***
Очнулся шинки от того, что его уронили. Мутной дымкой его окружали сухие ветки, огонь в ржавых факелах и жёлтые кости, покрытые мхом. Ки моментально закрыл нос ладонью. Сладкий запах мертвечины и плесени вцепился и преследовал в каждом вздохе. Черепа печально зияли чёрными дырами, уставившись на вычурно-белого гостя. Тьма отторгала столь чуждое ей: ветер раздирал, леденя потную кожу. Букашки армией пробирались по пальцем в рукава, писк мышей выворачивал желудок. Мужчина пытался отползти, однако ноги не слушались, отзываясь болью в позвоночнике. Плечи Проводника тихо затряслись. В груди выросло смутное, равносильное животному страху беспокойство. Белокурая голова устало опустилась. Киун так вымотался. Тоскливый свист царапал уши, проходясь длинными металлическими ноготками по брусчатке. Вдыхая запах помёта мышей и тараканов, Киун пытался разобрать черты странного человека, который что-то ему монотонно читал. Ресницы, склеенные кровью, мешали разглядеть. От голоса этого существа перекатывались пожухлые листья. Спустя несколько минут вновь раздались крики, ругань, злое шипение. Сердце Киуна от галдежа затрепетало и забилось, срываясь в отчаянный бег мертвеца. Только вот его тело осталось недвижимо. Проводник обреченно лежал на камнях. Тонкие стеклышки впивались и грызли, но Ки перестал чувствовать. Ощущение жидкости на спине давало смутное представление, что пугало сильнее, чем тягучие страдания после выпитой жидкости. Хотелось провалиться в бесконечный сон. Белые полосы, которые уходили в высоту, слепили со всех сторон. Зажмурившись, шинки попытался спрятать лицо в локте, но не смог повернуться, будто его опустили в смолу. Конечности совсем его не слушались. Когда-то сильное, ловкое тело стало желейным комочком. И всё, что ему оставалось — это моргать чаще, пытаясь сфокусировать взгляд. Чем больше Киун прилагал усилий восстановить контроль, тем острее отзывалась боль во всём теле. Слуга лихорадочно застонал, разрывая в кровь слеплённые губы. Он тяжело вздохнул, словно на нём сидела толпа людей, и открыл один глаз, другой не получилось. Киун увидел что-то металлическое совсем рядом. Мысли не посещали, от этого было, почему-то, невообразимо хорошо. Через некоторое время, Проводник не мог сказать сколько прошло, он почувствовал слабое жжение в руке и изо всех сил повернулся. Это далось ему тяжело: шея заныла, живот стянуло что-то вязкое, боль цапнула в еле вздымающуюся грудь. Шум отразился от камней и заставил на секунду остановиться тени. Киун поперхнулся горячей, солёной кровью. Алая жидкость побежала по аккуратному подбородку вишневым соком и упала на свалянные волосы. Они тиной облизали округлые плечи, окрашивая в земляной цвет. «Почему моё предплечье красное? Оно же не было таким… Или было? На ветчину похоже. Хочется мяса… Что это отделяется? О, ноги тоже красные… Нет, больше бурые…Какой огонь желтый!» — успело пронестись в сознании шинки, пока он был вынужден неотрывно следить, как люди с лезвием кружат вокруг него. Человечки бегали с какими-то лоскутками. Они просвечивались на огне, бросая розовых зайчиков. Киун неосознанно сжался. Вдруг мельтешение прекратилось. Люди стали отходить и выстраиваться в круг. Огонь на стенах шипел, ругался, и тени вторили ему. Киун зажмурился. До него смутно доносились слова, но стук железного ящика врезался раскалённым штыком в сознание и пробудил. Зрачок мгновенно сузился до кончика пера. Даже в кромешной темноте и с туманом во взгляде белокурый различил написанное: «Тысяча пут и мириада оков». Канга. Конечно, что же ещё. Он сам подписал