⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰
Пятый объект моего эксперимента шевелится спокойнее, нежели предыдущие четыре. Я привязал его к той же кровати, к которой он привязывал своих жертв, набил ему рот грязным носком и заклеил челюсть скотчем не один раз, а трижды. Мужчина соизмеряет свои силы против пут — всего несколько рывков, прежде чем он прекращает борьбу, даже не удосужившись закричать. — Любезно с вашей стороны хранить молчание. Здесь тонкие стены, — я улыбаюсь, указывая направо от себя. Из соседней квартиры льется музыка. — Ваши соседи — превосходные скрипачи. Вы знакомы с ними? Его дыхание со свистом тяжело втягивается через нос. — Хотя и не совсем сольный материал. Играют ли они в оркестре? Однозначно, это не просто хобби, не с такой решимостью. Уже почти одиннадцать, а они все еще занимаются, испытывают соседей на прочность. Возможно, студенты консерватории? Репетируют для конкурса или прослушивания? — я размышляю и останавливаюсь послушать, покачивая пальцем в перчатке в такт 4/4 Prelude and Allegro Фрица Крейслера. Четкая, захватывающая мелодия. — Ах, они допустили крошечную ошибку в форшлаге. Нетерпеливые. Для конкурса им следовало бы взять Polonaise brillante №2 ор. 21 Венявского. Они практиковали его ранее, и я должен сказать, что вы пропустили замечательное исполнение. Великолепная фразировка, плавные переходы, идеальное интонирование на аккордах... Сложный репертуар, как с точки зрения музыкального смысла, так и техники, но они исполнили его с такой легкостью и обманчивой простотой. Именно так, как и должно быть сыграно. Мой взгляд переместился на связанного мужчину. — Однако вы ведь совершенно не интересуетесь музыкой, не правда ли? Нет, вы крайне невоспитанная личность. Без какого-либо чувства романтики, — я причмокиваю губами, поднимая две распечатанные фотографии Грелля. Он у меня на крючке. Его глаза расширяются и теряют всякую решимость. Любой, кто смотрит BBC, должен знать, что это означает. — Вы всегда приводили их сюда, я ведь прав? Тонкие стены, пьяницы, шатающиеся по улице, окна, выходящие на автостоянку... Рискованно. Кто-нибудь мог видеть, как вы затаскиваете этих милашек в предобморочном состоянии на заднее сиденье, или случайно наткнуться на вас, когда вы бросали их в том или ином переулке. Хотя я не удивлюсь, если кто-нибудь увидит открывшуюся картину и спокойно пройдет мимо, учитывая, в какие безжалостные времена нам суждено жить. Скрипач набирает темп, плавно переходя ко второй части произведения. — Однако на этом ваша удача заканчивается. Всегда найдется рыба покрупнее. Вы живете на втором этаже, голубчик. Все эти снимки были сделаны через щель в жалюзи вашего балкона. Чувствуете себя глупо сейчас, хм? Что ж, так оно и есть. Глупо и утомительно. Я сам подключился к вашим аккаунтам в социальных сетях, так что я знаю о вас все. Я достаю его телефон и разблокирую с помощью стилуса. Удобная вещь, которую можно использовать в перчатках. — Давайте-ка посмотрим. Вот, например, целая коллекция отвергнутых предложений о сексе, которыми завален ваш почтовый ящик. Вы и впрямь затеяли все это только потому, что женщины не велись на ваши никчемные способы знакомства? Неужели одна из них разбила ваше бедное маленькое сердечко и задела хрупкое мужское эго? Стремились ли вы компенсировать это домогательствами в спальне и каждый раз терпели неудачу? О, прошу вас. До чего же непримечательная предыстория, — вздохнув, я бросаю его телефон на кровать. — Мне даже не удается найти в себе силы на беспокойство. Я бы и в самом деле предпочел пропустить речь злодея и разорвать вас на части прямо сейчас, если вы не возражаете. Он решается попытать счастья в крике, но ничего не выходит. Я тянусь за ножом для разделки филе, который нашел у него на кухне, зачарованный его свежезаточенным потенциалом, и, взвесив в руке, направляюсь через захламленную квартиру к кровати. Он кричит громче. Носок и несколько слоев скотча перекрывают почти все звуки. Даже если бы кто-то услышал его сквозь тонкие стены, действительно ли они доблестно бросились ему на помощь? Мне даже не следует задаваться этим вопросом. «Эффект безучастия» означает, что в