***
Слышится какой-то стук. И ещё. Уже громче и настойчивее. Через силу он заставляет себя проснуться. Солнечный свет неприятно режет глаза, и Цинсюань недовольно морщится, переворачиваясь на другой бок, и тут же чувствует, как неумолимо ноет всё тело. Голова кажется слишком тяжёлой, чтобы поднять её с подушки, а стук в дверь отдаётся болезненными импульсами в висках. Хэ Сюань, видимо тоже разбуженный шумом, ворочался рядом. — Да сейчас! — Раздражённо бросил тот, попутно поднимаясь с постели и натягивая на себя халат. Он выглядывает за дверь и обменивается с кем-то парой сухих фраз, после чего падает рядом и вновь зарывается в одеяла. — Уже полдень, нам пора выселяться. Я попросил нагреть воду. Цинсюань рассеяно зевает, пытаясь привести мысли в порядок. Он все ещё был не в силах проснуться и смутно помнил события прошлого вечера, но память любезно подбрасывала красочные фрагменты произошедшего, восстанавливая недостающие детали. Он провёл день с братом, а потом вернулся к Хэ Сюаню и за ужином, не рассчитав возможности, выпил слишком много. Всё, что произошло дальше, всплывало в его памяти смазанными отрывками, заставляющими краснеть до кончиков ушей. Чувство растерянности и беспомощности накрывало стремительно, и ему хотелось просто скрыться от собственного смущения. Он бросает быстрый взгляд на Хэ Сюаня и видит, что тот спокойно дремлет, лежа на животе. Никакой реакции. И внезапно это успокаивает самого Цинсюаня. Будто не произошло ничего, о чём можно переживать. Он переворачивается на спину и смотрит из-под полуприкрытых ресниц. Думается, он бы хотел навсегда остаться в этом моменте. Забыть всё прошлое и отпустить, чтобы ни одно разрушающее чувство больше не ломало на кусочки его душу. И если бы Цинсюаню не снились только кошмары, он бы подумал, что это только сон. Светлый и тихий, как в самых нереальных мечтах. Он протягивает руку и кончиками пальцев едва касается чёрных волос, а солнце отбрасывает золотистые блики. Цинсюаню хочется что-то сказать, но внезапно для себя он понимает, что тишина лучше всего подходит этому моменту, слишком нереальному, чтобы потревожить. Он медленно пропускает пряди сквозь пальцы, осторожно, стараясь нарушить чужой покой. Но неожиданно Хэ Сюань сам придвигается ближе, и это звучит как молчаливое согласие. У него на спине и плечах остались царапины после вчерашней ночи, и Цинсюань, поддаваясь мимолётному порыву, чуть приподнимается на локтях и невесомо касается губами бледной кожи. Будто извиняясь за содеянное в бессознательном порыве. Подняв голову, он натыкается на чужой взгляд и замирает. В один момент все мысли покидают его голову и тело сковывает волнение. Слышатся шаги, в дверь ещё раз стучат, и несколько мальчишек, вероятно, хозяйских детей, заносят бочку с нагретой водой. Цинсюань поспешно прячет лицо в подушку и запоздало думает, что двое мужчин в одной постели выглядят странно и неприемлемо, и прошлой ночью они совсем не были тихими. От этой мысли ему вновь становится чрезмерно стыдно, и он не поднимает голову, даже когда слышит звук закрывающейся двери. — Ты первый. — Сонно бормочет Хэ Сюань, всё это время нечитаемым взглядом наблюдавший за происходящим. Очевидно, мнение посторонних его не интересовало, он так и продолжил спокойно лежать, будто не было ничего неловкого. Цинсюань не возражает, но без всякого энтузиазма вылезает из постели. Бросив краткий взгляд на Хэ Сюаня, он, к своему облегчению, убедился, что тот всё же отвернулся. Голова ещё болела, и мысленно он дал себе обещание больше не быть падким на алкоголь. Цинсюань честно был уверен, что знает свою меру, но, видимо, за последние годы его выдержка стала куда хуже. Он находит свою верхнюю одежу на комоде, шпильку и веер там же, а вот нижняя обнаруживается на полу в скомканном виде. На то, чтобы собрать всё, уходит некоторое время, почему вторым обещанием становится: больше не разбрасывать вещи. Наконец, закончив со всем, они покидают гостиницу и неторопливо прогуливаются по городу, пока Хэ Сюань не теряется где-то между торговых