себе приговор. Вывел своим языком. «Как они её оденут на меня, ведь они не Владычица… только если… Кровь», — страх застрял в горле. Теперь имени не будет, может проще будет жить? Хотя куда уж, наверняка, Старшие будут пинать сильнее. Гадкие шепотки и насмешливые взгляды среди младших будут жечь не спину, а лицо. Главное, чтобы господин ничего не заметил. Ведущий не переживет, если увидит и его довольную ухмылку. Хотя какая разница господину: одним шрамом больше, одним меньше? Если это не волнует самого Киуна, то почему должно беспокоить воспитанника? Такемикадзучи сам готов под острие меча класть Ведущего ради призрачной выгоды. Киун хихикнул, вспомнив о клятве. Плечи затряслись в немом хохоте, перемешанном с мелкими слезами. Имя. Его отнимут, запечатают, он лишится его. Чем он клялся и дорожил, за что готов был преклоняться, теперь будет уничтожено, у бедного раба и клейма не будет! Шипение раскалённого металла приближалось. Шинки сжался, постаравшись стать незаметнее в отчаянной надежде, что Старшие не заметят его и просто уйдут, передумают, Небо упадёт, да всё что угодно! От ужаса у него окончательно помутился рассудок. Однако поняв, что мужчина в шапке только приближается с кангой, а рядом с ним идёт женщина с раскаленным до бела тавром, он забился в истерике, пытаясь встать. Мочи хватило только добежать до черты. Дальше шинки что-то резко остановило и опрокинуло на спину, звеня. Цепь. Тяжелая, черная она была на запястьях, на ногах. Ки изо всех сил принялся колотить по ней кулаком и громко звать на помощь. Обернувшись, он с ужасом заметил, что двое, понаблюдав, спустя пару мгновений быстрее двинулся к нему. С ещё более истошными воплями Ведущий, раздирая руку в кровь, принялся бить и царапать колодки в тщетной попытке выбраться. Не обращая внимания на сочащуюся, горячую жидкость, на грязь, прилипшую к мышцам, сломанные в мясо ногти, он продолжал звать, кидаясь всем телом на прозрачную стену. Он слышал только неспешные, приближающиеся шаги. Киун кричал, что передумал, что боится, что не хочет, что он никому ничего не скажет. Он не сразу понял, что губы беззвучно разжимались. Его крик, его мольбы не слышны… В пещере он, будто рыба в пустыне. — Не шевелись — хуже будет. Ещё попадём не туда! Плакаться перестань! «Пожалуйста, не надо, умоляю! Прекратите...хватит...НЕт, нет, НЕТ! Такемика…», — немая молитва оборвалась, так и не слетев с порванных губ…***
В лунном свете пухом взлетело одеяло. Растворившаяся в темноте ночи фигура резко приподнялась и затаила дыхание. Локоны ниспали широкой волной, скрывая растерянный взгляд алых глаз. Такемикадзучи потер шею. Она уже продолжительное время ныла. Эту боль он не спутает не с чем. Точнее, чья эта боль. Горе, которое не оставляет фиолетовых цветов ириса на коже. Слова, что заперты за тесно сжатым губами. Эта серьёзная, строгая складка рта не соответствовала мягкой лепке лица. Не соответствовала буйной воли в горящих глазах. Нудное покалывание стало переходить все границы времени и боли. Такемикадзучи уже почти неделю мучился этими тревогами. Надо прекращать это. Киун расскажет ему всё, и точка! Воин без колебаний распахнул двери. Скрип и звон не успели протянуться до потолка, как Бог молниеносно преодолел коридор. Зуччи уже собирался залететь в скромные покои, когда заметил на лунном отблеске отраженную, лохматую, жуткую тень. Только сейчас Бог вспомнил, как он выглядит! Помятый и плохо запахнутый халат, взъерошенные волосы, босые ноги — сказка для инфаркта. До смерти перепуганный слуга отдаст душу прежде, чем божество успеет рот