Shapeshifter

⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰

      Глупцы редко осознают, что они глупцы. Шизофреники часто считают себя вменяемыми. Алкоголики склонны отрицать свою зависимость до последнего вздоха. Я тоже должен был бы считать себя абсолютно нормальным, тем не менее я ни разу не усомнился в том, чтобы быть похожим на других.       Мои воспитатели в детском доме прозвали меня застенчивым — самая желанная черта для сироты. Они, казалось, были более чем удовлетворены оставить меня взаперти внутри того, что они считали защитной скорлупой. Я не затевал драк, не разбрасывал игрушки и не закатывал бесконечные истерики по малейшим пустякам. Мне приходилось наблюдать за шумным спектаклем, который мои сверстники устраивали для привлечения внимания, и я ощущал себя так, словно наблюдаю за внеземной расой. Почему все цеплялись за мысль, что их родители когда-нибудь вернутся за ними? Чего могло не хватать от пары безымянных, безликих фигур? Я знал, что должен был чувствовать себя одиноким, покинутым, грустным, однако это были лишь пустые слова, которые я не мог связать с реальными впечатлениями. Они звучали неясно, как абстрактный научный тезис, который мне не удавалось осмыслить до конца.       Воспитатели приносили мне книги, дабы скоротать время. Им, разумеется, не было известно, что я предпочитал проводить время, наслаждаясь теми пустяковыми мучениями, которые мог причинить тем, кто младше и слабее меня, пока никого из них не было поблизости. Однако стоило кому-либо из взрослых войти в комнату, как я старательно утыкался носом в сборник рассказов и недоумевал, почему каждая история обязательно должна заканчиваться счастливым концом. Если бы я не читал тихонько в стороне, сохраняя свой образ застенчивого, задумчивого ребенка, меня бы, скорее всего, никогда не усыновили. Все искали смышленых и почтительных, и Гринхиллы — пожилая пара, потерявшая свою биологическую дочь из-за лейкемии, — не согласились бы ни на что меньшее. Культурные, состоятельные, они слишком много работали всю свою жизнь, чтобы взять на попечение какого-то никчемного оборванца. Ни у кого из них не было времени заниматься моим воспитанием, не оставалось сил на заботу и не было искренней привязанности ни к чему, кроме друг друга. Все, что им было нужно, — это целостная личность, выполняющая исключительную роль: наследника, которого они больше не могли зачать естественным путем.       Миссис Гринхилл имела степень магистра в области психологии. Быть может, если бы она не была так поглощена продажами фармацевтических препаратов, она могла бы заметить признаки и заставить мою жизнь принять совершенно другой и совершенно неудовлетворительный оборот. Ей бы удалось установить связь между моей преступностью и отстраненностью и внезапным исчезновением их золотистого ретривера. Однако кто мог заподозрить сироту-подростка, имеющего круглые пятерки? Возможно, проблемного сорванца, но обаятельного до безобразия. Я оказывал влияние на людей, которые проявляли снисходительное отношение к моим проступкам, и я лишь начал свободно использовать его в своих интересах.       К радости моих новых опекунов, я стал читать еще больше, нежели раньше. Оказалось, что в книгах содержались не только сказки, но и ответы, и чем больше времени я проводил, исследуя библиотеку миссис Гринхилл, тем больше я открывал язык для описания того, что происходило в головах других людей, в отличие от того, что происходило в моей собственной.       Другие чувствовали потребность в том, что называется «любовью» и «принадлежностью»; я же ощущал необходимость извлечь это из них. Другие видели «печаль» и чувствовали «сострадание», а мне хотелось насытиться страданиями и подливать масло в огонь. У меня не было того, что другие называли «мечтами» или «увлеченностью», лишь настойчивый зуд желания, которому я не мог найти названия, усиливающий и разрывающий меня изнутри, словно голод. И это, должно быть, правда, что аппетит приходит во время еды, потому что мой, очевидно, не переставал расти. В один день я выбил бы пару зубов, в другой захотел бы сломать кость; в один день я видел кровь по телевизору, а на следующий захотел бы увидеть ее воочию.       