больших шумных городах героизм практически исчез. Я обращаю свой холодный, мучительный взгляд на насильника. Его мочевой пузырь опорожняется, когда я начинаю резать живот, чуть ниже грудины. Кожа и жир отделяются под неумолимым давлением нержавеющей стали. Занимательно, нашел бы Фантомхайв сейчас мои глаза потрясающими? Лишь в такие моменты моя маска может слететь, лишь сейчас я могу потерять фальшивую сердечность своей улыбки и принять злобную дьявольскую ухмылку, адекватно отражающую мою гнилую душу. Так ли я безупречен теперь, куколка? Быть может, таким я понравился бы тебе больше? Я продолжаю вскрытие. Скрипач начинает сначала Allegro molto moderato, но я не слушаю. Нож делает линейный, почти хирургический разрез до самого таза, и я просовываю обе руки внутрь, чтобы расширить рану. Я раздвигаю ее, как портьеры на окнах. Это не занимает много времени. Густая, темная кровь хлещет обильными потоками, пока я копошусь в его внутренностях, стараясь не опускаться выше запястья. Я считаю слезы боли, которые текут по его щекам, и быстро сбиваюсь со счета. — Выше нос! — сияю я, лаская и вытаскивая кишки, дюйм за дюймом, словно пестрые гирлянды. Его глаза закатываются. — Догадайтесь, кто станет звездой завтрашних утренних новостей? Или вечерних, в зависимости от того, как быстро они вас найдут, — я делаю паузу, обдумывая. — Как насчет того, чтобы включить музыку? Насчет криков я не слишком уверен, но громкая музыка наверняка привлечет к вашей двери по меньшей мере дюжину разъяренных соседей. Им потребуется всего пять минут на поиски. Теперь он кашляет, точнее булькает. Кровь струится из его раздувающихся ноздрей. Должно быть, она затекает в закупоренную глотку, пропитывает грязный носок и доводит его до медленной смерти. Мою кожу покалывает. В уголках губ образуются блестящие капельки слюны. Жизнь покидает его, и я отстраняюсь, дабы полюбоваться окровавленной ладонью своей правой руки. Я люблю все черное, но мои перчатки белые по очень простой причине: мне нравится видеть, как они окрашиваются в алый цвет. Я сжимаю кулак и смотрю, как избыток крови просачивается сквозь промежутки между пальцами. Медленно, неотвратимо я спускаюсь с высоты своего восторга. Время возобновляет свое течение. Я вновь слышу музыку, вижу всю комнату, а не только растерзанный труп моей жертвы. Чтобы официально отметить его как номер пять, я разбрасываю фотографии, ранее сделанные Греллем вокруг тела в хронологическом порядке. Нож, использованный по назначению, покоится в липком ворохе кишок, а телефон, брошенный на кровать, постепенно тонет в луже крови. Я оставляю их обоих в покое, пусть полиция выполняет свою работу, пусть анализируют эти бессмысленные улики сколько им вздумается. Я упаковываю перчатки в пластиковый пакет на молнии, прячу их в пальто, а затем, неизменно, останавливаюсь, подперев подбородок рукой, дабы обдумать содеянное. Разве не любезно с моей стороны было перехватить его перед сегодняшней охотой? Кто бы ни стал добычей этого жалкого хищника, даже не подозревает о собственном везении. Всегда рад угодить. На месте преступления творится полнейший беспорядок: внутренности, безвольно свисающие из разорванного живота жертвы, разбросанные по окровавленным и пропитанным мочой простыням, но сам преступник выбрался без единого пятнышка. Как удачно, что убирать все это придется судебно-медицинским экспертам, а не мне! Это, бесспорно, моя любимая часть эксперимента. Я выхожу из квартиры, оставляя дверь широко открытой. Несомненно, кто-нибудь может увидеть меня на выходе, однако я даже не утруждаюсь надеть балаклаву. Я нахожу это донельзя безвкусным. Когда полиция начнет ходить от двери к двери, опрашивая, не видел ли кто-нибудь чего-нибудь необычного по соседству той ночью, кто-то может вспомнить высокого красивого мужчину, одетого в черное и выходящего из здания точно в момент убийства. Я не из тех, кого можно забыть: фоторобот получился бы моим точным подобием. Известный в Метрополитене как специалист по составлению криминального портрета, я был бы быстро опознан и вызван на допрос. Мне бы довелось солгать и придумать самые правдоподобные оправдания на месте, но у меня не было бы