рядов, сказав Цинсюаню немного его подождать. Тот недоумённо смотрит, как удаляется чёрная фигура, и даже думает пойти следом, но отбрасывается эту мысль. Видимо, это дело не должно его касаться. Немного поникший Цинсюань задумчиво осматривался по сторонам, не зная куда себя деть, пока не увидел в конце улицы ребёнка. Тот сидел прямо на земле и играл на самодельном сяо, ловко перебирая тонкими пальцами. Протяжная и немного грустная мелодия разносилась вокруг, заставляя людей оборачиваться. Все они бросали мимолётные взгляды, полные пустой жалости, и поспешно уходили прочь. Их совесть тешил сам факт того, что они чувствуют жалость, но её было слишком мало, чтобы подумать о помощи. У каждого была своя жизнь, и никто не был готов дать другому крупицу собственного блага. Внезапно в этом ребёнке Цинсюань увидел себя самого в дни скитаний по грязным закоулкам столицы. Его одежда выглядела сильно потрёпанной, и в некоторых местах виднелись заплатки, а растрёпанные волосы были небрежно заплетены в косу. Но больше всего задевал взгляд. Он смотрел перед собой, но на детском лице не мелькало и тени какой-то эмоции. Люди останавливались и что-то говорили, кто-то тыкал пальцем, другие поспешно проходили мимо. А он будто не видел, только продолжал играть с таким опустошённым видом, будто людей вокруг не существует. — Одолжи мне пару цяней. — Просит он, стоит только Хэ Сюаню вернуться. Тот смеряет его взглядом, полным сомнения, определённо не веря, что Цинсюань хотел что-то купить на такую сумму. — Зачем? — Ну надо. Я всё тебе верну. — Прям всё. — Уточняет Хэ Сюань, тем не менее доставая несколько монет из кошелька. В самом деле у него не было никакого намерения сыскать с Цинсюаня мнимый долг, просто его неопределённые ответы были идеальны для придирок, а сегодня у него было на редкость неплохое настроение. — Сумма будет во много раз больше пары монет. — Да. — С заминкой произнёс Цинсюань, не ожидавший такого. — Даю слово. Их взаимные препирания длились ещё некоторое время, пока в руках Цинсюаня, наконец, не оказалась заветная сумма. Недолго думая, он опускается на корточки перед ребёнком и кладёт монеты на землю. На секунду звук сяо прерывается, и в детских глазах мелькает смесь удивления и благодарности. Цинсюань лишь мимолётно улыбается и чуть кивает, поспешно поднимаясь. Всё это пробуждало в нём те воспоминания, от которых он старался убежать. И теперь ему стоит поскорее уйти. Хэ Сюань многозначительно качает головой, смотря за происходящим, но ничего не говорит, только чуть подталкивает Цинсюаня в спину, уводя с оживлённых городских улочек. — Хорошо, и как ты собираешься мне всё вернуть. — Продолжил Хэ Сюань спустя некоторое время. — Или это были слова на ветер? — Ну, я пока не знаю. — Отвечает расплывчато. — Дай мне время. — За время буду начислять проценты сверх. — Господин Хэ совсем не проявит ко мне снисхождения? — Чуть касаясь его плеча, спросил Цинсюань игривым тоном. На секунду в его прищуренном взгляде отразилась тень раздумий, прежде, чем он продолжил. — А может я что-нибудь приготовлю? В детстве у меня хорошо получалось. — Ты готовил в детстве? — Не без доли сомнения уточнил Хэ Сюань. В его понимании образ Цинсюаня, как весьма избалованного юноши, никак не вязался с готовкой. Тем более тот никогда о таком не рассказывал. — Я точно тебе говорил. Эй! Ты что, забыл? Цинсюань обижено надул губы, показывая своё негодование. То была одна из фундаментально важных историй из его прошлого, которую он не мог не рассказать, а Хэ Сюань уж точно слышал её несколько раз. Но, видимо, пропустил слова мимо ушей, не желая уделять внимание его болтовне. Несколько сотен лет назад в том маленьком доме, где они с братом жили после смерти родителей. Сейчас он уже не сможет найти то место, даже если постарается. Слишком много времени прошло, всё вокруг изменилось до неузнаваемости. А в памяти Цинсюаня не осталось почти ни единой песчинки, за которую можно было уцепиться. Тогда он был слишком мал, и суть всей истории была столь тривиальна и проста, что вовсе не