Прокаженные (28)

1       Пожелтевшие страницы книги были покрыты текстами на кельтском, кое-где дополненные иллюстрациями. Я никогда не умел читать ни на каком языке кроме современного английского, но этот травник был понятен настолько, словно я сам его составлял. Потрепанные края страниц расплывались, переплет из кожи какого-то животного отдавал неприятным запахом, а в ушах начинало звенеть.       Через несколько минут разглядывания страниц из-за стены послышались шаги. Кто-то настойчиво звал меня, с каждым разом все громче и громче. После очередного крика в ушах зазвенело особенно громко, я начал трясти головой, картинка перед глазами поплыла, цвета смазались, а потом и вовсе исчезли.       Комната, в которой я находился, была совсем небольшой, здесь помещался лежак, отхожее место в углу, и водоросли в качестве декора на мокрых стенах. Если бы я все ещё продолжал ощущать запахи — меня бы вырвало. При условии, конечно, что я хоть что-то ел, чего за последние дня три я не припомню.       К местному режиму питания меня готовили с детства — это, пожалуй, единственное, за что я могу сказать спасибо тете Петунье. По прошествии двух лет «строгого режима» я с большой долей уверенности могу сказать — у меня было счастливое детство. Я целыми днями гулял на улице — кто-то же должен был содержать клумбы и газоны в идеальном состоянии? Меня кормили, по крайней мере раз в день, вода в шланге для полива была достаточно вкусной, а зимой я мог спать на целых два часа дольше чем в теплое время года. В маггловской школе вообще был почти рай — там можно было прятаться в библиотеке от кузена и читать (и при этом ему не дали бы порвать книгу, которую я держал в руках).       Из маленького окошка под потолком иногда просачивается свет. Слишком тусклый, чтобы я мог разглядеть даже пальцы на ногах, но здесь другого не бывает. Мои эксклюзивные апартаменты с наскальной живописью флористов-шизофреников — карцер Азкабана, единственной магической тюрьмы в Британии. Я попал сюда неделю назад — после воспитательной беседы с начальником тюрьмы. Что и говорить, мои ребра до сих пор под впечатлением от его речей.       На седьмой день меня обычно отсюда выпускают — исключительно для того чтобы перевести в новую камеру, охранные заклинания в которой сильнее, чем в предыдущей. После войны с Волдемортом дементоры сюда так и не вернулись, отныне это просто тюрьма, набитая осужденными на пожизненный срок. Однако два года назад здесь появилась новая достопримечательность — Гарри Поттер, гуляющий в тюремной робе по коридорам. В среднем этот аттракцион можно наблюдать раз или два в полгода — зависит от времени, которое мне необходимо на расшатывание охранных барьеров.       Дверь карцера с лязганьем и скрипом открылась, впуская охранника, матом приглашающего меня на выход. По дороге в новую камеру мне несколько раз обновили воспоминания о воспитательной беседе — те, что на ребрах, под ребрами и в левом колене — а также добавили пару новых — под глазом и в районе печени. Благодаря этим неизгладимым впечатлениям я не особо обратил внимания на слова охранника, да и на новых сокамерников мне было наплевать. Подозреваю, что пока я искал свободную койку и старался усвоить полученную от воспитателей информацию, на меня пялились, как на народное достояние. Коим я, собственно, и являюсь.       Однако это все бренно и несущественно — ребра, колено и печень в эту минуту на порядок увлекательнее. Ну и, пожалуй, мой рассудок, хотя это скорее философская концепция.       Физические повреждения, которые еще с пеленок зарастают на мне как на собаке, должны затянуться где-то за неделю — я уже не так молод, как в чулане под лестницей, мне через полгода 20 стукнет. Подозреваю, что погружение в лечебный сон сопровождалось слабенькими спецэффектами, поскольку приходя в себя, я начал замечать диалоги сокамерников.       Сознание пока нестабильно, разум функционирует частично, да и звуки обрабатываются не всегда как надо, поэтому я слышал только обрывки предложений. Выводы сделать тоже долгое время не получалось. Хотя, о чем это я? Какие выводы? Я даже со временем и местом не могу определиться: то ли я в камере Азкабана, то ли продолжаю изучать кельтский травник.       