Предпочли тебя

      Гоголь замечает узкое девичье тело в скромном пышном платье ещё в тот самый первый раз, когда он выбивал из головы все лишние мысли в казино своего дражайшего знакомого на маскараде. Тоненький торс, не очень ярко выраженная талия, длинная юбка с бантиками и туфельками с высокими чулками, подчёркивающие юный возраст девушки. Вполне вероятно, ей ещё и восемнадцати не было, но чужие взгляды уже скользили по ней, как по обнаженной девице. Красивое тело в свете голубых огней, в тени толпы людей. Как только она тут очутилась, такая малышка?       Гоголь наблюдает за ней ещё три эдаких вечеринки. Она на них присутствует всегда, приходит чуть позже начала и уходит за час до обращения владельца. Когда ее тонкое тело исчезает из зала, Гоголь каждый раз останавливает себя от мысли последовать за ней и предложить парочку коктейлей следующим утром. И затем отворачивается от этой двери и опрокидывает в себя ещё одну стопку алкоголя. Он жжёт, он горький, он точно ему не по вкусу. Но зато в голове весь вечер дымка и перед глазами плывет туман, и Гоголь даже не уверен, что это заслуга дым-машины. Песни весь вечер грубые, без капли романтики и медленных танцев.       — Что ни вечер, то без медляка, — шепчет сам себе Николай и переводит взгляд на сцену, куда выходит управляющий. Сигма всегда выглядит таким сдержанным и безэмоциональным на этой вечеринке, будто не он ее устраивает, а кто иной его надоумил. Сигма кажды раз благодарит собравшихся за присутствие и вещает о дальнейших планах казино, бла-бла-бла, обыкновенное дело. Гоголю куда больше интересны его новые туфли на каблучке. С каких пор мальчишка подъем начал носить?       Он подходит к Сигме после вечеринки, пока тот обсуждает что-то с диджеем, а другой персонал занимается уборкой.       — Классные туфли, — бросает он, якобы не глядя и делая глоток коктейля в руке.       Сигма чуть вздрагивает и кивает:       — Спасибо. Ты по делу?       — Ты ж всех тут знаешь? — переходя сразу к сути, начинает Гоголь, переводя взгляд на Сигму и опираясь на колонку в углу сцены, — Тут уже третий раз девчонка приходит, выглядит лет на шестнадцать. К тебе же детей не пускают, да?       — Детям тут не место. Не должны были упустить.       — Вот и славно. Думал приударить. Сигма отрывается от перебирания бумаг в руках и скептически глядит на Гоголя, беспечно стоящего рядом, допивающего свой голубенький коктейль.       — Не думал, что тебе нравятся помладше. Да ещё и девушки.       — Брось ты! А кому ж нет?       — Например, Достоевскому, — абсолютно серьезно отвечает он, протягивая руку к Гоголю, мол, поделись, все равно за мой счёт пьёшь.       — Ха! Ну, Феденька, он да, — держи, — он отдаёт бокал Сигме и скрещивает руки на груди, — он такой. Пусть и начнёт отпевать твой труп, скажи ты ему прямо об этом.       Николай пожимает плечами, криво и хитро улыбаясь, забирая стакан себе обратно.       — Сигма, а ты у нас по ком? — Напирая в его сторону, щуря глаза, спрашивает он, облизывая губы, стараясь смутить.       — Ни по ком.       — Да брось, судя по туфелькам, мужского внимания требуешь изрядно.       Сигма вспыхивает и с силой ударяет Николая по руке, да так, что стакан бьется на осколки, падая на пол, а само лицо Сигмы косит оскорбленно.       — Гоголь! Даже для тебя это перебор.       И Сигма буквально сбегает вон, а на следующий день появляется в привычных ботиках на низкой подошве.       И Гоголь смеётся, облокачиваясь на плечо Достоевского. Рыбка клюнула на наживку.       Гоголь ведь не тупица.       Сигма чувствует, насколько его тело нелепо. Слишком мужское, слишком неправдоподобное. Сигма правда не знает, что с ним не так и почему его голова так яро отстаивает его право на самоубийство.       Одежда на нем смотрится так неправильно, и его кости торчат сквозь тонкую кожу, почти прорывают ее, и оттого весь его вид делается уж больно болезненным, будто он совсем никчемен в своем собственном теле. До нелепого тонкие руки и слишком острые углы суставов. Он прячет их за штанами, обувью и тремя кофтами: водолазка, рубашка и свитер, а сверху еще и фрак.       Ах, как же ему хочется быть нормальным. Как Достоевский. Как Гоголь. И чтобы любили его до того удушающе и нормально — так, как любят всех людей вокруг. Чтобы его нелепое тело не считали инструментом, чтобы в каждом изгибе и угле его видели до смерти любимым — чтобы чужие бархатные руки скользили по его талии, изгибу бедер, чтобы его касались так, будто он и впрямь стоит таких касаний и любви. В своих мечтах он видит совсем иное свое тело: оно не такое острое, оно нежное и мягкое, средь его ног проходится чужое колено, обтянутое полосатыми штанами, пальцы в перчатках залезают под кофту, а губы ловят вздохи.       