Shapeshifter

⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰

      В доме три спальни и три ванные комнаты, две гостиные и два холла, столовая и кухня со спиральными ступенями, ведущими в многосекционный подвал, кабинет, соединенный с библиотекой, и зона ожидания для пациентов, ведущая в обширный сад. В общей сложности это семнадцать помещений, но чтобы найти Сиэля Фантомхайва, мне достаточно заглянуть в библиотеку и его покои наверху. Если мою вежливую, сдержанную реакцию на все неожиданное можно назвать «удивлением», то я несказанно удивлен, обнаружив его расслабившимся в главной гостиной с чашкой Дарджилинга и погруженным в какое-то дешевое ток-шоу на каком-то безымянном канале, использующем сенсации для поднятия рейтингов.       Я стою позади дивана и слушаю. — Но так ли это? Касательно того, чтобы получить заслуженное наказание, — обращается ведущий к своему гостю, доктору Стокеру, предполагаемому авторитету в этом вопросе, хотя я ни разу не видел, чтобы его фамилия была опубликована где-либо. — Если бы я хотел вершить поэтическое правосудие, я бы сжег поджигателя живьем. Я бы застрелил торговца оружием. И вместо того, чтобы выпотрошить насильника, я бы... скажем, целился ниже...       Какая эрудиция. Кажется, они даже больше не называют жертв по имени, и я наблюдаю эту тенденцию повсюду. Неужели их уже дегуманизировали, рассматривая исключительно через призму собственных преступлений? Никто не называет их смерть «трагической», только «бесчеловечной». Никто не оплакивает их утрату и не чтит память. Я по-прежнему «гнусный убийца», однако они не «мученики» моего зверского дела. Они прославились как поджигатели и насильники, а это уже многое говорит о природе человеческой морали. — За отсутствием альтернативы все полагали, что это «заслуженное наказание», — отвечает доктор Стокер, поправляя рукав. — Но он определенно не придерживается позиции «героя». Его казни чересчур жестоки, и, похоже, он не стремится объяснять свое правосудие остальному Лондону. Поистине, у нас появился один занимательный мститель.       Я не оставляю подписей, записок, не отправляю писем в СМИ. Любое вмешательство исказило бы результаты моего эксперимента. Чем меньше они обо мне знают, тем лучше. Это им следует приписывать философию моим поступкам, а не наоборот. Им нужно объяснить, почему я это делаю, и показать мне, как они думают. Я не могу назвать это справедливостью, это должны сделать они.       Я сажусь рядом с Сиэлем. Этим утром мы не виделись: я приготовил завтрак и уехал на раннюю встречу в Бродмур. Его, как обычно, отвозил и забирал из школы мистер Танака. Он все еще в своей униформе Уэстона — хорошо сшитой, свидетельствующей об элитном частном учебном заведении, — только без привычного шарфа под изумрудным блейзером. Присмотревшись, я замечаю, что кожа у него на шее гладкая и без повреждений.       Я почти никогда не совершаю непроизвольных поступков. Угроза последствий научила меня хотя бы раз подумать, прежде чем действовать. И все же, словно по наитию, я протягиваю руку, дабы провести пальцем по обнаженному горлу, размазывая толстый слой макияжа, скрывающий бледный ореол шрама.       Он замирает. Кожа к коже; я не должен был этого делать. Мою кожу покалывает от прикосновения, но его собственная, должно быть, ощетинивается и зудит. Неужели я потеряю прогресс, которого мы достигли на вчерашнем сеансе? Собирается ли он оттолкнуть мою руку и начисто вытереться?       Он боится прикосновений больше, чем показывает. Больше, чем он когда-либо признается мне или самому себе. Никто не в силах управлять страхом, хотя и не из-за недостатка усердия. Прикосновения, благодаря повторениям, неразрывно связанные с болью, вызвали в его нервной системе автоматическую реакцию страха — реакцию почти столь же абсолютную, как законы физики.       