Я никогда не забуду ни первый раз, когда я почувствовал это, ни второй, ни любой из многочисленных последующих. Мне было пятнадцать, я шел по пустым школьным коридорам после очередной задержки. Она преградила мне путь на верхней площадке лестницы — Матильда Симмонс, на год старше меня, возвращавшаяся после занятий с репетитором, которые ей требовались, чтобы продержаться еще один семестр. Она была не из тех девушек, которые кокетливо хихикали, когда я проходил мимо них, она была из тех, кто открыто приставала ко мне во время перерывов с непристойными предложениями. Это граничило с домогательством, и я ненавидел то, что не мог избить ее также, как избил бы кого-то противоположного пола.       Матильда прислонилась к стене и выпятила грудь, помяв наполовину застегнутую рубашку своей униформы. Она болтала и тараторила без умолку на том невнятном подростковом сленге, который сводил меня с ума, ни разу не удосужившись прерваться, дабы перестать жевать свою розовую жвачку с громким похотливым причмокиванием.       Я смотрел в ее сторону, не видя и не слыша, охваченный лихорадочным желанием. — Эй, не в состоянии оторвать глаз от сисек? — услышал я сквозь дымку, и в этой дымке я протянул руку и подтолкнул ее.       Ступени были крутыми и сделаны из бетона. Она сломала челюсть на девятой, шею где-то на четырнадцатой, и к тому времени, как она достигла нижнего пролета, я уже стал убийцей. В коридорах царила тишина, когда я спустился, дрожа, ощущая, чтобы взглянуть поближе. Она лежала там, раскинув конечности и безучастно смотря остекленевшими глазами на закрытый класс. Я любовался ее вывернутой шеей, раздробленной челюстью, кровавой раной на лбу... и улыбался. Улыбался, потому что смерть заставила меня почувствовать себя живым.       Утопая в своем восхищенном изумлении, я услышал шаги слишком поздно, чтобы броситься в противоположном направлении. Резкое стаккато высоких каблуков неожиданно оборвалось где-то за моей спиной, а затем раздался голос моего учителя истории. — О Боже... — сказала она.       Мне не всегда удавалось понимать эмоции, но я осознавал концепцию последствий. Если столкнуть кого-то с лестницы и скалиться над его трупом, это приведет к самому наихудшему результату, который я только мог себе представить. И чтобы избежать этого, мне пришлось солгать. Притвориться. После потрясенного вздоха учителя у меня было всего несколько мгновений, дабы спланировать свою реакцию.       Я заметил, что смерть зачастую заставляет людей плакать или паниковать. Но что такое «паника», если не очередная словесная оболочка? Кембриджский словарь определяет данное понятие как внезапное сильное чувство страха, препятствующее разумному мышлению и действиям. Я понял, что такое паника, когда увидел ее, и распознал симптомы: одышку, хаотичные движения, бессвязную речь. Я мог бы продекламировать теорию во сне, а что касается практики? У меня никогда не было причин симулировать что-то настолько чрезвычайное, как паника. — М-Михаэлис?.. — заикаясь, произнесла женщина, и я понял, что должен повернуться. — Миссис Коул! — я выказывал переживание изо всех сил. — Она упала! Она покачнулась и просто упала, и, клянусь, я пытался поймать ее, но все произошло столь быстро, и мне очень, очень жаль...       Я замолчал, судорожно вздохнув, что в тот момент показалось мне приятным штрихом. Людям нравилось просить прощения всякий раз, когда какие-нибудь неприятности происходили вне их контроля без видимой причины; Гринхиллы постоянно винили себя в смерти своей дочери.       Миссис Коул обняла меня за плечи и увела от изувеченного тела Матильды Симмонс. — Не смотри, мой мальчик, — сказала она, но я уже знал.       Все, чего я когда-либо хотел, это смотреть.       Всего два дня спустя я отправился на охоту в погоню за возбуждением, за тем состоянием блаженной эйфории. Матильда стала моим прозрением, и я не мог усидеть на месте, когда только что переродился. Я зарезал случайного бродягу в каком-то безымянном переулке в Камдене, легкую добычу, которую никто не упустит и не пощадит, не задумываясь. Я наносил удары до тех пор, пока моя рука не онемела, а нож не затупился, и продолжал вонзать лезвие, хотя первых трех ударов было достаточно, чтобы убить его.       