удивительно, что её не слушали. Он посмотрел на Хэ Сюаня, на чьём лице ещё читалась старательно скрываемая заинтересованность. Но решил не рассказывать. Не сейчас. Может быть, потом, когда будет более подходящий момент. Цинсюань понимал, что, находясь рядом с Хэ Сюанем, не должен упоминать Ши Уду. Так будет лучше для всех. Пусть в этой жизни у него есть всего два близких человека, между которыми он не мог выбирать, эти отношения были до мучительного сложными. Они никогда не должны пересекаться друг с другом. Ни в жизни, ни в мыслях самого Цинсюаня. Пока один стоял рядом, второго не должно было существовать. Таково было правило их мнимого спокойствия. — Ну и пусть. — Отмахнулся он, искусно переводя тему. — Что ты хочешь? Я попробую приготовить. — Мне всё равно. — Без раздумий отвечает Хэ Сюань, но потом, всё же, добавляет. — Но лучше не рыбу. — Тогда что-то из маньчжурской кухни. Как тебе? — Пойдёт. Чуть прикрывая нижнюю часть лица рукавом, Цинсюань тихо смеётся.***
Как бы скверно Хэ Сюаню не было признавать данный факт, но встреча с братом возвращает Цинсюаню интерес к жизни. Теперь значительную часть времени тот проводил за медитацией, выбрав её лучшим способом для восстановления духовных сил. И это явно шло ему на пользу. Всё таки время лечит. Искусно уносит часть воспоминаний и притупляет все эмоции. Сложно сказать, стало ли ему легче, или душевные раны действительно могут покрываться рубцами, но многое изменилось. В любом случае это время было необходимо ему, чтобы понять, как жить дальше. Обрести шаткий покой между телом и разумом и примириться со всем. Он уже не был Повелителем Ветров или Стариной Феном. Две части его прошлого безвозвратно преданы забвению, на их месте остался только Ши Цинсюань. Таким, каким он стал. И это нужно было принять. Часто Хэ Сюань ловил себя на мысли, что к Цинсюаню частично возвращалось что-то от его прошлого я. Непринуждённая манера поведения, граничащая с некоторой бесцеремонностью. Улыбки и смех, что на время стирали с его лица вид бесконечной меланхолии. Пусть тихие и чуть грустные, но всё же. Больше Хэ Сюань не видел в его глазах той всеобъемлющей пустоты или страха. Кажется, они, наконец, стали частью прошлого. Впервые он поймал себя на мысли, что ему нравится так жить. Ложиться спать на рассвете и просыпаться на закате. Лениво валяться в постели бессчётное количество времени и ни о чём не думать. Они говорили о чём-то неважном и спорили о том же. Было то, что так и не смогло измениться: их взгляды почти всегда были прямо противоположны. И было что-то идеалистичное в том, с какой живостью каждый был готов отстаивать своё мнение, чтобы потом признать бессмысленность мнимого конфликта. От Цинсюаня пахло чем-то свежим и сладковатым, и это тоже ему нравилось. Каждое касание, взгляд, говорящий гораздо больше, чем каждый из них мог выразить словами. И по началу невесомые поцелуи, стремительно перетекающие во что-то большее. Цинсюань любил дразнить, но при том его эмоциональная восприимчивость была столь шаткой, что он терялся и краснел от любого ответного действия. Хэ Сюань периодически пропадал в библиотеке или бесконечных лабиринтах ходов Сумрачных Чертогов, где порой забывал о течении времени. Он искал, пробовал и снова искал. И так раз за разом. Когда-то сломанные веера братьев Ши должны были стать его трофеем, символом расплаты за совершённый грех. Два веера, как две безвозвратно сломанные жизни. В его мыслях эта картина была великолепна в своей безнадёжной дисфории, но в реальности он испытывал мрачную раздражительность всякий раз, как видел сломанные артефакты. Внезапно они стали символом его ошибки и неустанно напоминали о тех днях, что уже не вернуть. Поэтому Хэ Сюань спрятал их так далеко, как только смог. В столь отдалённое место Сумрачных Чертогов, куда он сам даже при желании вряд ли решит зайти. Информации в древних свитках было до непозволительного мало, и бесконечные стеллажи библиотеки оказались бесполезными. Его гордость, как бывшего учёного, была сильно задета, и чувство непонимания невообразимо