Сигма готов рвать на себе волосы из-за своего стремления к любви. Когда Сигма впервые серьезно засматривается Гоголем, он видит в нем эталон физического облика. Его тело в меру высокое, в меру плотное и достаточно худое, чтобы его можно было таковым назвать. Каждое движение Гоголя естественное. Каждый шаг не продуман и не выверен — Николай просто шагает без опаски, что его тело сейчас выглядит неправильно, мертво, чуть ли не электронно.       Николай не боится показаться роботом, и Сигма метается вещами в своем кабинете из-за зависти.       Гоголь столь прекрасен, так идеален, ну почему Сигме не стать таким? Это не дает ему покоя. И когда Гоголь смеется ему в лицо Сигма молча сидит на месте, опуская голову и глотая обиду. Чтобы Гоголь, и понял его? Ха! Видит бог, мало страданий на его душу выпало.       На витрине блестят платья. Золотистые манекены выглядят так привлекательно, что Сигма сам не понимает, как заходит в бутик. Тряпки вокруг разноцветные, яркие, аж в глазах рябит, но Сигма проходится меж рядов одежды и касается платьев пальцами. Красивая ткань тут, мерзкая там. И вот его взгляд цепляет идеал — рукава фонариками, пышная юбка, волнами у груди и спина открыта… влюблен ли он? Боже, несомненно.       — Прошу прощения, — движением пальцев он подзывает к себе консультантку, чуть выпрямляясь в спине, принимая свой уверенный образ, — Я подбираю своей девушке платье, не подскажете, есть ли размер такой, что подойдет ей, если у нас параметры примерно одинаковые?       С лица консультантки испарилось смятение, и она сразу воодушевилась.       — Не каждый день к нам приходят мужчины порадовать своих девушек, знаете! Так приятно видеть, что такие, как вы, все еще существуют!       Ох, знала б бедняжка, что перед ней стоит чертов грязный падший ангел.       Уже в своей личной комнате он зашторивает окна, проверяет замки на дверях по нескольку раз, а затем красуется перед зеркалом. Складки сыпятся по его телу так красиво, обтягивают тонкую грудную клетку и прикрывают плоскую грудь. Сигма кружится в нем перед зеркалом как дурак, и в голове сверкает страшная мысль. Она поражает его своей грязью, и Сигма сжимает пальцами подол юбки, когда его передергивает. Что, если он совсем не мальчишка?       Следующая ночь наступает через два месяца, и Гоголь снова следит за девицей. У неё две длинные тёмные косы, что в темноте почти не разглядеть. Они двумя тонкими плетями бьются об оголенную спину; пышные короткие рукава ее платья придают ей атмосферу невинности, а многослойная юбка делает ее еще младше на вид. Гоголь следует за ней глазами, ловит каждое ее движение и не понимает, почему эти ее танцы кажутся такими знакомыми. Конечно, да, он не отстаёт от неё уже четвёртую ночь, но дело тут в другом: почему-то манера плавно двигать ногами и руками даже под самую грубую музыку выглядит как что-то родное и давно изученное. В голове щёлкают догадка за догадкой, и, хитро ухмыляясь, Гоголь идёт прямо к девчонке, по пути подхватывая с подноса у официанта глинтвейн.       — Добрый день, мадам, почему-то мне показалось, что вам понравится, — девочка дергается от неожиданности, оборачивается на Гоголя и глядит широко распахнутыми глазами, ее ресницы трепещут, когда та непонятливо моргает. Затем она кивает наконец и забирает стекленный стакан, в котором плещется горячий напиток.       — Спасибо, — голос у неё тоненький, почти детский, и отдаленно знакомый. Доверчиво отпивая, она кокетливо смотрит на него, пока по ее горлу течет горячая и горькая жидкость. Сегодняшний глинтвейн не удался. Как и любой прошлый на вечеринках Сигмы. Будто бы сам владелец любит хлебать горечь.       — Потанцуем?       Девчонка вздрагивает, но тут же кивает, допивая глинтвейн почти залпом, и аккуратно берет гоголя за руку и тянет в скопление огней. Музыка бьет им двоим по ушам битом без слов и проходит по телу разрядом, что аж сердце заходится в ритм. Девчонка поднимает руки вверх, сгибает в локтях, почти подпрыгивая в такт, качаясь, завлекая Николая своим тонким телом. Коля поддается на ее чары, двигается вместе с ней, по-своему безбашенно. А потом ловит ее руку и увлекает в парный танец, переплетая их пальцы и закручивая ее ближе к себе, так, что девица задыхается от неожиданного восторга, особенно, когда чужая ладонь касается разреза на спине, оглаживая с трепетом.       — Как тебя зовут? — шепчет Гоголь ей на ухо, затем отпуская от себя в танце, издалека напоминающем какое-то подобие танго.       — Секрет, — хихикает она в ответ.       — Ох ты ж, какие мы кокетливые. Ну хорошо, секрет, так секрет, — и тут он целует ее ладонь, тут же выпуская, когда девица срывается с места под предлогом того, что ей срочно нужно бежать в номер.       