Столь небрежно, охваченный страстью. Очищением. Каждый удар и каждая струя крови казались возвращением домой.       Я всегда знал, что отличаюсь от других, но только тогда я понял, насколько аномальными были мои помыслы и поступки, сам способ моего существования. Я взглянул на пирамиду потребностей по Маслоу и увидел, как она рушится. Где была моя потребность, моя погоня за смертью, мой Тодестриб? После пятнадцати лет в неведении я наконец обнаружил, что лежало в моей основе. Я мог бы относиться к этому так, как относятся к телесной болезни — использовать именование, определять как генетическую психопатологию лимбической системы, — но вместо того, чтобы приравнять себя к количеству нейромедиаторов и свести свой Тодестриб к грубой формуле, я был слишком поглощен ее применением на практике. Некогда безымянное побуждение выкристаллизовалось в нечто материальное и потребовало слишком материального выхода. Оно превратилось в мою главную цель и удовольствие, неуловимый смысл жизни, который все столь тщетно искали. Я обнаружил, что мое призвание — отнимать жизни у других, и единственный способ добиться этого — слиться с толпой. Всячески избегая последствий.       Я никогда не смог бы принадлежать себе, однако мне удалось построить полноразмерный фасад принадлежности. Я обучился широкому спектру эмоций и овладел тонкостями невербального общения. При каждой улыбке я старался прищурить уголки глаз и изогнуть губы самым дружелюбным образом. Я был актером, репетирующим роль, весьма талантливым, чтобы сыграть ее безупречно от начала до конца; я делал это бессознательно с ранних лет, маскируя и изменяя свою истинную природу задолго до того, как осознал, что это такое.       Когда мне исполнилось восемнадцать, я начал замышлять убийство Гринхиллов с целью получения наследства, однако этому не суждено было сбыться. Эта привилегия была отнята у меня, когда миссис Гринхилл умерла от инсульта, а мистер Гринхилл на следующий день бросился с головой в погоню за своей возлюбленной, проглотив весь запас успокоительных и сердечных препаратов. Все плоды их тяжелого труда достались их приемному сыну, и они ушли из жизни, думая, что оставляют все в надежных руках. Им было дано видеть только то, чего хотелось мне — лучшего ученика и послушного подопечного. И что с того, что я ввязывался в драки или пропадал на целые дни? Мальчишки всегда остаются мальчишками. Они отмахнулись от этого, сославшись на бушующие гормоны и подростковую наивность. Решив закрыть на все глаза, они позволили мне стать тем, кем я должен был стать, и за это я всегда буду выказывать им свою благодарность.       На похоронах, когда другие оплакивали и прощались, я изобразил свою лучшую имитацию «скорби» и обнаружил, что этого недостаточно. Из всех эмоций, которые я научился имитировать, скорбь оказалось труднее всего превозмочь. Я упорно пытался выдавить хотя бы одну символическую слезу, но если только в глаз не попала пылинка или остатки химикатов, в этом мире не было ничего, что могло бы довести меня до слез.       Имея в своем распоряжении целое состояние, я получил толчок и воспользовался им по максимуму. Я поступил в Оксфорд и сумел получить степень доктора психологических наук, не забросив дело на полпути. Я нашел другой смысл, другое призвание, и моя карьера взлетела всего через год после окончания университета. Если не считать редких консультаций, у меня не было никакого стремления работать в больнице; я применил все свои знания в частной терапевтической практике. Наука, лежащая в основе человеческих действий и мотиваций, ранее столь расплывчатая, наконец-то начала выстраиваться во что-то осмысленное, но так и не сформировалась до конца, нет. Всегда будет существовать некоторая дистанция.       