подтвержденного алиби, а у полиции не было бы неопровержимых доказательств. Бард, Абберлайн и главный комиссар Рэндалл поручились бы за мою честность, но первое зернышко сомнения все равно было бы посеяно. Они начали бы приглядываться ко мне, следя за каждым движением, и еще одной небольшой ошибки было бы достаточно, чтобы привлечь меня к ответственности. Я допускаю мысль о своей непогрешимости, но мой самый большой недостаток заключается в жажде развлечения. Dulce periculum! Раньше я был чрезмерно скрупулезен в своих убийствах, не допуская права на ошибку и не оставляя ничего на волю случая. Теперь же мне осточертело осторожничать. Сейчас я искушаю последствия, привнося малейший фактор риска в свой ритуал просто потому, что могу, потому что это усиливает удовольствие от того, что я остаюсь безнаказанным. Я все еще укоряю себя за безрассудство, убеждаю, что должен быть слишком умен, дабы попасться, что я хищник совершенно другого уровня, что одна крохотная ошибка может означать, что я больше никогда не смогу накормить своего Тодестриба, но это никак не умеряет мою губительную прихоть, поэтому я не борюсь с ней. Зная концепцию страха, плен — это единственное, чего я должен бояться больше всего на свете. Мне следует опасаться и избегать его любой ценой, но мой шаг остается ровным, пока я выхожу из людного квартала. Мое сердце даже не трепещет, потому что страх — это всего лишь еще одно пустое слово, которое я должен был научить себя понимать.⊱·•∽∽∽∽·:≼☤≽:·∽∽∽∽•·⊰
Я прихожу домой в четверть второго. Утренние новости или дневные? Нашли они его или нет? Быть может, кто-то из соседей сверху, спустившихся вниз, чтобы утихомирить заядлого скрипача со второго этажа, остановился, увидев подозрительно открытую дверь девятой квартиры. Быть может, они постучали, подождали, неуверенно поздоровались, а затем, наконец, вошли и обнаружили свежевыпотрошенный труп своего соседа, окруженный фотографиями всех девушек, которых он изнасиловал, пока они пребывали в царстве Морфея. Ах, на данный момент я чувствую себя слишком возбужденным, чтобы уснуть. С таким же успехом я мог бы не спать всю ночь и немного поработать, но не без кофе. Я вхожу на кухню, достаю из шкафчика свою самую большую кружку и... Шум. Крик, наполненный болью и яростью, приглушенный из комнат наверху. Заставляет меня улыбаться. Значит, твои демоны приходят ночью. Ты ничего не можешь с этим поделать, ведь они охотятся за тобой через сны. Во сне мы наиболее уязвимы. Мы не в состоянии контролировать или обманывать наше бессознательное. Жаль... не правда ли? Мне не хочется будить его. Он всегда боролся со своими демонами в одиночку, и эта ночь не станет исключением. Я беру кастрюлю, наливаю молоко и ставлю на плиту. В ожидании, пока оно нагреется, я барабаню пальцами по столешнице и слушаю, как Сиэль ворочается в своей постели. Нет, нет, остановитесь! Не трогайте меня, помогите, прошу... Что-то тяжелое ударяется о потолок. Должно быть, он сбил прикроватную лампу на пол, что окончательно вырывает его из мук кошмара. Наступает тишина. Я добавляю ложку меда в горячее молоко и поднимаюсь по ступеням. Стучу ради приличия, но вхожу без разрешения, как обеспокоенный опекун. Я оставляю за собой право вмешиваться по доброй воле. Его нет в постели. Балконная дверь приоткрыта, впуская в комнату поток холодного воздуха. Я нахожу его снаружи, босого и в одной ночной рубашке, прислонившимся к перилам в первую ночь декабря. Он поворачивается в мою сторону, и я в пьянящем восторге замираю на пороге с кружкой в руке. Словно вижу его в первый раз. Шрамы тянутся от изящной брови до нижнего века: серебристые, неровные, как ряд струн на сломанной арфе. В нижнем углу глаза виднеется крошечная ранка в форме запятой, где только следы иронического везения спасли его от тетушкиного ножа, вонзившегося в розовую ткань его слезного канала и чуть не оставившего пустую глазницу. Радужка не утратила ничего из своего насыщенного пурпурного оттенка, но все это лишь яростное переливчатое сияние, столь поразительное в своем сапфировом близнеце. Он выглядит пустынным, полым, как холодный очаг, где после некогда роскошного пожара осталось лишь прогоревшее