К концу недели любопытство соседей не выдержало и они, напоив меня водой — а один особо щедрый поделился магией — привели меня в чувство. Объяснений и долгих пламенный речей от меня никто не потребовал, но видимо, они делали все это не ради моей реакции. Моя вялая демонстрация абстинентного синдрома не особо удовлетворила любопытство добрых самаритян, и им в добавок к проявленной заботе пришлось накормить меня ужином. Не плохо. Вот если расщедрятся на завтрак — будет хуже, я так быстро не усваиваю материал. Тугодум, что сделаешь. Это даже охранники знают. Седьмой перевод в камеру с усиленным охранным режимом, а я так и не усвоил, как сбежать, чтобы не быть замеченным.       От семейного тепла и почти родительской заботы сокамерников — я уже смог определить по голосу, что они старше меня — на пятый день я почти смог сесть. Такими темпами к концу недели смогу давать односложные ответы! Ну, что-то вроде: — Эй парень, ты жив? — Кажется да… — Спящая красавица, жрать будете? — Не смогу… — Если ты идешь к умывальнику — то ты так не дойдешь. Так ты только к МакНейру на руки свалишься, принцесса. Вертай на 90 градусов направо. — Спасибо.       Задушевные беседы продолжались так долго, что со временем все привыкли. И возможно мы бы так и поддерживали вооруженный нейтралитет, если бы моя новая «семья» не разыграла меня в карты. В прямом смысле слова, они играли, и тот кто выигрывал — получал меня со всеми потрохами, а остальные не имели ничего против.       Если вы скажете что это странно, глупо и неуместно, то возможно вы никогда не сидели в тюрьме. Рад за вас, конечно, но к делу это не пришьешь. Одно только то, что это камера в Азкабане для пожизненно осужденных на восемь персон кроет все ваши доводы. И я даже не могу толком ответить что именно собирался делать со мной победивший — пытать, убивать, сожрать меня предварительно порвав на мелкие кусочки, или устроить романтический ужин с последующим представлением для сокамерников в жанре 18+.       Да и не важно. Интереснее то, что Долохов лучше всех этих ублюдков мухлевал в карты. Настолько лучше, что ни потные ручищи Нотта, ни вечно озабоченный Эйвери, ни даже ублюдочный берсерк Керроу меня не получили. Я достался не в меру любопытному и абсолютно не заинтересованному в моей заднице, русскому.       После недолгого победно-матерного вопля, он приземлился на мою койку и, обдав меня своим неповторимым табачным амбре, прошептал мне на ушко кто именно и в каких позах будет иметь мой тыл, в каком порядке, и какие части после этого первыми скормят жаждущему Амикусу, если я не буду отвечать на его вопросы.       Не поймите меня неправильно, но выбор очевиден. Со мной в камере семь смертников, которые около месяца кормят меня, поят, не дают убиться об стену и обходят стороной. Что такого принципиально важного он может у меня спросить, чтобы из-за этого я рисковал своим столь хлипким в данном климате здоровьем? Даже если он заставит меня весь день говорить, что я люблю Волдеморта — это ничто по сравнению с угрозой получения повреждений, несовместимых с жизнью. И не потому, что я так не хочу умирать — о чем вы, в таких условиях я уже давно готов этому освобождающему мою душу шагу в объятья вечной Госпожи — но есть список людей, которые совершенно точно должны умереть прежде, чем я отправлюсь в ее владения. И он слишком длинный, чтобы я рисковал своим здоровьем из-за каких-то вопросов.       Кивнув в знак согласия, я даже не подумал изменить положение тела. В конце концов, меня же просили только отвечать. Но откуда же мне было знать, что этот русский такой болтливый. Первым делом он спросил, когда я потерял зрение. Я даже завис на время, пытаясь дать честный ответ. Невозможность разложить события по ленте времени очень меня напугала — пока не произносишь вслух, это не так страшно выглядит. Отвечать оказались сложнее, чем я предполагал.       Пока я молча собирался с духом, терпение слушателя подходило к концу. — Принцесса, ты решил отойти в мир иной, или заблудился с ответом? — Второе — голос мой был тихим и охрипшим, немного свистящим, как раз в духе инфернально-змеиного обличия темного Лорда. — Не помню, когда это было. Даже плохо помню как. В Хогвартсе я носил очки. Круглые такие, идиотские. Мне их тетка покупала, когда я у них жил. Наверное, Снейп был прав, мозг у меня и правда крошечный — я же с пяти лет носил одни и те же очки, получается, голова не выросла. — Болезненный смех начал душите меня, мозг подкидывал гипер-красочные картинки. Пришлось резко тряхнуть головой. Цвета смазались в одну грязную кашу, превратившись в размеренный черный. Я не заметил как по лицу и шее начал мелкими капельками струиться пот.       