Люди либо до боли предсказуемы, либо уникально пленительны, и я посвятил себя изучению последних. Я слежу и документирую их борьбу с научным рвением, впитывая все то, что никогда не смогу испытать сам. Многие назвали бы меня человеком лишь в одном смысле этого слова, однако мне все же удается испытывать эмоции — я способен к гораздо более узкому спектру эмоций на гораздо более поверхностном уровне. Смею предположить, что я ассимилировался в человеческом обществе больше, чем был изначально готов. Не секрет, что мой гнев вспыхивает краткими, слабыми вспышками; мое вожделение и обаяние, хоть и переменчивы, могут достигать поразительных высот; моя гордыня и тщеславие слишком часто рискуют ослепить разум. Мне нравятся откровенные дискуссии с единомышленниками, и порой некоторые из их шуток могут показаться немного забавными. Я крайне требователен в вопросах искусства и музыки, и хотя они не затрагивают никаких невидимых, или, лучше сказать, несуществующих струн в моей душе, они радуют мои чувства и вызывают слабое впечатление наполненности.       И в действительности я испытываю блаженство в такие моменты, подобные этому: оставаться наедине со своими жертвами, смотреть им в лицо, пока они смотрят в лицо своей смерти, и если это не чистейшая форма эйфории, то мне не известно, что это такое.       При пробуждении у них у всех одинаковое выражение лица: абсолютная классическая паника. Анджелина Даллес, с кляпом во рту и привязанная к стулу в усмирительной рубашке, приходит в сознание с коротким испуганным писком. Она замечает свисающую над головой веревку — зловещее предзнаменование того, что должно произойти, — и ее визг перерастает в пронзительный крик. Ножки стула скрипят по линолеуму ее клиники, покачиваясь назад и вперед, когда она извивается в ремнях. Ей требуется больше времени, чем большинству, дабы понять, что все попытки бесполезны. Она поворачивает голову влево, затем вправо, и, наконец, туда, где я сижу, наполовину видимый на ее диагностическом столе. Уличные фонари и фары проезжающих машин освещают комнату ровно настолько, чтобы я мог увидеть недоверчивое узнавание на ее лице. — Вам следовало отправиться в лечебное учреждение, — вздыхаю я, игнорируя ее приглушенные выкрики. — Нужно было взять трубку. Сотрудничать. Я уже собирался получить ордер на принудительную госпитализацию, но передумал, и это то, что я хочу, чтобы с вами произошло прямо сейчас. Вот что вы получаете, когда мое терпение иссякает. Все шло удачно, пока вы не решили... — я указываю на пустую бутылку виски на столе. — Ну, довольно впечатляющее лишение рассудка.       Она бросает на меня сердитый взгляд. — О, не смотрите на меня так. Я и впрямь не хотел, чтобы это произошло. Самоубийство пациента наносит жуткий отпечаток на репутации, а я бы предпочел сохранить свою безупречной, — я мрачно усмехаюсь. — В конечном итоге это все, чем вы останетесь. Обычной отметиной в моей статистике.       Я жду, пока она закончит непродуктивно кричать сквозь кляп. Никто не услышит тебя, дорогая, точно так же, как никто не услышал твоего племянника. Ни один прохожий не заглянет в окно, потому что стекла тонированы, а уличный шум заглушает любые призывы о помощи. — Не уверен, помните ли вы, но вы заплатили мне аванс за следующую консультацию, — я широко раскидываю руки. — Разве не любезно с моей стороны перенести сеанс на дом? Я предоставлю вам последний шанс покинуть этот бренный мир с чувством отпущения грехов.       Я встаю и подхожу ближе. — Итак, почему бы нам не начать с того, где мы остановились? Все сводится к последним трем годам, не правда ли? Кстати говоря, я нахожу поразительным, как вам удавалось жить в ладу с собой все это время. Вы почти так же хорошо умудряетесь притворяться, как и я, и это вам непременно следует принять за комплимент. Мне стало любопытно, доктор Даллес, учитывая, что вы сделали со своей собственной семьей, как вы себя ощущали, помогая незнакомцам? Заставило ли это вас почувствовать себя хорошим человеком или болезненно напомнило вам о том, кем вы являетесь на самом деле? Чудовищем, как вы выразились?       Я вынимаю кляп у нее изо рта, готовый вставить его обратно. Первое, что она делает, это пытается плюнуть мне в лицо, но я не из тех, кто поддается на столь дешевый трюк. Поэтому делаю шаг в сторону. — Чудовищем? — всхлипывает она. — И это говоришь ты, ты... чертов психопат!       