Сигма всю ночь валяется на кровати и не спит, хихикая, как умалишенный. Боже, он уже даже не уверен, что Гоголь ему просто друг. Сердце так колотится не просто из-за маленького маскарада, который уже какой раз сходит ему с рук, это точно, но и еще из-за этих горячих, мужских касаний. Грубых ладоней по его мягкой коже, полной изъянов; губы на его тонкой израненной ладони… а знай бы Николай, что это никакая не девица, а близкий друг, как бы он отреагировал? Как бы Достоевский отреагировал? Сигме так смешно с его карнавала, так приятно, что он наконец-то получил то, чего не мог добиться, будучи в своих рамках! Ему так радостно, что он, играя девочку, чувствует себя меньшим актером, нежели когда является собой — мальчишкой.       — И я думаю, мол, девчонка ж совсем мелкая еще, дай проверю, а она как залпом эту жижу выпила, так и не моргнула!       — А что ты хотел? Ты сам таким был, Гоголь, — Федор сегодня необычайно спокоен, с закрытыми глазами попивает свой кофе и безмятежно дышит.       — Ну я ж не девчонка, Федя! Мне можно.       Сигма отрывается от своего блокнота и подозрительно глядит на Николая.       — А с чего это девушкам нельзя?       — Да ну вас! Кстати, — откидываясь на спинку кресла и закидывая ногу на ногу, Николай щурится, — чего я тебя вообще не вижу там? А то музыку по твоему вкусу ставят, глинтвейн варят горьким, словно для тебя, а тебя-то и нет. Что за дела, Сигма? Сам не приходишь, а везде свои правила наводишь.       — Это мое заведение, и там все по моим правилам, если ты не заметил. Я за это плачу, имею право.       — Да ну тебя! Федь, скажи ему! Достоевский лишь пожимает плечами, чутка улыбаясь.       — Кстати, Федя, а как там твои дела с тем япошкой?       — Не твое дело, Гоголь.       — Видишь, Сигма, — наигранно тяжко вздыхая, Гоголь почти ложится на стол, глядя прямо в глаза, — мне скучно, когда никто ничего не рассказывает. Ну-ка, у тебя что на личном? Смотрю, ботиночки сменил, что, за парнями не охотишься больше?       — Николай.       — Чего?       — Перегибаешь.       — Да брось ты, Сигма, чего тут стесняться! Вот я ж не стесняюсь говорить, что люблю Феденьку.       Достоевский раскрывает глаза и смотрит с презрением, ногой отталкивая свой стул подальше от кресла Гоголя.       — Я твоей голубизны не потерплю, Гоголь.       И Николай смеется, а Сигме выть хочется. Он и впрямь запутался. Шутит Гоголь, презирает его? Да черт его пойми, что тот думает.       Сигма смотрит на себя в зеркало и совсем не понимает, что он такое. То ли он схож на себя, то ли кто-то другой глядит на него с той стороны. Да когда же ему станет спокойно? Сигма думать может лишь о себе. О том, как ему несчастно в таком теле, что будь оно другим, его бы кто-нибудь да полюбил. Может быть, даже Гоголь. Будь он девочкой, право, его бы хотели. И худые, нескладные ноги считались бы стройными. У него была бы не плоская грудь, изрезанная шрамами, его длинные волосы смотрелись бы к месту, у него была бы тонкая талия, и его бы правда хотели. Гоголь бы смотрел на него каждый день так, как смотрит на его маскарад. Николай бы целовал его руки всегда, он бы любил его за так, не вгонял его в краску и не заставлял ненавидеть себя за то, что Сигма правда хочет мужского внимания. Мужского внимания от Николая конкретно. Как бы красиво его руки смотрелись бы на его талии, скользили бы на бёдра… он бы его заметил, и Сигма бы убедил себя, что эта любовь — все, что ему нужно. И Сигма глядит в зеркало, у него почти трясутся руки от шабутных мыслей, а улыбка кривая. Нет, кому он врет, он даже девушкой быть не может. Это его не спасёт.       Нет сил притворяться, что он чувствует себя мужчиной. Нет сил притворяться, что он — девушка. Что же он такое на самом деле, если и человеком он назваться может с натяжкой?       Сигма в любое свободное время шерстит интернет. Лишь бы выкопать крупицу, лишь бы понять. Сигме приходит новая одежда, он решил совместить штаны и нарядный верх, и в нем он чувствует себя как дома, если добавит пару слоев под низ. Все же, его тело ощущается так эфемерно, что лучше перестраховаться. Поддеть пару водолазок с рубашками. Сигма читает истории других людей, и не понимает, что же с ним такое.       И случайно видит «они».       — Я Сигма, Менеджер Небесного Казино, мне кажется, что я никогда не были так счастливы, — уверенно говорит Сигма своему отражению и чувствует, что это оно — спасение.       Они. Так просто и легко. Не решает его проблему, не избавляет его от пагубных чувств и нелюбви к своему телу, просто… ему всему находится объяснение. И Сигма, скрепя сердце, решает. Для себя лично он теперь они. В качестве эксперимента как минимум.       Сигма ходит по казино, и оглядывает всех вокруг, и так странно на душе, что никто не знает их маленького секрета. Сигма для них — такие же равные. Такие же обычные. А сами Сигма — это иная история, новый мир в маленьком теле. Никто вокруг не знает, что ходит среди них. И все же, Сигма счастливы.       Гоголь просит устроить ещё один маскарад, и так сильно и раздражающе тоскует по своей избраннице, что Сигма не может устоять.       Стоя поодаль от колонок, но с открытым видом на весь зал, Николай ждёт.       