сильно злило Хэ Сюаня. Ши Уду создал артефакт, который ранее не упоминался в письменах. И без описания процесса создания было практически невозможно понять, как восстановить веер и вернуть ему былую силу. Но Цинсюань продолжал упорно тренироваться, и это как будто придавало больше мотивации самому Хэ Сюаню. Несколько раз он думал всё бросить и аргументировал тем, что не был обязан возвращать сломанную вещь. Цинсюань никогда не поднимал эту тему, вероятно, считал, что артефакта давно не существует. Он вообще старался никогда не говорить о прошлом, будто хотел забыть или делал вид, что между ними уже было всё решено. Они оба искусно притворялись и прятались. Скрывались за напускным обликом и молчаливой тишиной. Слишком многое было сказано, а то оставшееся было столь незначительно, что его легко можно было разменять на долгие поцелуи. Никто больше не хотел лишиться настоящего на радость старым обидам. Но, пусть это несколько неразумно, образ Повелителя Ветров был неразрывно связан с его веером, и Хэ Сюань даже мог утверждать, что ни разу не видел его без этой вещицы в руках. То была одна из важных деталей его прежней личности, которую ещё можно вернуть. — Цинсюань. В тот день Хэ Сюань нашёл его на смотровой площадке центральной башни, где он часто практиковался. Здесь было много места и ничего, что можно было сломать. Ничего более подходящего, пожалуй, не существовало. Со стороны моря дул сильный бриз, от чего чёрные воды волнами бились о скалистые берега и разбивались в мелкие брызги. Цинсюань задумчиво смотрел на эту картину с высоты, а длинные волосы беспорядочно развивались на ветру. Услышав звук собственного имени, он обернулся. — А? Ничего не отвечая, Хэ Сюань встал рядом и опёрся спиной о каменную кладку. Пару минут он так и стоял, ничего не объясняя и будто погрузившись в свои мысли, слышался лишь заунывный свист ветра. Цинсюань терпеливо ждал. Спустя время он молча протягивает ему чёрный футляр и что-то, небрежно завёрнутое в старый пергамент. Хэ Сюань так и не придумал, что сказать. И думается, все слова слишком пусты, чтобы передать вложенный в них смысл. Во взгляде Цинсюаня читается смесь удивления и сомнения, и он осторожно открывает лакированную крышку, заглядывая внутрь. — Мой веер. — Слышится тихое бормотание, а внутри всё сжимается. Руки чуть трясутся, когда он достаёт артефакт. Раскрывает и осматривает пристальным взглядом, пытается понять, правда перед ним или пустышка. Каждая мельчайшая деталь отдельно в памяти высечена и если что-то он мог забыть, то только не собственный веер. Он в ладонь привычной тяжестью ложиться, такой знакомой, что голова идёт кругом. Точно такой же. Его. Для Цинсюаня это было гораздо больше, чем оружие: его память, история, бесценная часть его самого. Кусочек прошлого, где всё было безоблачно. Этот артефакт был нераздельно связан с ним, полнил взлёт, рассвет. И абсолютный крах. Легким движением руки он взмахивает веером, и мощный вихрь воздуха поднимается ввысь. На мгновение он жмурится от неожиданности и пальцами цепляется за стену. Резко. Быстро. И будоражаще. — Но как? Ты починил его? — Всё ещё немного неверяще спрашивает Цинсюань, проводя пальцами по едва заметному кривому шву, рассекающему экран. В ответ Хэ Сюань лишь многозначительно кивает. Всё это время он так и стоял, скрестив руки на груди, и молча наблюдал. Смесь эмоций на чужом лице отдавалась в нём странным чувством. Будто в этот раз он не ошибся. Цинсюань начинает разворачивать пергамент, и Хэ Сюань не успевает сказать, что лучше этого не делать. Обломки второго веера падают на каменную кладку. — А?! От неожиданности Цинсюань на момент замирает, прежде чем опускается на колени поспешно поднимает выроненные части. Он делает скорее непроизвольно, пока яркая как вспышка мысль не доходит до его сознания. Соединив обе части экрана так, что волны вновь становятся целыми, он изумлённо моргает, будто желая убедиться в реальности происходящего. Это веер был почти как две капли похож на его, только на оборотной стороне родным почерком