Сознательно он может понимать, что я не причиню ему вреда, однако его тело отреагирует инстинктивно. Как и при любой другой фобии. — На что уставился? — спрашивает Сиэль, отталкивая мою руку. Сильный толчок, но не резкий. — В школе включили отопление. Как еще, по-твоему, мне удается скрывать это летом?       Я моргаю. Мой палец измазан сухим консилером цвета слоновой кости. Я вижу, как ему не терпится потереть то место, где я до него дотронулся, но он терпит и поворачивается обратно к доктору Стокеру. Программа подходит к концу. — Все ли в порядке? Сам по себе телевизор необычен, но вдобавок к этому безвкусное ток-шоу? Стоит ли нам провести дополнительный сеанс на этой неделе?       Мальчик усмехается, поднимая свою чашку. — Би-би-си весьма ханжеская корпорация, так что у меня остается только безвкусица. Возможно, они и несут чушь, но, по крайней мере, они что-то говорят. — Надо же, значит, нужен убийца, чтобы приобщить тебя к реальному миру. Какие мрачные интересы для тринадцатилетнего подростка. — Не стоит дерзить мне, доктор. Как будто ты сам не хватаешься за каждую новость. — Профессиональное любопытство с моей стороны. Даю пенни за твои мысли. — Ха, вечно пытаешься меня препарировать. Это область твоей компетенции, быть может, ты поделишься своими соображениями для разнообразия. Полиция попросила тебя составить профиль, не правда ли?       Так и есть. Я расскажу какую-нибудь искусную ложь, предложу свежую, но вводящую в заблуждение точку зрения, буду ходить вокруг да около... Я хорош в этом. Однако я не буду вмешиваться в свой собственный эксперимент.       Сиэль выжидающе смотрит на меня поверх чашки. Его лицо наполнено аристократической грацией, подчеркнутой элегантной униформой, плотно облегающей его стройную фигурку, хотя я уверен, что он умудрялся бы выглядеть роскошно даже в изодранных лохмотьях. Его сапфировые глаза, окаймленные длинными ресницами, кажется, способны видеть насквозь мою изощренную ложь: пытливые, проницательные, побуждающие меня испытывать его.       Я предпочту держаться золотой середины. — Даже если речь идет о заслуженном наказании, что по-прежнему остается наиболее правдоподобной трактовкой, вряд ли кто-то допускает возможность того, что «мститель» убивает, потому что ему это нравится. У него не сформировался характерный метод действий, потому что он стремится к уникальному опыту, а не к повторению, и он не уподобляет злодеяниям жертвы, потому что все зависит от того, чего он хочет в момент убийства. Или... — я тянусь к пульту, дабы убавить громкость, — правосудие может вообще не входить в аналогию. Быть может, он хочет не наказать, а поиздеваться над своими жертвами: «Посмотри, как легко было тебя поймать, посмотри на фотографии, которые ты никогда не видел, и на все улики, которые ты не успел скрыть. Я могу убить тебя в твоей собственной постели, и это сойдет мне с рук. Я знаю, как совершать преступления, а ты нет». Возможно, это способ заявить о своем превосходстве. — Что-то наподобие комплекса Бога? — Может и так. — Потребность, говоришь. Хм... — розовый язычок скользит по губе. Я наблюдаю, как он исчезает у него во рту, быть может, чересчур пристально. — Убийства насильственные, не настолько импульсивны, чтобы говорить о потребности. Потребности, влечения, в особенности примитивные, имеют тенденцию к преодолению. Он слишком тщательно выбирает жертв, слишком терпеливо выжидает, прежде чем нанести удар.       Ах. Если бы только я мог покончить с терпением и планированием и высвобождать свои побуждения каждый раз, когда я чувствую это покалывание в основании позвоночника! Если бы вместо того, чтобы приказывать своему Тодестрибу подождать, я мог улыбнуться и позволить ему осуществлять свои необузданные приказания!.. — Импульсивность и слепое следование своим примитивным потребностям являются симптомами глупости. Он не глуп.       