Девочка-загадка долго не появляется, но затем снова мелькают ее тёмные косы и открытая спина где-то среди яркой толпы, и Гоголь крадётся прямо к ней. У него остаётся пара неразрешенных теорий, и поэтому он успевает ещё попросить у бара бокал полусладкого вина.       — Мадам, — он появляется за ее спиной и протягивает ей напиток, и та благодарно его принимает, лучезарно улыбаясь и хлопая своими ресницами.       — Потанцуем, мистер..? — спрашивает она кокетливо и, сделав пару глотков, кладёт ему руку на плечо, проводя пальцами по складкам объемной рубашки и жилетки.       — Николай, можно Коля, — Гоголь склоняет голову в сторону ее ладони и ластится. Ее пальцы тонкие и в полуперчатках, они ложатся ему на щеку и поглаживают, пока его собственная ладонь опускается на ее талию и скользит до спины. Ее грудная клетка вздымается и дрожит, и она смеётся, опрокидывая в себя бокал вина и отставляя его на край сцены, к которому они оба прошли за миг или два. Красота в глазах смотрящего, и перед Гоголем сама ангелица! Николай перехватывает ее крепче за талию и прижимается к ней всем торсом, скользит пальцами по ее оголенной спине. Он всматривается в ее личико, нежное, неразборчивое от скользящих по нему лучей всех возможных цветов из тех пяти, что всегда были в этом зале, и видит лишь распахнутые тёмные глаза и много-много подводки, будто девочка так и не смогла определиться, что хочет на себе нарисовать. И девичка-загадка смущенно смеётся и прижимается к Гоголю всей своей почти плоской грудью, скрывая лицо в его распахнутом воротнике.       Ожидал ли Гоголь таких проворных и скорых ее действий? Нет, конечно. Но он приятно удивлён, черт, и впрямь удивлён! Или же, все это вполне вписывалось в его задумку… в любом случае, ему же лучше.       — Какой твой любимый цвет?       Плечи ее дернулись в усмешке, и она короткого бросила, выводя пальцем рисунки на спине Гоголя:       — Серый.       — А мне нравится поярче. Имя так и не скажешь?       — Не-а.       Девочка отталкивается от Николая и манит за собой в центр зала, виляя плечами и идя спиной вперёд аккуратно и выверено. Гоголь лишь оглядывает ее еще разок перед тем, как пойти в толпу, и натыкается взглядом на туфли. Небольшой каблук, никаких изяществ… будто он где-то их уже видел. Ладно, какие тут туфли, когда перед ним сам ангел! Косички девочки покоятся за спиной, когда Гоголь берет ее за ладонь и утаскивает в кружение под бесконечную электронщину из колонок.       Они прыгают вместе, Гоголь ловит бокалы вина со стола бара и делит со спутницей, он шутит, пока она заливисто смеётся, запрокидывая голову. Есть что-то в ней влекущее, что-то родное в этой ее таинственности, скрытности и в тот же момент неизысканности.       Они цепляются руками, обнимаются, она гладит его по рукам и хватает затылок, а в один момент, где-то на середине третьего бокала за вечер, она притягивает его голову к себе и целует терпко и сладко, наивно и чуть неумело, но полностью дает ему вести. У Гоголя в голове все перестраивается, потому что она и на личико милая, и целуется сносно. А Федя говорил ему, что тот идеала не найдёт! Ха!       Они отрываются на секунду, и Гоголь снова приникает к ее губам, чуть переведя дух, и целуется он жадно, почти похотливо, так охотливо до ее языка, что аж до блеска в зажмуренных глазах. Как будто столько лет ждал, и вот дорвался. Девчонка тоже не промах — хватает его за лацканы, тянет на себя и чуть ли не вырывает ему пуговицы силой хватки.       Гоголь тянется руками ей в разрез на спине и притирается к груди своим торсом, медленно направляя их двоих к стене. Тут девчонка резко отталкивает его от себя, шипит, глядя на часы, машет Николаю ладошкой и сбегает вон.       Коля сначала оглядывает ситуацию непонятливо.       А затем берет себя в руки и идёт прямиком за ней.       Юбка скрывается за поворотом, и Гоголю нужно торопиться, чтобы уловить девочку-загадку. Ее фигура мелькает в какой-то двери этажом выше, и Николай медлит, перед тем, как войти. Но наконец ладонь ложится на ручку, и замок щёлкает под давлением. Гоголь отпирает дверь.       Перед ним на полу стоят, хотя, даже валяются, туфли и высокие чулки, чуть поодаль на тумбочке с зеркалом брошены две тёмные косы от парика. А посередине комнаты, с наполовину стертым макияжем и чёрными подтеками на лице, с приспущенным платьем в ладонях стоит ошарашенный Сигма. И Гоголь глупо пялится на него. Они замирают, глядя друг на друга. Сигма с отчаянным лицом роняет из рук платье, и оно падает к его ногам, растекаясь волнами светлой ткани. Гоголь с широкими глазами делает шаг внутрь и прикрывает дверь за спиной. В молчании они стоят ещё немного, пока Николай не замечает, как по щеке Сигмы скатывается одинокая слеза. Тот моментально смахивает ее со своего лица и подбирает платье с пола, чтобы прикрыться и спрятаться от чужого неприятного взгляда. Это должно было бы вскрыться, рано или поздно. Такой хрупкий мальчишка, сдержанный, ни разу не флиртовавший с девчонками. Это было очевидно, но требовало доказательств. И теперь Гоголь знает. И узнает Достоевский. И его мало того, что подымут на смех, так ещё и отвернутся единственные друзья. Отвернётся Гоголь. Гоголь, что был так к нему добр. Гоголь, на которого смотреть — одно удовольствие, чьи глаза так красивы, чьи руки столь нежны…       Гоголь моргает протяжно, прикрывая глаза, и затем снова смотрит на отвернувшегося Сигму. Обнаженная спина, то, как смотрелся тогда разрез платья на ней, такая бледная и болезненная, будто изможденная недоеданием.       — Сигма… ты…       — Прошу тебя, не рассказывай Достоевскому, — Сигма оборачивается, вжимая голову в плечи, очевидно напуганный, и начинает тараторить, — Не бросайте меня. Я что угодно сделаю. Честно! Пожалуйста, не говори никому! Я тебя умоляю, Гоголь, пожалуйста! Ты все не так понял!       Николай поднимает одну бровь, скептически оглядывая друга, и хмурится:       — То есть ты сейчас хочешь сказать, что ты не притворялся девчонкой и не сосался со мной, да?       Если Сигма сейчас начнёт оправдываться, это будет действительно мерзко, решает Гоголь, и скрещивает руки на груди. Сигма перед ним сейчас того гляди затрясётся.       — Нет! То есть, да. — От отчаяния мальчишка падает на колени, закрывая лицо худыми ладонями, — Притворялся. Мне так жаль! Я не хотел тебя оскорбить, если кто и грязный тут, то я, только я!       — Так ты теперь девчонка? — Гоголь шагает ближе, но как бы он ни старался, Сигма все равно видит в нем угрозу и весь сжимается, будто сейчас его будут пинать.       — Нет. Я не знаю. Прости, прости.       — Так ты у нас кто, гей? Или что?       — Нет! — Сигма явно кричит и всхлипывает, сжимаясь ещё больше, так, что острые лопатки выпирают сквозь тонкую кожу на спине. — Прости.       Гоголь искренне недоумевает и вскидывает руки:       — Так ты определись уже, что с тобой не так? Кто ты теперь: он, она?!       — Они, — шепчет Сигма, почти задушенно, будто сейчас умрет, и это его предсмертный вздох, и затихает, в ожидании чужой реакции.       — В смысле? — в голове у Николая не укладывается абсолютно ничего: ни чужой страх, ни собственное странное, почти садистское довольство. Отчасти он так рад, что наконец расколол Сигму и его страшные, глупые секреты. Однако… почему-то ему было очень неприятно смотреть на слёзы, льющиеся сквозь тонкие пальцы, пока он локтями прикрывает платьем виднеющиеся ребра. Вот если бы по делу плакал… а так, нашёл причину рыдать.       — Прости меня, Гоголь, прости, пожалуйста, я прекращу это. Давай просто, — захлебываясь вздохом сквозь слёзы, Сигма поднимает на него яркие глаза, — забудем. Пожалуйста.       Лицо Гоголя выражает какую-то смесь недоумения и страха, и Сигма не может понять, кажется ли ему в нем отвращение, или Николаю и впрямь мерзко смотреть на никчемное мужское тело.       — Мне нужно подумать.       Замок щёлкает, и с хлопком двери Сигма заходится в крике и рыданиях.       Хрупкая картина самих себя рушится на глазах, сыпется, как карточный домик, и Сигма чувствует себя так мерзко, будто в душе взрывается чертова ядерная боеголовка. Ну а что ещё можно было ожидать? Сигма лишь заигравшийся мальчишка, что стал настолько развратен, что сошёл с ума. Какие же он «они»? Это просто позор, будет даже лучше, если Гоголь правда его опозорит. Так и нужно. Это должно быть наказанием, способным сломать ему руки и ноги и заставить голодать вновь. Сигма даже не помнит, как добирается до кровати, запихивает платье в глубину шкафа и падает нагим поверх одеяла, долго всматриваясь в потолок. Переживут вечер без его обращения. Но сил оповестить других об этом нет. Сил вовсе нет.       Их не хватает ни на то, чтобы кем-то притворяться, ни на то, чтобы быть собой.       — Ешь.       Грубо кидая на стол пакет с фастфудом, Гоголь плюхается в кресло напротив и смеряет взглядом замершего Сигму.       — Я боялся, ты обрежешь волосы.       Тишина между ними растёт, и Сигма нервно сглатывает. Они не виделись несколько суток, и Сигма весь извёлся под конец ещё первого вечера, что оставшиеся провёл, как в тумане. Думал, все, Гоголя он потерял. И канули в лету его достоинство и влюбленность.       Гоголь сидит напротив и нетерпеливо качает ногой, оперевшись щекой на свой кулак.       — Ты есть будешь? По тебе видно, что в животе пусто.       Сигма все ещё не шевелится, лишь тихо отводит взгляд, неловко продолжая молчать. Ладони Гоголя с хлопком падают на ручки кресла, и он встаёт, за один шаг оказываясь перед Сигмой, и грубо хватая его за плечо.       — Сигма.       Сигма сглатывает и смотрит в лицо Николаю, глаза на мокром месте.       — Прекращай рыдать. Я все ещё не понимаю нихера на самом деле, но я почитал пару, — десятков, — статей, и, если ты «они», то ладно. Они, так они. Ты ешь, главное, а то кожа да кости.       