Голова шла кругом, я начал говорить все подряд, словно под зельем болтливости. Никогда его осознанно не пил, но, кажется, оно должно действовать именно так. — Потом была война, я их потерял. Обходился заклинаниями улучшающими зрение. Они вызывают привыкание, но я же не думал что выживу, было все равно. Сюда меня привезли уже без очков и без заклинаний. Но тогда я мог различать цветовые пятна вокруг, и было не так плохо. Света мало и все серое, когда был в третьей камере — уже ничего не видел. Только магию. Она разная и вся сияет, но стулья и койки до сих пор не могу заставить светиться. Даже людей, и то не всех различишь. Но это не страшно. Хуже когда глаза закрываешь и все видишь. Только совсем не это и не здесь.       Когда меня привезли, была грязь, а вот в третьей камере — уже снег. Но что было во второй я не помню. Нет, не знаю, когда ослеп.       Пожиратели вокруг молчали, но Долохов к ним недолго присоединялся. Вопросы посыпались градом. Он чередовал короткие с длинными, простые со сложными. Наверное, у Лорда в допросной работал. Хотя странно, почему я тогда за всю войну к нему не попал? Там бы я наверное все рассказал и без всяких круцио.       Мои мысли прервал громкий смех. Не помню, какой был предыдущий вопрос, но, кажется, эту речь про допросную я сказал вслух, иначе с чего бы ему смеяться. — О нет, мелкий, там меня точно не было. Грех переводить такой талант на тех, кого словами можно расколоть. Я кушал деликатесы. — До моего воспаленного мозга его слова доходили слишком долго. А метафоры так и вовсе не доходили. Но долго думать мне не дал следующий вопрос. — Как ты вообще тут оказался, принцесса? — Я думал, об этом вся Англия знает. — Этот вопрос и правда был странным, предыдущие сокамерники никогда не спрашивали об этом и я привык думать, что все в курсе этой глупой истории. — Через пару месяцев после великой победы какой-то ублюдок нашел при обысках пожирательского поместья артефакт. Никто, кроме узкого круга посвященных лиц не знает, как эта штуковина выглядит и действует, но вот последствия известны каждой собаке. Этот выкидыш пьяного Мерлина определяет направленность магии. И если ты темный — клеймо тебе на шею и пожизненное в Азкабан. Раскол общественного мнения настолько несущественный, что те, кто против или боятся об этом сказать, или говорят слишком тихо и один раз. Однако самой процедуры определения цвета моей магии я не помню. Либо её фальсифицировали, либо артефакта не существует, либо память стерли, либо я забыл. В любом случае клеймо есть — на этих словах пришлось задрать верхнюю часть робы, показывая лопатки. Там такие шрамы, что я даже на ощупь уверен, что все их увидят. Конечно, не знаю что там, но… в этот момент из моей головы все мысли через уши вылетели. Я точно знаю, я слышал свист, и даже ветерок на коже ощущался. — Хей, парень, ты же вроде говорил, что на себе магию не видишь, верно? — ответ ему был не нужен, но я на всякий случай кивнул. — Значит ты не в курсе? — говоря это, он обводил контуры шрама пальцами и от каждого касания тело пробирало таким набором ощущений, что я так и не понял больно мне или хорошо. Таких магических реакций на коже никогда раньше не ощущал. Или, по крайней мере, я этого не помню. — Уж не знаю, чье это было хромое чувство юмора, но змеюка на твоей спине — точь-в-точь наша метка.       В этот момент любопытная тварь решила поиздеваться, или просто посмотреть на реакцию и прикоснулся своей меткой к моему шраму.       Как все-таки хорошо, что в Азкабане нет стеклянных предметов, иначе я бы воплотил в жизнь мечту Полной дамы и все к чертям рассыпал в крошку. Несмотря на поврежденные связки и хриплый голос я орал так, что уши заложило всем. Хотя где гарантия, что это не эффект от магического выброса?       