насчет меня? Я заработала более чем достаточно наличных, чтобы расплатиться со своими долгами и вернуться в игру, не пошевелив при этом ни единым пальцем! Соглашение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться. Я заключила сделку с Лау: мне пришлось разделить свою прибыль сорок на шестьдесят, в то время как он обеспечил меня клиентами и гарантировал конфиденциальность.       Ее нога начинает подпрыгивать вверх-вниз, а руки сжимаются вместе, как будто она мыла их в умывальнике. — Никаких необратимых повреждений. Никаких фотографий или видеозаписей. Используйте резинку. Если нарушаете правила, вам предстоит иметь дело с Лау. Пока они платили гонорар и соблюдали мои указания, мне было наплевать, что эти извращенцы делали с ним за закрытыми дверями. Пока они развлекались наверху, я сидела внизу и допивала, оставшуюся еще со вчера, порцию алкоголя. И как только они заканчивали, я шла отмывать его от спермы, мочи, а иногда и крови, как те скучающие медсестры в домах престарелых. Но угадай что: он так и не произнес ни единого слова! «Тетя Ан, почему ты так со мной поступаешь?» «Тетя Ан, почему ты позволяешь этим людям причинять мне боль?» Нет, нет! Словно он знал почему.       Она начинает чесать запястье, раскачиваясь взад-вперед, как пациенты психиатрических больниц, ее лепет становится отчаянным и хриплым. — Он ничего не говорил. Он просто смотрел на меня, сквозь меня, своими большими пустыми глазами, один синий, как у его матери, а другой пурпурный. Ты когда-нибудь видел такие глаза? Я отрастила длинные ногти, поэтому протянула руку, дабы выдавить и оцарапать этот необыкновенный глаз, пока кровь не потекла по его щеке, но он все еще находился внутри, поэтому я взяла нож, который использовала для разрезания бинтов, и сделала всего один надрез, прежде чем зазвонил телефон, и мне не удалось закончить работу.       Она вновь смотрит на меня, словно прося о помощи, дрожащим взглядом, как у испуганного животного или у человека, внезапно столкнувшегося с жестокостью своих собственных действий. Я ничего не говорю, опираясь на ладонь и слегка нахмурившись, чтобы казаться несколько встревоженным. — Это продолжалось целый месяц. Можешь себе представить? Я продавала своего племянника незнакомым людям, а мои соседи предлагали мне чай и желали нам обоим хорошего блядского дня! Сестра Винсента улетела обратно во Францию после похорон, и она понятия не имела, никто не имел, все очень сочувствовали нашей утрате. И я бы продолжала это бог знает сколько — вероятно, столько, сколько это сходило бы мне с рук, пока кто-нибудь наконец не узнал, — но все рухнуло в ту ночь, когда эти три урода постучали в нашу дверь.       Она съеживается при воспоминании о том, кого она подразумевала под «тремя уродами», еще быстрее царапая покрасневшую кожу на руке. Если бы ее ногти были такими же длинными, как тогда, когда она пыталась выколоть глаз своему племяннику, сейчас у нее наверняка пошла бы кровь. — Я сразу поняла, что эта шайка означает неприятности. На них были маски, одна просто черная, а две другие богато украшенные, красивые в тревожном смысле, как элитный костюм для Хэллоуина или что-то из оперы. Я купила пистолет у одного из покровителей Лау и взяла его, когда они исчезли наверху, надеясь, что они покончат с тем больным дерьмом, которым увлекались, и просто пойдут своей дорогой, как все остальные. Один из них говорил громче остальных, и я услышала, как он сказал что-то о неподходящем жертвоприношении и испорченном товаре — о том, каким худым выглядит Сиэль, каким отстраненным, как его глаз, возможно, был инфицирован, и им нужно будет найти кого-то другого — но поскольку они уже зашли так далеко, поэтому им заблагорассудилось сделать так, чтобы это путешествие стоило их потраченного времени. И что ты думаешь? Я наконец-то услышала крик. Мальчишка кричал так громко, что им