выведен иероглиф воды. Он принадлежал его брату. Когда-то давно Ши Уду собственноручно расписал два веера. Повелителя Ветров и Повелителя Вод. Цинсюань поднимает взгляд, надеясь на объяснение. — Противно видеть это. — Раздражённо бросает Хэ Сюань. Получается резче, чем он хотел, отчего Цинсюань заметно вздрагивает. Этот жест и близко не значил для Ши Уду прощение. Нет. Думается, такого никогда не случиться, слишком велика была тяжесть нанесённой им раны. Просто больше в этом не было смысла. Много чести хранить его вещь, думать о нём и тратить время. Для Хэ Сюаня Ши Уду уже не было. Ни в мыслях, ни в судьбе. Он потерял свою значимость ещё в тот момент, когда с гордостью в глазах говорил о совершённом грехе. Безумец и самодур. Сейчас он присутствовал призрачной тенью, почти как воспоминание, что уже не может на что-то повлиять, но маячит где-то периферии. Пусть ему была дана жизнь после смерти, Хэ Сюаня это уже не волновало. Слишком многое было потеряно из-за одного единственного человека, чтобы продолжать бессмысленную погоню. Будь его воля, он бы больше никогда не хотел слышать это имя, но Ши Уду существовал для него в той степени, насколько был необходим Ши Цинсюаню. Хэ Сюань знал, что вытравить одного из сознания другого невозможно, и давно смирился. Если для собственного счастье ему достаточно игнорировать существование всего одного человека, то он готов заплатить эту цену. Несколько раз Цинсюаню действительно удалось связаться с Ши Уду по духовной сети общения, но эти разговоры были недолгими, и каждый раз Цинсюань чувствовал себя встревоженно. Он был почти уверен в том, что ему нельзя было делать этого. Но также предполагал, что Хэ Сюань уже знает. Черные Воды — его владения. Он не мог не знать. Обычно Ши Уду сам ограничивался парой дежурных вопросов о том, всё ли в порядке у младшего, и некоторой неохотой отвечал на его расспросы. Этого уже было достаточно для спокойствия обоих. Цинсюань знал, что Ши Уду путешествует, но не больше. Тот никогда не говорил больше, чем это необходимо, и лишь однажды брат рассказал ему историю о птицах с обрезанными крыльями. Ши Уду не назвал имени, лишь обмолвился, что не так долго знал того человека. Молодой господин любил трели певчих птиц, и вот однажды завёл таких в своём саду. Он запер их в клетке и каждый день приходил, чтобы насладиться тонким мелодичным пением, но никогда не выпускал. Птицам было тесно и неудобно, но они по-прежнему радовали глаз и слух своего хозяина. И всё до того момента, пока самая маленькая из них не протиснулась через прутья и улетела. Из-за этого молодой господин пришёл в ярость и обрезал остальным птицам крылья, чтобы те никогда не смогли его покинуть. Теперь они действительно принадлежали ему, но только потому, что были бессильны. С каждым днём птичьи голоса звучали всё тише, а привычная весёлая трель сменилась на протяжную и грустную. Хозяин отобрал самое важное, что у них было. Он лишил их свободы. И однажды, по привычке прогуливаясь по саду, он понял, что не слышит пения. В клетке лежало несколько мертвых птиц. Услышав эту историю, Цинсюань нахмурился. Ему не понравилась такая аллегория, но и против он ничего не сказал. Ши Уду имел право переживать и осуждать его выбор, было бы странно и страшно, будь что-то иначе. И всё же Цинсюань по нему сильно скучал. Пусть сейчас Цинсюань имел куда меньше свободы, кажется он не чувствовал себя птицей с обрезанными крыльями. Иные дни проходили в тягучем ленивом безделье и были наполнены мимолётными касаниями, мягкой тишиной и каким-то особым спокойствием. Они пахли утренней свежестью и полевыми цветами, раскрашенными во все возможные тона. То были дни, когда находиться в Сумрачных Чертогах становилось особенно невыносимо, и они выбирались куда-то на прогулку. Раньше Хэ Сюань никогда не ощущал чувства безмерной скуки от нахождения в четырёх стенах, где каждый серый день был точно таким же, как предыдущий. И от этого стиралась всякая временная граница. Может потому, что он почти не появлялся в своих владениях, или ему попросту не было