Сиэль наливает еще чаю, размышляя над этим вопросом. — Знаешь, большинство людей задаются вопросом, является ли он психически больным или библейским злодеем. — Полагаю, что это тема для более поздней и продолжительной дискуссии. Видимо он прекрасно осознает, что делает, что действует вопреки общепринятым представлениям о «добре» и сознательно продолжает придерживаться представлений о «зле», и это сделало бы его, в том же широком понимании, злодеем, а не психически нездоровым. Однако я сомневаюсь, что все так просто. — И почему же? — Он мог бы, например, решить направить свои безудержные побуждения в наименее разрушительное русло. Доказательства преступлений своих жертв, призваны обеспечить ему действенный мотив — благородное оправдание, чтобы облегчить тяжесть его поступков и успокоить измученную совесть. Для многих определение зла — это безжалостность и преднамеренность, поэтому вопрос о том, где именно в спектре добра и зла находится человек, настолько отягченный своей собственной природой, может стать спорным.       Сиэль хмыкает и переводит взгляд на телевизор, по которому показывают рекламу перед вечерними новостями: шампунь, зубная паста и новый диетический йогурт. — Занятно, не правда ли, — говорит он. — В сети полно анонимных суждений, воспевающих его как героя. Серийный убийца на свободе обычно вызывает всеобщее смятение, но когда он на свободе, никто не боится выключать свет после наступления темноты. А те, у кого совесть чиста, спят еще лучше, — он фыркает, проводя пальцем по фарфоровому ободку любимой чашки. — И все же никто не станет публично потворствовать ему. Люди боятся оправдывать убийство в любой форме, так было всегда. Внутренне они рады, что мир избавился от поджигателей и насильников, но их возмущает мысль, что кто-то узурпировал право выносить приговор. Они всецело запутались в этой странной маленькой дилемме, верно?       Да, да. Я знал, что ты поймешь, малыш. В этом-то вся и суть. — Что же думаешь ты на этот счет?       При этом вопросе на него словно набегает тень, будто темное облако, возникшее из ниоткуда и застилающее безупречно бирюзовое небо. Неужели его демоны наконец-то вышли позабавиться? — Он уничтожает паразитов, — выплевывает он тихо и презрительно. — Быть может, когда-то я и потрудился бы рассмотреть это с более широкой точки зрения, но не сейчас. Я мог бы занять высоконравственную позицию и осудить эту дикую, патологическую потребность, которую, как ты утверждаешь, он испытывает, или осудить его на том простом основании, что обстоятельства или мотивы никогда не могут оправдать хладнокровное убийство.       Чайная чашка дрожит, когда он крепче сжимает блюдце, пристально глядя на мигающий впереди экран. В этом взгляде есть намек на безумие, а в голосе больше, чем просто намек на гнев. — Однако нет, меня не интересует более широкая точка зрения. Мой единственный ракурс эгоистичен, субъективен. Слишком узок, чтобы оставить место для моральных дилемм. Он истребляет паразитов, так и должно быть. В действительности мне плевать, болен ли он или злостен, делает ли он это ради справедливости или развлечения. Лондон полон паразитов, и их следует изничтожить. Я не хочу, чтобы его поймали, вовсе нет, я поддерживаю его, потому что мне нравится знать, что паразиты подыхают, пока я сижу и пью свой чай. Не забудь это записать в свой блокнот, доктор Михаэлис.       Я глубоко вдыхаю, позволяя словам омывать меня неторопливыми, сочными порциями.       В тебе столько ненависти, мальчишка! Твой глаз пылает зловещим огнем. Столь неискушенный, изысканный гнев, заключенный в миниатюрном тельце, искажающий очаровательное личико, придающий блестящей радужке обсидиановый оттенок... Я нахожу это чрезмерно пленительным. Это притягивает меня. С такой страстной и первозданной ненавистью кажется постыдным пытаться вылечить ее. Нет, я хочу взрастить, усовершенствовать, отполировать ее, как редчайший драгоценный камень. Я хочу наблюдать, как она разгорается и поглощает: тебя самого или тех, кто тебя окружает.       У меня есть отличные новости для тебя и твоей ненависти, куколка. Если ты хочешь увидеть, как полыхает мир, то ты оказался в нужном месте в нужное время.