пришлось заткнуть ему рот, и я запаниковала: что, если они его убьют? Как, черт возьми, я собиралась это объяснить, и где, мать твою, мне пришлось бы брать деньги на выпивку? Я услышала шипение и поняла, что они взяли кочергу из соседней комнаты, но я была слишком напугана, чтобы двигаться, и просто стояла там, пока они били его и трахали, пока он не устал кричать, пока он не затих настолько, что мне почудилось, будто он мертв, и они просто используют его труп. Однако потом раздался звонок, словно два одинаковых телефона получили вызов в один и тот же момент, и оба они играли ту жуткую скрипучую мелодию, которую я никогда не выброшу из головы.       Она пытается напеть это прерывающимся голосом, больше не царапаясь, а впиваясь всеми пятью ногтями в запястье. — Какой-то сигнал тревоги. Или вызов. В любом случае оповещение об остановке, и им нужно было идти. «Избавь его от страданий», — сказал тот, что громкий, а я даже не подняла пистолет, который держала в руке. Уходя, они бросили мне пачку фунтов за «очаровательный маленький гробик», и я стояла, уставившись на напечатанное изображение нашей доброй Королевы, пока дверь не захлопнулась за ними, и тогда я... — она судорожно вздыхает, — и тогда я, наконец, подошла, чтобы заглянуть внутри. Сиэль лежал на своей кровати, свернувшись калачиком, покрытый ужаснейшими ожогами и синяками. Такой крошечный, такой хрупкий, хрипящий и хватающийся за перерезанное горло.       Одна слезинка скатилась из ее глаза, впитываясь в кожу щеки. — Что я собиралась сказать полиции? Лау не стал бы мне помогать, сукин сын, он бы «умыл руки» дочиста, потому что так все устроено, я была одна с мертвым сопляком на руках — нет, умирающим, его сердцебиение замедлилось, и это было неплохо, это остановило кровотечение, еще было достаточно времени, чтобы спасти его. У меня дома не было инструментов, я не могла сделать это самостоятельно. Но был один ухмыляющийся гребаный фрик, которого я вспомнила, встретив у Лау, какой-то подпольный врач, который управлял похоронным бюро для прикрытия и дал мне свою визитку. Так что я оказала первую помощь, какую смогла, завернула Сиэля в одеяло и понесла вниз по лестнице, на улицу к машине, но когда я попыталась завести двигатель, мои руки просто не переставали дрожать, и если бы не те полграмма кокаина, которые лежали у меня в сумочке, он бы умер прямо там, и если бы не два часа ночи, он бы истек кровью в пробке. Однако я добралась туда меньше чем за десять минут, и этот подонок не задавал вопросов, он зашил порез весьма сносно и чисто, а затем обработал ожоги, и Сиэль выжил, покрытый шрамами и полуслепой, но выжил.       Анджелина делает глубокие, судорожные вдохи, восполняя сбившееся дыхание, которое она пыталась выплеснуть за один приход. — Он выжил. И как только мальчик пришел в себя, я пригрозила ему, чтобы он держал рот на замке, а иначе... Я придумала дюжину притворных историй, которые Сиэль мог бы рассказать о своем глазе. Но в тот день, когда он поправился настолько, что смог вернуться в школу, разве я могла не ужаснуться? Самые мрачные сценарии продолжали мелькать у меня в голове, поэтому я глушила их еще большим количеством виски. Каким-то образом прошли месяцы, но никто так и не постучался в мою дверь: ни прокурор, ни головорезы, посланные Лау, ни три сатаниста, чтобы завершить работу. Я потратила почти все до последнего пенни, дабы заплатить этому сукиному сыну, так что у меня не было другого выбора, кроме как вновь открыть свою клинику. Попробовать вернуться к подобию нормальной жизни.       