дела до мира вокруг. Можно было проводить долгие месяцы, занимаясь абсолютно ничем, тонуть глубже в чёрной пучине мыслей. Но сейчас, находясь рядом с Цинсюанем, он отчётливо чувствовал, как тесно в поместье Черных Вод. Они сидели на траве под сенью деревьев, а сквозь листья пробивались блики солнечного света. Даже в тени недостаточно прохладно, чтобы смягчить знойную летнюю жару, от которой невыносимо клонило в сон. Отдаваясь полудремотной расслабленности летнего дня, Хэ Сюань откинулся на траву и закрыл глаза. Он думал обо всем и ни о чём одновременно, в голове мелькали лишь разрозненные мысли. Кажется, вечная жизнь была обречена на вечное безделье и лень до тех пор, пока что-то не сможет занять уже искушённый интерес. Если бы однажды его спросили, почему всё так получилось, он бы не смог ответить. Может, ответа и вовсе не существовало, или же он не мог подобрать слов, чтобы выразить его в полной мере. Лениво обмахивающийся веером Цинсюань в какой-то момент заскучал и, тихо поднявшись, ушёл на поляну. Та была усыпана цветами, маленькими, не сразу заметными меж высокой травы. Хэ Сюань какое-то время наблюдал за фигурой, залитой солнечным светом, пока вновь не закрыл глаза. Он забылся на минуту, и лишь тихие шаги, что стремительно приближались, вернули ему ясность сознания. Что-то лёгкое опустилось ему на грудь, и немного неторопливо Хэ Сюань поднял аккуратный цветочный венок. Рядом послышался тихий смех. На румяных щеках Цинсюаня виднелось несколько светлых веснушек, а на губах играла едва заметная улыбка. В этот момент он казался таким юным и беззаботным, точно поцелованный солнцем ребёнок, и лишь его взгляд оставался глубоким и вдумчивым. Он чуть наклонил голову и легким движением убрал прядь волос за ухо, при этом другой рукой прижимая к груди разноцветный букет. — Красивый. — Спустя время сказал Хэ Сюань и надел венок на голову. Это прозвучало слишком тихо и отрешённо, больше похоже на случайно вырвавшуюся мысль, но не остаётся незамеченным. — Спасибо. Улыбка на губах становится шире. Цинсюань думал, что красивым назвали сделанное им из полевых цветов украшение. И Хэ Сюаню не хватает слов, чтобы вслух сказать о том, что красивым был Ши Цинсюань. — В такую жару больше никогда не выйду. И даже не проси. — Да ладно, тут не так жарко. — Отговаривается Цинсюань, не желая признавать, что прогулка, на которой он настоял, пришлась крайне не вовремя. — Жара лучше холода. Ты должен признать это. — Нет. Цинсюань опускается рядом и смотрит какое-то время задумчиво, при этом едва заметно комкая пальцами подол ханьфу. В самом деле, его было легко читать, почти как открытую книгу. Возможно, сам Цинсюань не придавал этому значению, но его мимика была столь яркой и выразительной, что даже малейшие изменения настроения было невозможно не заметить. Те мысли, которые, как ему казалось, он надёжно скрывал, отчётливо отражались на лице и мелькали средь телодвижений, полностью выдавая внутреннее состояние. Даже здесь Ши Цинсюань приходился полной противоположностью Хэ Сюаню, столь скупому на выражение эмоций, что отличить радость от печали не приходилось возможным. Тому порой казалось, будто среди закостенелых чувств он не понимает самого себя. Наконец Цинсюань чуть качает головой, будто отгоняя какие-то мысли, и хлопает ладонью по коленям. — Ложись. — Поясняет он, читая вопрос в чужом взгляде, и прибавляет фразу, которая уже не позволит сделать шаг назад. — Ты же мне доверяешь. Понятие беспрекословной веры другому человеку такое же иррациональное, как и любовь. Что-то из идеальной утопии, где все счастливы, и свойственное раньше Повелителю Ветров. Наивное и светлое чувство, дарящее покой и иллюзию защищённости. Но Ши Цинсюань понял, что всё же люди не доверяют друг другу в полной мере. Говорят красивые слова, но в их душах плотно укорено чувство страха. Сейчас он не хотел думать о том, насколько сам способен к доверию, только услышать привычный односложный ответ. Ему нужно было знать, что он достоит этого. Но Хэ Сюань ничего не говорит, спокойно опускает голову на чужие колени и прикрывает веки. Этот жаркий день пах дикими полевыми цветами.***