открыть. Покусав губы, небожитель отошёл к окну. Белолицая добродушно освящала смоляные волосы, помогая тем самым распутывать тугие узелки. В поле летали мириады красных стрекоз, точь-в-точь море крови. Они кружили над зарослями тростника и камышей в торжественном танце. Столь жуткое зрелище забирало дыхание. Из щелей, под напором ветра, разносился скрип, походившей на тихий-тихий плач. Тревога накрыла новой волной, и Такемикадзучи пошатнулся. Сказать, что он ощущал себя мальчишкой, который вновь после кошмара бежит под подол белокурого шинки, ничего не сказать. — Киун, Ки.. Ты здесь? Киун! Я могу зайти? — божество прильнуло к сёдзи. Нижнюю губу закусили до бела. Ответом ему был зловещие колыхание деревьев за окном. Такемикадзучи никогда не отличался большим терпением, поэтому он почти сразу рванул в комнату, ближе к футону Ведущего. Однако, каким-то чудом, поскользнулся о пиалу и упал на одеяло. Пальцы непроизвольно сжали ледяную ткань, Бог рвано задышал. Шинки здесь не было. Давно не было. Одна неудача за другой, да что за напасть такая? Нос уткнулся в мягкую подушку, вдыхая тонкий аромат маттиол. «Где он?!» — Такемикадзучи зарылся головой поглубже. — «Ки, опять ты где-то пропадаешь. Вот так всегда: когда он мне нужен, как рыбе вода, до него не докричишься! Опять дрыхнет небось… под яблоней». Повалившись на постели и поразмышляв, что слуга вечно сонный, но заснуть в холодную ночь под кустом никак не мог, генерал Небес решил обыскать комнату. Раз уж возможность выпала. Конечно, белобрысый согласие не дал бы, чтобы непутевый воспитанник рыскал, вынюхивал тайны старейшины. Однако первое правило любой военной стратегии заключалось в сложнейшей задаче — добывать ценные сведения! Поиски господина начались в ванной. Обнаружив только грязные разбросанные одежды, использованные бинты и моющие средства, Такемикадзучи вернулся в обратное положение, то есть улегся на футон. Усталость, головная боль тянули из всех сил в удобное место для сна. Ресницы сами собой опустились… «Вставай! Поднимайся, глупый ребёнок. Они могли его запереть в подвале или ещё где-то! Такая ценность пропала, а ты развалился!» Такемикадзучи вскочил и замахал головой во все стороны, но в сумраке только белела пиала и колыхались газовые шторки. Никого рядом не было. В робком дыхании чувствовалась дрожь страха. Клубочек пара вырвался изо рта и осел на кончиках пальцев: — Кто здесь?! Кто ты?! Ээээй, — руки взъерошили волосы, превращая их обратно в чёрное гнездо.— Выходи! В ответ ничего. Шелест пыли из угла в угол и скрип сухого дерева. Такемикадзучи пнул фарфоровую чашу и вышел из комнат шинки, громко хлопнув сёдзи. Он знал, что там был совершенно один. И это его пугало ещё больше.***
Небожитель опрометью ринулся к главе Старейшин. Обычно его останавливали, проверяли, ещё когда он только начинал идти в направлении покоев старика, сейчас же свободной птицей Бог пролетел длинный коридор и стоял на против мрачного логова. Сёдзи Секиуна были расписаны акварелью, украшены множествами снежных цветов вишни. Мягкие лепестки контрастировали с владельцем так, что у генерала Небес волосы вставали дыбом, что в детстве, что сейчас. — Секиун… Можно мне войти? — поджав плечи, Такемикадзучи еле-еле слышно позвал. Он заранее склонил голову и опустил глаза. Бог ждал, ждал и ждал. Ступни успели замерзнуть, ноги отечь, а бурчание за дверью не раздалось! Алые глаза уловили солнечные лучи. Такемикадзучи опустился на пол и поджал коленки, как кроха, уставший стаять в храме. Когда он только переродился, Зучче нравилось быть одному в храме. Можно