покрывало из пепла. И если глаза — это окна в душу, то свет в одном из них погас навсегда. Досадная потеря красоты, сказало бы большинство, но я не могу не думать, что это добавляет ему еще больше очарования. Это говорит о муках его прошлого, а мучения ему поистине к лицу. Мой взгляд опускается ниже, следуя по этой дорожке мучений к обнаженной лебединой шейке, вниз к тонкому дугообразному кольцу шрама, который редко можно лицезреть на живых. И здесь его спасло болезненное везение. Он бы не выжил, если бы сектанты получили вызов всего на несколько минут раньше, пока у него еще хватало сил сопротивляться им. Только позже, не видя шансов ни на борьбу, ни на бегство, его тело отключилось и приготовилось к неминуемому концу. Сердцебиение замедлилось и не дало ему истечь кровью ровно настолько, чтобы его тетушка успела нанюхаться кокаина и отвезти к подпольному врачу. И вот он здесь, грезит об этом три года спустя. Все, что нас не убивает, делает нас сильнее, однако Сиэль Фантомхайв, похоже, оставил свою силу в когтях ночных ужасов. Наступит утро, и он вернет ее себе — облачится в безразличие и благопристойность, но пока бледная рука дрожит на покрытых инеем перилах балкона. На данный момент его взгляд остекленел, волосы взъерошены, мягкие губы покраснели от укусов. Он стоит неподвижно и меланхолично, как притягивающая внимание картина, на мрачном фоне полумесяца и двух разбросанных звезд. Я по-своему ценю высокое искусство. Даже я могу остановиться, дабы восхититься чем-то, кроме смерти и разложения. Анджелина Даллес была права: такие совершенные вещи, как он, созданы для того, чтобы быть сломанными. И они выглядят превосходно в таком виде. — Заходи внутрь. Здесь холодно. — Хорошо, — говорит Сиэль хриплым от крика голосом. Я делаю шаг вперед и протягиваю горячее молоко, от соприкосновения с декабрьским воздухом от которого исходит пар. — Как ты узнал? — бормочет он, обхватывая кружку руками. Твоя тетя выплюнула мне это со своим предсмертным вздохом, — я не говорю, опираясь на другую сторону перил. Осознаю, что никогда не выходил сюда, и это выглядит почти нереально, как много лондонских огней можно увидеть с моего маленького холма в Хампстеде. — Твоя тетя много говорила о тебе на терапии, — говорю вместо этого. — Оу, как мило с ее стороны, — он пытается изобразить ухмылку, но она выходит тусклой и усталой. Мне следует спросить: — Как часто? Глоток. — Точно раз в месяц. Иногда больше, — пауза. Он делает глубокий вдох и отводит взгляд. — Я имею в виду, мне снятся кошмары практически каждую ночь. Просто не всегда настолько реалистичные. В них я могу... ощущать. Руки по всему моему телу. Сжимающие меня. Словно сонный паралич, только я могу брыкаться и кричать, но это никогда не помогает. Они все равно не отпускают. Я ощущаю их слишком горячее дыхание, царапающую щетину, вонь их пота, и... — Сиэль замолкает, понимая, что говорит с чувством. — Просто все это, везде. Снова. Я надеваю свою лучшую маску сострадания и тут же сбрасываю ее. Он доверился мне не потому, что ищет моего сочувствия: ему нужно решение. Если я помогу справиться с ночными демонами, смогу ли я завоевать его доверие? — На завтрашнем сеансе мы попробуем кое-что под названием «Образно-репетиционная терапия». Ты можешь поспать подольше. Я приготовлю завтрак на десять. Фруктовый салат или булочки? — И то, и другое, — говорит он, допивая остатки молока. Вскоре резкий порыв ветра загоняет нас обратно внутрь; в мягком свете люстры мне дано лицезреть розовые пятнышки на острых коленках и мурашки, которыми холод усеял жемчужную кожу. Я поднимаю упавшую лампу, к счастью, не разбитую, я бы предпочел не чинить эдвардианскую, и смотрю, как он заползает обратно под одеяло. Делаю паузу, колеблясь. Безусловно, ему бы не хотелось, чтобы я его укладывал. — Если ты попытаешься спеть мне колыбельную или поцеловать меня на ночь, клянусь, я позвоню в службу защиты детей, — бурчит он, полностью зарывшись в шелковые простыни. Я хмыкаю. — Но не уходи. Останься со мной, пока я не усну. Выполняй свой долг в качестве моего законного опекуна или что-то в этом роде. Я выключаю свет и сижу у кровати, пока его дыхание не становится ровным.