Солнце, просачивающееся в мой кабинет, потускнело с момента ее прихода, превратившись в поздний оранжевый отблеск. Я распрямил ноги и скрестил их вновь, глядя вниз на дрожащую сгорбленную фигуру на моем диване. На дерзкую мисс Даллас, теперь заживо поглощенную своими собственными демонами. О, они не проявили к ней абсолютно никакой жалости. — Мы сосуществовали. Запомнили наши ежедневные расписания и придерживались определенных частей дома. Я оставляла ему ужин в холодильнике и карманные расходы на кухонном столе. Он писал мне записки всякий раз, когда было что-то, о чем мне следовало знать: родительские собрания, изменения в его графике, вещи, на которые ему нужно больше денег. Какой же у него изящный почерк, прямо как у его отца.       Она безучастно смотрит вперед — не на меня, не на стекло, не на потолок. Куда-то в пустое пространство. — Я не видела его за эти три года, ни разу. Интересно, насколько он вырос. Интересно, если...       Ее голос прервался, запнулся, затем внезапно перешел в душераздирающий всхлип, словно она нырнула под воду и вынырнула всего за несколько секунд до того, как пойти на глубину. Вот она — кульминация. Раскол. Ее пепельное лицо искажается в муках, она хватается за голову и безумно воет, как ба́нши́: — О Боже, о Господь Всемогущий, о Господи, Господи, Господи, что я натворила?! Что я сделала с их прекрасным маленьким мальчиком?!       Она корчится, издавая отчаянный скулеж, и ее слезы льются потоком, размазывая то небольшое количество косметики, которое она потрудилась нанести в годовщину своего падения. Тушь для ресниц даже отдаленно не была водостойкой, а помада вскоре превратилась в глянцевые красные разводы.       Ее натиск вызывает во мне примерно столько же трепета, сколько повтор игры в крикет на прошлой неделе: я откидываюсь назад и наслаждаюсь шоу. Мое сердце — внутренний орган, которому люди метафорически приписывают источник эмоций, — не было тронуто судьбой мальчишки. Однако мое профессиональное любопытство? Верно, это, безусловно, взволновало.       Дело не столько в самой судьбе, сколько в том, что это произошло с ребенком. Дети, проще говоря, чрезмерно чувствительны, и этот простой факт был известен на протяжении веков до того, как нейробиология доказала, насколько сильно.       «В случае с юным и чутким созданием самое важное — это начало, — писал Платон. — Все, что попадает в сознание в этом возрасте, скорее всего, станет неизгладимым и неизменным».       Хотя, в отличие от старого философа, я обладаю знаниями, накопленными за годы психиатрических исследований, и доступом к технологиям, о которых он вряд ли мог даже мечтать. Я знаю, исходя из опыта, насколько нежен и податлив мозг ребенка, как малейший толчок может отозваться далеко и надолго в будущем. Платон, используя греческое слово «травма», никак не мог знать, что когда-нибудь оно станет обозначать не только телесные повреждения, но и раны разума и души, которые не так легко удастся залечить.       Занятно, как выглядят раны несчастного крошечного Фантомхайва внутри и снаружи? Они, должно быть, гноятся, поражены, как его невидящий лиловый глаз; раны, которые травмировали, изувечили его разум и причиняли боль каждую секунду каждого дня в течение трех одиноких лет.       Именно эти три года интригуют меня больше всего. Как ему удавалось просыпаться, избегать своей тети и вести себя достаточно обыденно, дабы воздержаться от излишнего внимания учителей, сверстников, школьного психолога? Неужели за три года никто так и не посмотрел на этого мальчика и не подумал, что с ним может быть что-то не так? Никому не пришло в голову поинтересоваться его рассеченным глазом или недвусмысленно очерченным шрамом на шее? Ни один одноклассник не видел отметин на его теле во время переодевания в спортивном зале?       Мое внимание вновь переключается на мисс Даллес, все еще содрогающуюся в жестоких конвульсиях на моем диване. Как только ее демоны обнажились, мой интерес к ней пропал. Что еще она может мне предложить? Разоблачив все свои слабости и грязные секреты, Анджелина больше не способна ни поразвлечь, ни удивить меня. Я нацелился на добычу более лакомую, и теперь она всего лишь препятствие на моем пути.       