Я вздрагиваю. — Вот оно что. Нам, клиницистам, столь не терпится поставить диагноз, не так ли? В конце концов мы не можем лечить то, что не можем классифицировать, — я скрещиваю руки на груди. — Это громоздкий ярлык, учитывая, что мой показатель PCL-R составляет всего двадцать два балла. Видите ли, мне нравится думать, что у меня особый вкус. Мне не хватает некоторых признаков. — Ты определенно попал в точку с «нарциссизмом», — огрызнулась она. — Тебе в самом деле нравится звучание собственного голоса, я верно подметила? — Верно подметили? Разве не для этого вы каждую неделю ездили в Хампстед, только для того, чтобы услышать его?       Ее щеки вспыхивают от стыда. Я сцепляю руки за спиной и прогуливаюсь по кабинету. — Тогда послушайте вот что: я всегда думал о людях как о псах на поводке. В намордниках морали, в ошейниках совести, сдерживаемые рукой закона... Однако как только поводок спускают, они становятся способными практически на все. Взять, к примеру, меня.       Она качает головой, не понимая, к чему я веду. — Но вот что меня всегда поражало: те, у кого нетронута совесть, обладают не меньшей способностью к злу. Обезумев от горя или загнанный в угол, каждый человек может стать таким, как я. Находясь в лапах власти или во имя идеалов, при определенных обстоятельствах в нужное время, каждый в этом мире способен на насилие. Каждая шавка может взбеситься и сорваться с поводка. Взять, к примеру, вас? — я ткнул указательным пальцем ей в грудь. Она вздрагивает, шокированная сравнением. — Давайте подытожим результаты наших сессий, вы не против? Вместо того чтобы позаботиться о десятилетнем сироте, вашем собственном племяннике, на глазах которого его родителей разорвало на кровавые куски мчащимся грузовиком, вы решили продать его старым омерзительным педофилам, а сами пили и играли в азартные игры на деньги, которые заставили его заработать. Вы оказались последним человеком, на которого он мог положиться, последней опорой, но вам заблагорассудилось всадить ему нож в спину и заставить пройти через новые круги ада. Вы предали его, и предали Винсента. Сделали козлом отпущения за свое горе, потому что вашему миру пришел конец, и вам приспичило покончить и с его тоже. — Остановись, — умоляет она, — пожалуйста, просто остановись, я не хочу это слышать... — Чем вы лучше меня? — шиплю я, приближаясь вплотную и хватаясь за подлокотники ее кресла. — Когда они перерезали ему горло, вашей единственной заботой было как избежать тюрьмы. Вы спасли мальчишку только для того, чтобы спасти свою собственную задницу, мадам Ред, и это все, что вас когда-либо волновало. Три года назад вы стали чудовищем, и никакие слезы и раскаяние не изменят этого.       Если бы ее руки не были скованы рукавами рубашки, она бы заткнула уши. Но у нее нет другого выбора, кроме как терпеть этот мучительный поток обвинений. — Это раскаяние хоть правдивое? Вы сожалеете, или просто хотите лучше спать по ночам? Все, чего вы когда-либо хотели от меня, — это ободряющее похлопывание по спине и зеленый свет, дабы двигаться дальше. Вы хотели, чтобы я оправдал вашу жестокость, объяснил умными словами, почему вы сделали то, что сделали, потому что не могли смириться с правдой.       Она откидывается на спинку стула, беспомощная перед моими словами. — Полагаю, мне опять пришлось солгать. Я не дам вам отпущения грехов, посему как не являюсь священником. Но я могу дать вам судьбу, которую, как нам обоим известно, вы заслуживаете, — я ухмыляюсь, указывая на петлю наверху. Это вызывает у нее очередной приступ безуспешной борьбы и неистового визга.       Как недостойно. Хотя с другой стороны, никто никогда не встречает смерть с достоинством. В конечном итоге не тогда, когда я тот, кто ее несет. — О, прошу вас, используйте свои последние мгновения для чего-то более конструктивного. Как насчет того, чтобы рассказать мне больше о своем племяннике? Отныне я буду заботиться о нем, вы же помните? Я заставил вас назначить меня его законным опекуном в вашем завещании.       Вся кровь отхлынула от ее лица, и моя ухмылка стала только шире. — Какая ирония! Вы беспокоитесь, что я буду плохо обращаться с ним? Если это хоть как-то утешит вас перед смертью, я не думаю, что кто-то сможет причинить ему больше боли, чем это сделали вы. Не заблуждайтесь: ему будет куда лучше с чертовым психопатом, нежели с милой тетей Ан.       