И тут Сигма отводит взгляд в пустоту и закрывает лицо ладонями, явно начиная ронять слёзы по пустяку. Подумаешь, Гоголь всего-то не бросил Сигму на произвол судьбы, что тут такого.       — Прости, — шепчет Сигма, зарываясь пальцами в волосы; взъерошенная челка сыпется на лицо.       — Да что там! Тебя как теперь называть-то?       — Как они, если тебе не… не сложно.       — Окей. Ты есть будешь? Со мной делись так-то тоже. А то ты худющие, но я тоже не завтракал.       И Сигма так лучезарно улыбается, что Гоголь начинает смеяться. Не каждый день твой второй лучший друг перестаёт быть парнем, слушайте.       Магазинчик пустой с утра пораньше, и Гоголь уверенно заходит в него, сразу подзывая консультантку к себе.       — Доброе утро, мне бы девушке платье в подарок, желательно с закрытой спиной и чтоб утянуть можно было. Размер эмочка, — он кокетливо улыбается и склоняет голову.       — Как приятно знать, что вы знаете вкусы и размер своей девушки, редко встретишь таких мужчин сейчас!       Гоголь хохочет и приподнимает бровь, глядя на девушку будто с упрёком, а может, просто лицо у него такое.       — Вы так каждому говорите, так ведь?       — Ну… не совсем. Последний раз такое было месяца два назад, в основном к нам сами девушки приходят.       — Ладно, ладно, поверю, — он машет рукой и кивает в сторону вешалок, — есть что-то бежевое?       — Спрашиваете!       В этот же день на Сигму буквально сваливается бумажный пакетик, и они слышит хихиканье Николая за стенкой, будто тот даже и не пытается скрываться.       В пакете фиолетовое платье, почти фентезийное, и Сигма радуется, как ребёнок. Оно им идёт, прекрасно сидит на теле, особенно, если подтянуть завязки. Несмотря на вырез на груди, они не смотрятся нелепо — волны ткани скрывают плоскую грудную клетку, и Сигма цепляется пальцами в складки и кружится, не зная, куда девать это непонятное счастье.       Спустя месяц Гоголь настаивает на том, чтобы Сигма пришли на маскарад в новом платье. И Сигма, краснея, соглашается.       — Музыка сегодня другая, — говорит ему какая-то миловидная мадам у стола с фуршетом, потягивая коктейль, — впервые медленный танец включат, что ли.       — Надеюсь, — одухотворенно соскакивает с языка Гоголя, пока глаза скользят по залу в поисках тоненького тела в красивом фиолетовом платье с оборками.       — Ждёте кого-то, или свободны? — Прямо спрашивает девушка, вскидывая бровь, и следя за взглядом такого нарядного мужчины перед ней.       — Увы, жду, и, увы, дождался, — оставляя бокал и девушку на месте, Гоголь шагает в другой конец зала, где наконец объявились Сигма. Знай бы те его сегодняшние планы, ни за чтоб не пришли. Но Гоголь в своих идеях виртуозен, как скрипач.       — Смотрится лучше, когда ты не голодные, — Гоголь подходит к ним со спины, перекидывая через плечо чужие косы, на этот раз белые и фиолетовые, а не поддельные.       — Спасибо.       Музыка бьет по ушам на любимый манер Сигмы, да так, что уходит сердце в пятки. И когда начинает резко звучать медленная мелодия, очевидно, для тихого романтического вальсирования, Гоголь хватает Сигму за руку и силой вытаскивает из зала, затягивая в ближайший номер, ведь у Сигмы есть ключи от каждой пустой комнаты. А если они есть у них, то они есть и у Николая.       — Что ты делаешь? — Вскрикивает Сигма, наталкиваясь спиной на стену и мгновенно затыкается, когда на их талии оказывается гоголевская ладонь.       — Я не тупица, Сигма. А ты очень подозрительные. Я сразу догадался, что с тобой что-то не так было ещё тогда, на самом первом дискаче. А когда девчонка та пьёт глинтвейн, по-твоему горький, когда спокойно глотает вино, это все уж больно складывается. Твоя походка, твои чертовы туфли. Я выучил тебя наизусть, и твои платьица меня не обманут. — Нежно, совершенно не вяжушеся с тоном голоса, Николай смотрел в их лицо, мелко улыбаясь, и второй рукой убирая с глаз пряди челки, и Сигма чует, к чему все ведёт; Боже их, — Я тебе нравлюсь, Сигма. И ты подозреваешь, что я тебе тоже. И ты сами понимаешь, почему.       — Иначе зачем тебе меня знать, — озарённо выдыхает Сигма и спустя мгновение подается вперед, впиваясь в чужие губы поцелуем. Гоголь отвечает им охотно, согласно мыча, и прижимает тонкую талию ближе к своему телу. Сигма вдыхает резко и их грудная клетка ходит будто ходуном: вверх-вниз, и где-то внутри колотится сердце. Они отстраняется, и на губах играет такая улыбка, что Гоголь подаётся вперёд и вцепляется зубами в открытую шею, вызывая судорожный вскрик. Он отрывается от кожи и активно задирает чужую юбку, скользя ладонями по ногам, останавливаясь на их ягодицах.       — Боже, Николай!       — Боже-Боже. А помягче можно, м? — он трется носом о щеку и шепчет почти в самое ухо, отчего Сигма цепляется за его рубашку крепче, сжимая ладони в кулаки, почти скулит.       — Коля- Коля!       Нога Гоголя вжимается коленом меж их ног в пах, отчего Сигма издаёт почти болезненные звуки. Николай целует кожу в вырезе на груди, и спускается ниже, затем наконец садясь на колени перед своими дорогими Сигмой, обводя ладонями их бедра и глядя прямо в глаза.       — Я тебе нравлюсь, да? — Сигма кивает несдержанно и прикрывает рот тыльной стороной руки, — И ты будешь со мной, да, Сигма?       Гоголь клонит голову и смотрит, как щеночек.       — Ты даже не боишься, что я просто тебя опозорю, да? Такие наивные, — Сигма на секунду дёргается в испуге; Николай мягко смеётся, — Не бойся, я всего-то шучу. К тебе кто-нибудь залезал под юбку? Вслух, лапочка.       Сигма закрывает своё лицо руками и лишь крепче устраивается на ногах:       — Нет.       — Приятно быть первым!       Юбка взмывает вверх и руки Гоголя тянут вниз плотные капроновые колготки и трусы вместе с ними, после чего пальцами касается члена Сигмы, вырывая из них тонкий писк-стон из-под ладоней. Гоголь спокойно проводит по члену, под пальцами кожа чуть натягивается, а сама плоть крепнет. Большой палец ведёт круг по головке перед тем, как Николай чуть наклоняется вперёд и облизывает ее, похабно щуря глаза. Жаль, Сигма не видит.       — Сигма, — Николай зовёт, вытягивая руку вверх и наощупь стараясь найти чужую руку, хоть локоть, но ему вкладывают ладонь в ладонь, и Гоголь сжимает пальцы так, будто Сигма сейчас передумает, — Сигма!       — Да?       — Хочешь меня трахнуть? — не выглядывая из-под юбки и насаживаясь ртом на член, вызывая этим резкий стон, Гоголь все ждёт ответа. Да, манипулятивно. Да, грязно. И что? А кто в этой комнате вообще святой?       — Сигма, — отрываясь от плоти, Гоголь выдыхает, поглаживая член рукой, — не молчи.       Легко сказать. Сигма не привыкли о чем-то просить. Они не привыкли делиться своим мнением, когда дело выходило за пределы управления казино. И когда тут Коля стоит у них между ног на коленях, делает несусветные вещи, да ещё и спрашивает непотребства.       Гоголь снова дёргает их за руку, сам продолжая отсасывать, помогая себе рукой, пока чужой член чуть дёргается, а Сигма несдержанно стонет.       — Коля, — Сигма сглатывает и чуть не давится ещё одним стоном, сжимая руку Гоголя крепче прежнего.       — Просто скажи, что хочешь дальше, и я все обеспечу.       Сигма закидывает голову назад и смотрит в чистый потолок. Где-то недалеко бьет музыка, такая несдержанная, четкая, с тяжелым битом, что оседает в сердце. А здесь Гоголь, их лучший друг, отсасывает им прямо рядом с залом. А ещё они держатся за ручки. Удивительно.       — Хочу.       Счастливое лицо Гоголя выскакивает из-под юбки и Сигма смеётся, не в силах удержаться. Все это так спонтанно, так ярко, ярче, чем они когда-либо ощущали. Это все так похабно, и прошлые Сигма бы удивились, увидь они это. Даже ужаснулись бы. А эти Сигма, нынешние, лишь падают на колени, чтобы погладить Гоголя по щекам и глубоко поцеловать, со всей любовью внутри. Гоголевы руки цепляются за завязки на их спине, и то ли пытаются развязать, то ли прижимают Сигму к себе ближе, чтобы не потерять ни йоты, ни грамма, чтобы хотелось смеяться от счастья.       Сигма никогда не были так счастливы. Коля никогда не был так счастлив, тоже, наверное.       Платье спадает с чужих плеч, и Николай отрывается от их губ, чтобы зацеловать плечи. Сигма все выгибается, запрокидывая голову, одной ладонью сжимая рубашку Гоголя, другой прижимая голову поближе к себе, будто боясь потерять.       — Кровать, — выходит хрипло, — пойдём.       Они поднимаются вместе, и Сигма выступает из одежды, выпутываясь из туфель и колгот, пока Гоголь живо расстёгивает рубашку, даже не сбрасывая с себя. Застежки на поясе-корсете и брюках поддаются легко, и стоит их стянуть вместе с нижним бельём, Сигма снова льнёт в поцелуй, запуская пальцы в белёсые волосы и притягивая к себе. Гоголь выступает из одежды, пятками стаскивая с себя обувь, а затем все же отрывается, подталкивая Сигму в сторону кровати, сам наклоняясь к своим брюкам в поисках чего-то.       — Лови!       В руки Сигме прилетают презерватив и смазка. Они смеётся.       — Ты серьезно? Заранее шёл с мыслью поиметь меня?       — Не-а. Я хотел, чтобы это ты поимели меня, — подходя к Сигме, Николай толкает их в грудную клетку пальцем, заставляя упасть, и они повинуется, устраиваясь поудобнее, пока Гоголь перекидывает ногу через их бедра и усаживается на них, касаясь своим членом чужого совершенно случайно. А может и нет. Поди разбери!       — Не бойся, крошка, я знаю, что делаю, — Гоголь ухмыляется, раскрывая упаковку и раскатывая презерватив по члену Сигмы, поглядывая на их раскрасневшееся лицо и радуясь тому, что все правда идёт так, как он давно-давно хотел.       — Откуда?       — Ого, храбришься! У нас с Федей было пару раз по молодости. Так что, ты ему не верь, если он начнёт чушь про грехи нести, хах.       