Когда пожиратель убрал руку, и пытка кончилась, я ещё долго приходил в себя. Пот лил градом, образы в голове мелькали, не прекращаясь, и я с удивлением обнаружил, что все они как то связаны с Долоховым. И раньше я никогда ни о чем подобном не то что не знал, но даже не слышал. Чьи-то лица, какие-то здания, трупы, счастливо виляющие хвостом собаки, остовы обгоревших домов, ребенок, очень маленький. — У тебя был ребенок? — голос мой после вопля был очень тихим и каким-то… хрустящим. Мне даже казалось, что кроме меня никто не услышал. Но через пару минут донеслось такое же тихое и безжизненное «был». Мы долго молчали. Я надеялся, что выматывающий душу допрос уже закончен. Как раз в тот момент, когда я расслабился и почти уснул, пожиратель наклонился, так что я скорее чувствовал, что он говорит, нежели слышал. — Кем был тот жирный ублюдок? — в мою голову медленно, словно опасаясь, входили по очереди множество очень длинных раскаленных иголок. Дрожа от боли и заикаясь я только и мог переспрашивать. Раз за разом, я повторял и повторял «какой ублюдок?».       Что-то изменилось. В голове или в его голосе — не знаю. Просто в какой-то момент иголки кончились, шум прекратился, и я услышал его дыхание — Кто этот боров, что морил тебя голодом и избивал в этом грязном подвале? — голос звенел от гнева, даже с учетом его весьма условной слышимости. — Он жив?       Красное лицо похожего на тюленя человек предстало передо мной, словно в живую. В глазах его лопались сосуды, изо рта при каждом крике брызгало слюной и каждый его пинок, заставлял меня трястись так, словно ещё немного и он выбьет из меня дух. — Жив. Муж моей тетки. Вернон. — Сознание провалилось куда-то под подушку. Она, конечно, не такая мягкая как в Хогвартсе, но явно лучше, чем в чулане у Дурслей. Что там дальше было у пожирателей — не знаю. Я отрубился, крепко спал и читал кельтский травник. Запах кожаного переплета успокаивал расшалившееся сознание. Он был куда приятнее, чем затхлый пыльный чулан, надежнее, чем приторный тыквенный сок и тоньше чем запах позорного избиения толстым боровом в подвале моего единственного дома.

***

— Завались, урод! Ты этого не видел. Даже Малфой, со своей аллергией на эльфов, обращался с ними лучше, чем эти мрази с магическим ребенком. — Этот ребенок убил нашего Лорда. Дважды! И на тот момент он уже был виновен. Так что поделом ему! А ты, Тони, истеричка. Раскудахтался. Подумаешь, тумака отвесили маленькому выблядку. Не переломился ведь? — Этот, как ты говоришь, выблядок, был наследником древнего рода, сильным магом в конце концов, а его избивали и морили голодом какие-то грязные твари!       Под такой аккомпанемент из чудных воплей пожирателей, один из которых сильно вдохновился образами моего светлого детства, я и проснулся. Голова моя, и без того не сильно целая, трещала от этих воплей по швам. Словно будучи при смерти, я повернулся на спину и хриплым, но уже более громким, чем накануне вечером, голосом постарался отвлечь внимание соседей от столь полюбившейся им темы. — Уймись, Долохов, у меня было чудесное детство. Не иначе у тетушки был пророческий дар. Она с пеленок мне говорила: «твой отец алкоголик, мать проститутка, а сам ты будущий преступник и тебя посадят в тюрьму». Она готовила меня ко взрослой жизни. А этот чертов бородатый хрен просто устроил мне большой подарок на день рожденья. Что-то вроде раскаяния за судьбу убийцы. Эдакий сертификат на шесть лет в санатории и бонус-пакет с турпоходом по лесам нашей родины.       Клочки истеричного хохота из разных углов камеры опустились мне на голову, словно рваные облака сахарной ваты.       Я уже давно не мог заставить разум думать, как прежде. Так что гарантировать даже самую условную логичность своих рассуждений не мог и не собирался. Кто-то очень древний и очень умный сказал «я знаю, что ничего не знаю». Я ему конечно сочувствовал, но моя ситуация была ещё хуже — я много чего знаю, но не уверен, что мне не кажется. Поэтому Долохов, возмущенный маглами, никак не желал укладываться в мою систему мира. Пожиратель смерти, который в моем понимании сам не раз избивал и пытал людей, в том числе детей и женщин, возмущен моим, не самым плохим из всех возможных, детством. Почему? Хотя с другой стороны — какая мне разница? Может, я просто неправильно думаю.       Мой энергоемкий мыслительный процесс требовал подкрепления. К счастью, завтрак здесь давали точно по часам, чего не скажешь про обед и ужин. Добравшись до единственного стола, за которым помещались ровно восемь стульев, на каждого заключенного, я занял ближайшее место. Мои нянечки-пожиратели любезно принесли мне порцию, выдаваемую комендантом через отверстие в двери на каждого заключенного — под расчет, без права на добавку. Впрочем, даже я, со своей неприхотливостью, вряд ли согласился бы съесть больше.       