Ах, теперь она не собирается ничего делать, кроме как плакать. — Ну-ка, постарайтесь посодействовать. Какую еду он любит или что-то в этом роде? По крайней мере это вам должно быть известно.       Она неразборчиво всхлипывает себе под нос. Все, что я могу разобрать, это: — Мед... — Прошу прощения? — Он любит теплое молоко с медом, — повышает она голос, жалобный и прерывающийся икотой. Сопли стекают у нее по подбородку, и, о Всевышний, она и вправду безобразная плакса. — Всегда был сладкоежкой. Кажется, его любимый торт — шоколадный. Р-Рэйчел часто пекла шоколадные торты, когда он был маленьким. — Он все еще маленький, — говорю я, — и он был маленьким, когда вы издевались над ним. Лишенный родителей, беззащитный, невинный маленький ребенок.       Она завывает громче. — О-он любит играть в шахматы! И пить много чая! У него аллергия на кошек! Он не любит улыбаться, но как только это делает, это кажется самой драгоценной вещью на свете! Очень умный, много читает и...       Она хочет сказать что-то еще, но в итоге слова тонут в потоке бессвязного вопля. Я уже упоминал о недостойном поведении? — Просто чудесно, — я улыбаюсь своей самой обаятельной улыбкой. — Время вышло.       Я засовываю кляп обратно, взбираюсь на стул и поднимаю ее вверх. В ней еще остались силы бороться, даже со связанными лодыжками она едва не сталкивает нас обоих вниз. — Признаюсь, передозировка была бы более правдоподобной, — говорю я, не обращая внимания на ее дикие метания. — Как-никак вы все-таки врач. Использовать энное количество препаратов из собственной аптечки... Кто бы вообще задумывался дважды? Однако у этого плана был огромнейший недостаток: никакой боли и никакого зрелища. От чего бы я тогда мог получить удовольствие?       Я причмокиваю губами, затягивая петлю на ее шее. Женщина пробует высвободиться, но все тщетно. Она напрягается. — Да, будьте осмотрительны, дорогая, одно неверное движение, и вы повисните в воздухе.       Она скулит, как побитая шавка, и шатко балансирует на спинке стула, ее глаза безмолвно молят меня о пощаде.       Неужели она не понимает, что ей больше не за что держаться? Что ее любовь, состояние и семья безвозвратно растворились? Что три года назад она потеряла все, даже саму себя? Что вскоре разрушила бы свою карьеру и превратилась в обычную алкоголичку? Но самое главное, неужели она не понимает, насколько бесполезно ожидать от меня милосердия?       Я спускаюсь и наслаждаясь неизвестностью еще несколько мгновений. Мы оба знаем, что ее шея не сломается на такой высоте, а предвкушение — неотвратимое осознание того, что все кончено, — зачастую потрясает сильнее, чем сама смерть.       Я опрокидываю стул и позволяю веревке вонзиться ей в горло, заглушая последние мольбы. Она извивается в усмирительной рубашке, словно червяк на крючке или мотылек, завернутый в паучий кокон. Ее лицо опухает, багровеет, а глаза гротескно выпучиваются, когда она с хрипом хватает воздух. Ей требуется минута, чтобы полностью выдохнуться, а я не упускаю ни секунды.       Теперь она представляет собой мрачную картину, которую я мог бы вставить в рамку и повесить у себя на стене: увядшая серая фигура, время от времени освещаемая фарами проезжающих автомобилей, безжизненно раскачивающаяся на потолочном вентиляторе в пустынной клинике. Я обхожу комнату, любуясь своей работой, улыбаясь и наслаждаясь последним послевкусием, пока не возвращаюсь к привычному состоянию бесчувствия.       Я снимаю с нее рубашку, вытаскиваю кляп и возвращаю стул. Затем я останавливаюсь, подперев рукой подбородок, дабы немного поразмыслить. Никаких сомнительных следов борьбы, никаких признаков того, что в последний момент она решила передумать. Анджелина хотела умереть, обвязалась веревкой и облегчила свой уход спиртным. Отчеты пациентов, пустые бутылки и посмертные следы употребления алкоголя искусно поведают ту историю, которая мне нужна. Никаких неувязок, лишь постыдное клеймо самоубийства пациента и несколько предстоящих допросов в полиции.       Первым делом утром ее найдет секретарь. С этого момента последует длинная цепочка юридических процедур, прежде чем маленький Фантомхайв попадет в мои руки. Я нетерпелив, но среди множества различных вещей я приучил себя ждать.