Сигма тихо хихикает, а после давится воздухом, когда Гоголь смазывает его член смазкой.       А после Николай устраивает представление, смазывая самого себя и растягивая себя двумя пальцами сразу, параллельно комментируя, что готовился заранее, но стоит все же перестраховаться, а то будет как в той старой шутке, где обманули дурака на четыре кулака. А потом и саму шутку рассказывает.       — А теперь самое интересное, птичка.       И он аккуратно, привыкая, садится на член.       Его выдохи рваные и голос низкий до мурашек. Сигма лишь стыдливо зажимает себе рот, все краснея, но поглядывая на Гоголя и его вздернутые брови и зажмуренные глаза. Член Николая дёргается, когда тот начинает двигаться, вверх-вниз, опираясь одной рукой о матрас, а второй жестом выпрашивая ладонь Сигмы в своей.       И Сигма тянет свои пальцы навстречу и переплетает их с чужими, все ещё зажимая себе рот.       Стоны Гоголя несдержанны, часты и прерывисты. Он очень громкий в постели, и у Сигмы краснеют от этого уши ещё больше. Их могут услышать, да и пусть слышат. Не первый раз в их казино кто-то из постояльцев трахается.       — Коля…       Гоголь раскрывает глаза и смотрит прямо в чужую душу своим максимально затуманенным и оттого беззащитным взглядом.       — Давай встречаться?       Коля мягко улыбается и прячет взгляд, чуть склоняя голову вперёд.       — Подло играть моими же играми, Сигма.       Его тон совершенно неясен. Гоголь берет ладонь Сигмы и прикладывает к своей груди, заставляя почувствовать сердцебиение, для этого специально наклоняясь вперёд, лишь бы быть ближе, лишь бы заставить их понять.       — А ты хочешь вскрыть мне грудину ради этого?       Сигма замирает, встревоженно распахивая глаза. Сломанная улыбка Гоголя не вызывает в них ничего, кроме ощутимого холода в душе, и Сигма может поклясться, что чувствует лёд под чужой кожей.       — А ты… ты хочешь? — Несмело спрашивает они, не зная, куда ходить на минном поле.       — Не знаю. — Гоголь посмеивается, двигаясь снова, не смея отпустить чужой руки, — Я ничего не знаю.       — Давай быть вместе, Коля.       — Подлецы, моими же картами манипулируешь. А давай. Ты хотяб держишь меня за руку, птенчик. Дай мне тебя послушать, эй, — Коля берет их ладони в свои, заставляя стонать вслух, и сам срывается первым, ведь теперь член резко попадает по простате, и Гоголь почти взрывается.       Он выдыхает резко, звучно и почти содрогается, но не смеет сбиться с темпа, и упивается звуками Сигмы под ним. Они стонет девственно, тонко, стыдливо, почти пища. И Коля почти смеётся, улыбаясь так широко, как может. Чужие ладони не выскальзывают из его, лишь заботливо держат крепче, и почему-то по щеке катится тонкая слеза, прямо по его подводке, очерняясь и падая прям на белую кожу бёдер Сигмы. И тогда он дёргается весь, почти падая на чужое тело, но тонкие руки все же придерживают его, опуская нежно, хотя сами дрожат. Сигма кончает тогда, когда Гоголь собирает на палец собственную сперму и облизывает.       — Бесстыдство, да и только, — смеется Коля, сползая с Сигмы, пока те смущенно прячут лицо за руками, помогая снять презерватив и, чуть подвинувшись на кровати, швыряя его в мусорку. И как же теперь приятно упасть рядом с перепачканными Сигмой, нежно смотря на их личико, часто моргая, лишь бы не уснуть. Сигма дышит почти ровно, наконец убирает руки с лица и поворачивает голову. Гоголь весь растрёпанный перед ними, но смотрит так беззащитно, улыбается легко. И Сигма тянет к нему пальцы, легко касаясь чужих губ.       — Знаешь, — начинает Николай, — когда ты сказали про всю эту штуку с твоими «они, он» и прочим, я сначала не поверил вообще. Думал, ты рехнулись. А потом ты так сидели, зажавшись, будто воробей який. И ты стали такими знакомыми.       Сигма прикрывает глаза и оглаживает щеку Гоголя, пока их способность тихо течёт по венам обоих. И Коля видит, как Сигма смотрели на него, пока тот смеялся заливисто. Как в чужой беспокойной груди расцветали цветы яркой и свежей любви.       Сигма видит Колю, сидящего с банкой газировки в полутьме перед компьютером, постоянно то кликающего, то читающего. В мутных усталых глазах сомнение, страх, злость. А затем спокойствие. Принятие. Малая нота, расплывающаяся по всему существу, как яркая акварель с кисти в банке с водой.       Коля чувствует, как в Сигме бушуют страсти, пустота и ненависть хлещется, как волны о камни, как их кулаки сжимаются в желании разбить что-то, а там и себя. Как Сигма сидит, обняв колени, надеясь вырваться из своего тела, но через голод стараясь обратно вместиться в самих себя.       Сигма чувствует одиночество в чужой груди. И как холодные пальцы выскальзывают из тёплой руки.       — Он не держал тебя за руки.       — Никогда.       — Давай встречаться, Коля.       — Ну и куда мы дойдём?       — Не знаю.       — Давай.