С легким хрустом трескается заварное тесто и круглый юэбин оказывается разделён на две части. Чувствуется легкий аромат цветов и карамели, который ни с чем больше нельзя было спутать. — Кажется этот с ляньжун. — Сообщает Цинсюань и без раздумий протягивает большую половину Хэ Сюаню. Тот неопределённо кивает и надкусывает сладкое лакомство, не отдавая ему заслуженного интереса. Неподалёку играет музыка, и можно было услышать, как прохожие напевали какую-то песню под незатейливую мелодию. Они громко смеялись и обсуждали уже знакомые бытовые проблемы. Все здания были украшены праздничными фонариками, пестреющими всевозможными цветами и узорами, а вывески магазинов и этой ночью казались особенно яркими. На улицах выступали артисты в костюмах. Они наперебой старались показать самый запоминающийся номер, и вышедшие на прогулку семью с любопытством наблюдали за ними. Маленькие дети капризно дёргали родителей за края одежд, выпрашивая новую игрушку или сладость, и те им снисходительно потакали. А молодые девушки, одетые в праздничные одежды, прятали тихий смех за расписными веерами и увлечённо обсуждали друг с другом последние новости. Всё вокруг кипело красками жизни, и казалось, будто в этой текучей суматохе была какая-то своя гармония. Вино из османтуса отдаёт лёгкой кислинкой и чуть сладковатым послевкусием. Оно неторопливо разливается по чаркам бледно-золотистой жидкостью, и чувствуется тонкий цветочный аромат. На деревянной коробке для юэбин была вырезана луна и маленькие кролики, бегающие вокруг неё. Просто, но привлекает внимание покупателей. Хэ Сюань достаёт лунный пряник и разламывает пополам. — Ещё один с орехами. — Констатирует он, также передавая половину. — Зато вкусные. Нет ничего хуже, чем начинка из бобовой пасты. Если нам попалось два с орехами, то, может, последний будет снова с пастой? Несмотря ни на что, у Цинсюаня оставались вкусы зажиточного аристократа. Он питал нелюбовь к простой еде и вещам, хоть и старался не показывать этого, отдавая дань пережитому. И был падким на дорогое вино и украшение. Ровно также он считал начинку из бобовой пасты ни во что не годной по сравнению с орехами или семенами лотоса. — Не думаю. — А я думаю. Мне точно не повезёт. — Почему тебе должно не повезти? — Просто потому что. — Упёрто повторяет Цинсюань, уже из принципа не желавший уступать. — Хорошо, если не со сладкой бобовой пастой, то с чем? — Ставлю на медовые финики. Цинсюань косится с сомненьем и делает медленный глоток вина, при этом не отводя взгляда. — Ты хочешь поспорить? — Уточняет, не будучи уверенным, что всё правильно понял. — Если да, то знай, что я люблю играть по-крупному. — Как насчёт желания? — Отвечает вопросом на вопрос Хэ Сюань, пребывавший в чуть приподнятом настроении. — Ставлю на то, что это будут медовые финики. — Хорошо, тогда я ставлю на бобовую пасту. Полностью уверенный в своей правоте, Цинсюань разламывает последний лунный пряник. Но вопреки его ожиданиям, вместо нелюбимой пасты адзуки внутри оказывается начинка из медовых вяленых фиников. Он издаёт тихий смешок и беззастенчиво объявляет, что проиграл. Допив вино, они вскоре уходят. Неспешным шагом прогуливаются вдоль торговых рядов и без интереса осматриваются по сторонам. Цинсюань по привычке чуть прикрывает веером лицо, и всё же это не спасает, и периодически за их спинами слышится торопливый шепот. Даже во время праздника они привлекали немало внимания. — Так чего же желает господин Хэ? Вопреки смыслу, который крылся в уважительном обращении, Цинсюань всегда произносил его самым провокационным тоном, на какой только был способен, старательно сводя всё в шутку. — Господин Ши куда-то торопится? — Тут же парировал Хэ Сюань. Такое обращение отчасти его злило, но также нравилось куда больше старого. Он приближается и шепчет едва слышно. — Раз ты играешь по-крупному, то я придумаю достойное желание. Услышав это, Цинсюань на секунду теряется, и его щёки покрываются заметным