Завтрак проходил в тишине, сопровождаемой скрипом ложек, которыми мои сокамерники размазывали похлебку по тарелке, изредка поднося ее ко рту. В отличие от них я носом не воротил и исправно поглощал безобразное варево. — Похоже, твоя тетка и правда сделала тебе большой подарок таким детством, если ты даже эту дрянь способен переваривать. — Осипшим голосом сказал мужчина, аура которого была насыщенного аквамаринового цвета. Раньше я старался не обращать на пожирателей внимания, чтобы случайно не навлечь на себя чужой гнев. Однако после вчерашнего вечера немного расслабился, поэтому бессовестно уставился на него, рассматривая переплетающиеся потоки, узелки, сцепки, переливы и прочие мелочи. До этого мне не встречались люди, магию которых было настолько хорошо видно. Сейчас же потоки были настолько четкие, что мне хотелось прикоснуться к ним, узнать реакцию.       Что я и сделал, выпустив тонкие нити своей магии через пальцы левой руки. Это не было похоже на луч лазерной указки или завихрения тонкой струйки дыма. Нет, скорее это было похоже на разряд электричества, только медленный. Случаи, когда я мог пользоваться своей магией, были очень редкими, и это фактически единственный способ для меня увидеть её цвет. Нежно-сиреневый, с темно-фиолетовыми прожилками, этот лучик, коснулся руки «собеседника», словно кошка — воды. После третьего пробного прикосновения я понял, что ничего страшного не произойдет и только было хотел коснуться сильнее, как кто-то потряс меня за плечо, сбив всю концентрацию.       Сделавший это, сидел справа от меня и имел ауру густого, буро-зеленого цвета. Добившись моего внимания, он тихо и четко начал говорить. Голос его был низким, рычащим, словно у зверя. Зверя вовсе не голодного, но от того не менее опасного. — Поскольку после долгой повести о твоей нелегкой жизни в исполнении Долохова мы тут все в курсе того какой ты неуч, на первый раз никто тебя бить за такие фокусы не будет. Никогда не лезь ставить эксперименты на людях, если не знаешь, к чему они приведут. Вообще, воспитанные люди к таким отношениям переходят в последнюю очередь — это слишком личное. Последствия могут быть серьезные. Например, такие, как вчера. — Голос затих, человек отстранился, а мысли в моей голове забегали, словно тараканы по комнате, где неожиданно включили свет. Пока у меня был шанс узнать хоть что-то — его нужно было срочно использовать. Вопросов было слишком много, в очередь выстраиваться они упорно не хотели, поэтому я просто начал говорить все подряд. — Никогда такого раньше не видел. До этого все люди были блеклые и тусклые, тут совсем иначе. Не знаю, как это называется и что это такое. И почему так хочется прикоснутся? И… — тут меня перебил хриплый смех. — Эй-эй, по одному за раз, парень. Раз уж ты такой любопытный и делать нам все равно нечего, устроим тебе учебную программу имени ордена Вальпургиевых рыцарей. Вдруг толк выйдет, как думаешь? — он некоторое время сидел молча, возможно, обдумывая что-то, после чего стал медленно объяснять. — Так как ты не различаешь наших лиц, то давай знакомиться заново. Для начала скажи, кого ты уже распознал?       Последующий получасовой разбор полетов запомнился только тем, что мне было стыдно, а всем остальным весело. Попытки сопоставить цвет ауры с фамилией пожирателя были столь смехотворны и глупы, что, казалось, никогда не кончатся.       Оказалось, что сияющие аквамариновые переливы — это Август Руквуд, темно-зеленое полотно — МакНейр, а удушающее кровавое облако — Лестрандж. Долохов же светился мягким медово-золотым фоном, и был настолько живым, что мне казалось, его аура съедобна. Остальные трое были для меня столь похожи, что я так и не смог различить кто из них кто, только если по голосу. Грязный оливково-серый цвет был настолько отвратителен своим сходством с цветом лица Волдеморта, что я и вовсе старался на них не смотреть.       Этот памятный инструктаж со всеми основаниями можно было считать эпиграфом моей новой, насыщенной событиями жизни: затягивающей своей бесконечной удрученностью и вместе с тем сладкой, как каштановый мед.