Я выключаю диктофон, беру одну салфетку из коробки на кофейном столике, специально предназначенную для чувствительных пациентов, пока они ноют о разрушенных браках и деспотичных матерях, и сажусь рядом с плачущей женщиной. Она замирает, когда обивка прогибается под моим весом, и убирает руки от красного опухшего лица. До чего же безобразная плакса. Я осторожно беру ее за подбородок и провожу салфеткой по мокрым щекам, пытаясь стереть неуклюжий беспорядок от макияжа, который придал ей вид промокшего клоуна.       Видимо, ее успокаивает моя близость и ласковые прикосновения. Она даже очарована, когда наблюдает за мной сквозь бесконечные слезы. Я склонен оказывать такое влияние на людей, даже на тех, кто находится в эпицентре нервного срыва. — Ты не думаешь, что я чудовище? — шепчет она, позволяя мне избавиться от остатков ее губной помады.       Мы встречаемся взглядами. Терапевт должен, прежде всего, действовать беспристрастно. Он должен быть тем, кто никогда не подумает: «Какой монстр» или «что за неудачник». Теоретически психотерапевт существует для того, чтобы понять все причины и направить в нужном направлении; на практике терапевт не может блокировать их суждения, потому что они тоже люди. Что касается меня, хотя я, возможно, далек от человечности, я сужу об Анджелине Даллес так же, как и о любой другой душе, которая сидит на моем диване. И у меня нет к ней абсолютно никакой жалости. — Чудовища не испытывают угрызений совести, — говорю я. — Они не обращаются за помощью. А вам она нужна сейчас больше, чем когда-либо, Анджелина. Как и вашему племяннику.       Женщина вздрагивает, вынужденная вернуться в реальность. Все ее проблемы перестали существовать на то короткое, интимное мгновение, которое она провела, глядя мне в глаза. — Я боюсь, что ваш случай требует срочного вмешательства. Наблюдая за вами в течение последних недель и наблюдая за вами сейчас — со всем чувством вины, которое вам удалось раскрыть и с которым вы, возможно, не готовы справиться, — я не могу не думать, что лучше направить вас в лечебное учреждение. — Что? — слезы наконец перестают течь. — В психушку? Нет, нет. Я не сумасшедшая! — Дело не в сумасшествии, — осторожно поправляю я ее, вызывая выражение беспокойства на моем лице. — Речь идет о страховке и надзоре. Чтобы вы не могли причинить себе вред. — Вред? Что ты... — она усмехается, помедлив, чтобы найти ответ в моих глазах. — Я не собираюсь убивать себя, Себастьян! — Посмотрите на свое левое запястье.       Она опускает голову, только сейчас замечая сильные царапины и натертую покрасневшую кожу. — Вашей реакцией на эмоциональный стресс было причинение себе боли, Анджелина. Скажите мне, что вы никогда не думали о смерти как о решении.       Она вновь заливается слезами, качая головой в слабом отрицании. Решение, вероятно, показалось ей не более чем мимолетной безнадежной мыслью. Теперь она всегда будет неотступно сидеть в глубине ее сознания. — Как у вашего психотерапевта, у меня есть два варианта. В случаях, связанных с безопасностью несовершеннолетних, я имею полное право нарушить конфиденциальность и передать дело властям.       Я ненадолго останавливаюсь, наслаждаясь выражением паники на ее лице. Да, я могу рассказать о тебе — почему ты так удивлена? У меня так же имеется запись. Ты даже не удосужилась обратить внимания, когда я объяснял правила на нашей первой сессии, не так ли? — Или, если возможно, мне удастся решить этот вопрос своими силами. Я верю, что мы сможем все уладить без лишних разбирательств. Вы доверяли мне до сих пор, а посему доверите ли вы мне выбрать то, что является лучшим для вас и вашего племянника?       И она, бесспорно, кивает. Я не оставил ей особого выбора. Доверься мне, или ты загремишь в тюрьму. — Просто прекрасно. Прежде всего, мне нужно, чтобы вы позвонили своему адвокату.