румянцем. Но он также быстро возвращает себе прежний спокойный вид, не желая терять лицо из-за проигранного спора. — Ты знал, что будет в начинке? — Нет. — Но это невозможно угадать. — Не унимался Цинсюань. — Ты точно знал. — В провинции Хубэй традиционно готовят юэбин с медовыми финиками. Я предположил. На это Цинсюань тихо фыркает, чувствую лёгкую досаду из-за того, что так сглупил. Он демонстративно отворачивается и тут же его взгляд падает на лавочку, где уже собралась толпящаяся очередь. — Может сыграем? — Предлагает он, сложенным веером указывая в сторону прилавка. — Думаю на небесах как раз обсуждают, кто какое место займёт. — Состязание фонарей? — С недоумением спросил Хэ Сюань, и получил утвердительный кивок в ответ. — Хочешь отдать голос за чей-то храм? Ответом становится новый кивок, и Хэ Сюань честно считает эту идею абсолютной глупостью, но не говорит ни единого слова против. Цинсюань уже стоял у прилавка и с самым заинтересованным видом выбирал один единственный среди множества пестрых небесных фонарей. Право, Хэ Сюань не мог бросить к его ногам несметные богатства. Но если говорить о гранях счастья, что измеряются деньгами, то его было достаточно, чтобы купить чьё-то любимое вино и очередную блестящую безделушку. И кто он такой, чтобы отказывать в покупке небесного фонаря. Говоря прямо, у Цинсюаня были чрезвычайно дорогие вкусы. Даже относительно самых простых вещей. И сейчас Хэ Сюань не мог дать ему ту жизнь, которая осталась с именем Повелителя Ветров. Цинсюань, собиравшийся написать на выбранном фонаре, в честь какого храма он будет запущен, вдруг резко поднял голову и сказал: — Не подсматривай. В ответ Хэ Сюань, чьи мысли быль прерваны, лишь тихо хмыкнул, но отвёл взгляд в сторону. На пристани было много народу, здесь праздничная атмосфера не была исключением, а скорее наоборот, это место влекло людей. Всё те же яркие и пёстрые наряды, шум переговоров и детский смех. Сладкий запах духов смешивался с ночной свежестью и едва ощутимым ароматом гари. Цинсюань поджог фитиль и, чуть подождав, отпустил небесный фонарь. Покачиваясь от осеннего ветра, он медленно поднимался ввысь, теряясь меж десятков ярких огоньков, стремящихся к черному осеннему небосводу. Вместе с собой он уносил один единственный голос, написанный ровными иероглифами на красной папиросной бумаге. Ему уже никогда не подняться на небеса, и единственное, что он может сделать, так это запустить маленький небесный фонарик, как подтверждение того, что он ещё существует. И тонкая нить памяти о прошлом навсегда останется частью его души, неразрывно связанной с минувшим и будущим. Сегодня у него нет сокровенного желания, чтобы послать его богам. Кажется он уже имел больше, чем заслуживал получить от этой судьбы. Цинсюань лишь немного сожалел о том, что не сможет узнать, всколыхнёт ли его голос небеса. Теплая ткань приятной тяжестью ложится на его плечи, и, на секунду прикрыв глаза, Цинсюань зарывается пальцами в ворот меховой накидки. Только сейчас он понял, как похолодало на улице с наступлением ночи и насколько в самом деле он замёрз в своих легких одеждах. Где-то на фоне шумят люди, но кажется, будто из совсем не слышно. Вместе с фонариками они отправляют в небеса свои сокровенные желания и молятся богам об их исполнении. Сегодня ночное небо над рекой Янцзы было озарено алым светом, где каждый огонёк — это кусочек человеческой истории. Пир для богов и праздник для смертных. То был мимолётный момент во времени, когда всё вокруг было наполнено особой гармонией и спокойствием. Его обнимают со спины, и холодная кожа рук кажется на удивление тёплой. Цинсюань разворачивается в пол оборота и переводит взгляд на чужое лицо. Сейчас, стоя здесь, он чувствовал себя как никогда свободным и умиротворённым. Наконец, его страхи и сожаления обернулись прахом и канули в небытие. И эта мысль заставила его чуть улыбнуться, немного усталой, но мягкой улыбкой. Он опускает голову на плечо Хэ Сюаня и вдыхает уже родной запах. Думается, это всё. Больше ему ничего не надо. Он уже счастлив.