было играть сколько хочешь, есть тростник и персики сколько влезет, лазить по деревьям и бить палкой по исхудавшей речке. И самое главное — отдохнуть от назойливых стариков, которые пристально следят за каждым вздохом. Их выпученные глаза проделывали дырку в макушке с размером гнезда. Богу казалось, что он может повернуться и схватить за нос слугу. Ему тогда нравилось быть одному…До того дня, когда он узнал, почему на все старания в него летят упрёки. До того дня, когда понял, что глыбы льда в сердцах шинки не растают. До того дня, он не понимал, зачем все хотят коснутся его шеи, почему там столько рук. До того дня, он не знал, как умер… «Старого хрыча тоже нет! Где они все? Что происходит?» — язык неприятно прилип к небу, лёгкие сжались. Бог нервно обнял себя и поежился, словно на него ушат помоев вылили. — «Покушение! Они решили снова убить меня?!» Такемикадзучи спрятал лицо за локтем. Смириться с судьбой? Бросить вызов? Какая разница, если исход боя предрешён? Осталось ждать вердикта, который ему вынесла ночь. Неожиданно на улице печально, просяще запел фурин, произведя магическое воздействие на божество: оно резко вскочило и заворочало головой. Перепуганный до смерти, Такемикадзучи влетел в комнаты Секиуна, ожидая увидеть измазанного слезами и с опухшими глазами Ведущего, которого колотят Одиннадцать. Вместо этого обнаружил открытое окно. Шторы рукавами ласкали потолок, золотистый рассвет робко крался по циновке. Закрытые строгие шкафы, широкие стеллажи, пышные пестрые подушки около стройных ваз — всё мирно дышало стариной. Столик из вишни дремал в подоле темноты и укрывшейся ночи, а посреди всего аккуратного и чистого стоял, как каппа вышедшая из болота, Такемикадзучи. Бог долго хлопал ресницами, пытаясь осмыслить ситуацию. Вдруг безумный вопль в голове вгрызся в виски и истошно завизжал: «Беги! Уходи сейчас же отсюда!Ловушка, здесь ловушка!» Такемикадзучи, не думая, подчинился и было рванулся к окну, но взгляд упал на верхнюю полку дальнего шкафа. Из-под белесых кружев блестело серебро. Такое же сияние на столе, будто из детства. Такемикадзучи замер на мгновение и выпрыгнул на улицу, в заросли. Кровь прилила к ногам: он мчался сквозь тростник, камыши, проделывая узкий проход. С птичьего полёта хорошо виднелись узоры и слышался треск травы, похожий на хруст костей. «Беги! Дурень! Беги! Быстрее, дальше!» Задыхаясь и почти умирая от боли в груди, Такемикадзучи нёсся. В рот комьями летели семена, мелкие жучки и букашки. До замшелого камня перемещения, на конце территории, оставалось пару метров, как в спину точной стрелой попало ледяное: — Куда вы? Такемикадзучи споткнулся и упал на зелёный ковер. Мгновение он не шевелился, потом прижался к влажной земле, чтобы остудить кожу. Нос защекотали капли росы. Щекотка — слабое место для Таке. Но хихиканье не сорвалось с губ, застыло в горле вместе со вздохом. Голос старика приходил в страшных снах, он был кличем смерти и мук. Бог понял, что дрожит, как худенькая ива на ветру. Наверняка, его поведение очень сильно привлекало внимание Старейшины. Не оглядываясь, не поворачивая головы, Такемикадзучи медленно встал, будто на казнь. Он надеялся, что ответа хватит, чтобы от него отстали. Молясь Владычице, он быстро пробурчал: — Секиун, я иду собирать информацию о мятеже. Это нужно для отчета. Ждите меня ближе к вечеру. Старик сморщился, словно засохший лимон. Он, насупившись, закричал, однако было поздно: Бог взмыл молнией вверх в кучистые—стадо барашков—облака и исчез. Такемикадзучи оставил старейшину с открытым ртом посреди поля.