Солнечный удар

Фридрих Кройц стоял и смотрел на воду, зябко ежась. Может быть от ветра, который нещадно дул с востока, а может и от чего-то ещё. Забавно, а ведь примерно так всё и началось – порт базы Циндао, серые волны и серые тучи, серая униформа на грузящихся на корабли солдатах. Скоро все они покинут эти места. Навсегда. Фридрих Кройц глядел на колонны бойцов, бодро и не оглядываясь идущие к трапам, лица унтер-офицеров и рядовых – довольные, улыбчивые, бодрые. Они смело и упорно делали своё дело, а теперь возвращаются домой, и не их вина, что Япония не была отвоёвана, а битва за Кюсю окончилась поражением. Жаль, что он сам теперь уже не может относиться к этому также. Многие проходившие мимо бойцы, грузчики, даже матросы демонстративно отдавали Фрицу честь – после того, как именно он возглавил прорыв, его имя стало довольно известным. Прямо сейчас целый взвод отсалютовал майору Кройцу, после чего продолжил свой путь, громким хором на манер марша напевая что-то про леса Шварцвальда. Фридрих помрачнел. И тут же постарался скрыть своё раздражение и стыд – незачем его видеть солдатам. Они всё сделали правильно… Однако после того, как конец колонны добрался до пристани и трапа, Кройц быстро развернулся и размашистым, даже ещё более широким, чем обычно шагом (ему не раз говорили, что он вечно ходит будто по плацу во время парада) двинулся прочь. Он шёл в госпиталь. Надо думать это - последнее место, где всеобщие приготовления к отъезду и ощущение стремительно нарастающего отчуждения ещё почти незаметны. Однако, скоро придётся убраться с Циндао и ему – условия мирного соглашения непреложны и однозначны. Невысокое двухэтажное здание, белое, словно халаты докторов. Там лежит Карл Цоллер: молодой радист, почти что мальчишка, а ещё – настоящий герой. Отступление, прорыв к побережью, организованный вывод войск – называйте как угодно, но это было настоящее пекло. В первый момент всё началось очень неплохо. Мощь артиллерии, а также огонь и броня сухопутных крейсеров сокрушили подточенную японцами британскую линию обороны. Пехота, ни в коем случае не уподобляясь бойцам Империи в изгнании, короткими перебежками под прикрытием пулемётного огня, миномётов, установленных в кузовах бронированных тягачей и БТРов, метких выстрелов снайперов, стремительно занимала позиции, чтобы также в свою очередь поддержать следующую волну. Но потом появились они – найтмеры. Одновременно заглохла своя артподдержка – иначе и быть не могло, сама суть совершаемого немецкой группировкой манёвра делала это неизбежным: орудия быстро грузились, подцеплялись, устремлялись догонять отрывающиеся от них отступающие войска, тем самым оставляя их на время без прикрытия. А вот вражеские дальнобойные пушки и гаубицы, напротив, проявились со всей своей убийственной мощью... Требовалось выдерживать точнейший баланс между скоростью перемещения – иначе враг пристреляется и накроет всех огромными фугасами - и силой обороны флангов и тыла, которые постоянно кусали злобные осы-найтмеры. Пушки то и дело приходилось снимать, раскладывать в боевое положение, наводить, два раза потребовались даже небольшие контратаки. И всё же худший момент наступил тогда, когда к их порядкам стала приближаться волной саранчи вражеская авиация – сразу с двух направлений. Это было похоже на начало конца для всех немцем на Кюсю, ещё оставашихся в живых, готовых продолжать сопротивление. К счастью свои родные люфтваффе выручили, но всё же это вызвало лёгкое замешательство. Из-за этого него в свою очередь один из сухопутных крейсеров несколько оторвался от пехоты, залёгшей в ожидании воздушного удара. Именно тот, где находился Фридрих Кройц, координируя из его бронированного чрева действия частей – благо машина располагала мощной радиостанцией и, фактически, могла играть роль импровизированного штаба. Вот только первый же бросок гранаты подобравшихся слишком близко вражеских пехотинцев повредил антенну. И не важно, что очень скоро они были подавлены пулемётами и рассеяны – командовать идущей на прорыв колонной с этой удобной, защищённой позиции больше было нельзя. Единственным и наиболее логичным выходом из положения было перебраться в другую боевую машину – второй сухопутный крейсер, действовавший на этом участке. Вот только это означало рывок через несколько десятков метров по самой кромке линии атаки. И они сделали это. Откинули люк, выскочили, чтобы петляя, словно зайцы, броситься влево – к своей цели. Тогда-то Карл Цоллер и закрыл Кройца своим телом от очереди раненного британца – едва заметного в грязи и траве, истекающего кровью, из последних сил, похоже, поднявшего штурмовую винтовку. Врага уже даже не пришлось добивать – тот почти сразу умер сам. Но будь Фриц проклят, если он не остался жив только благодаря бойкому радисту! Он доволок паренька до места назначения, сам, как сумел, оказал первую помощь, но уже тогда Кройцу казалось, что дело плохо. И всё же мальчишка оказался поразительно крепким – потеря крови, которая могла бы стать фатальной и для куда более крепкого бойца, была бессильна против его молодой жажды к жизни. Тем не менее, раны Цоллера были тяжелы – задеты внутренние органы, да и должным образом обработать их сразу не удалось, из-за чего в организм попала и ещё какая-то дрянь, вызвавшая заражение. Врачи не желали перевозить его с Кюсю из-за опасностей, сопряженных с транспортировкой такого сложного больного, но выбора не было. Фриц сидел над койкой Карла всё время полёта небольшого одномоторного поршневого самолётика, медленного, бесполезного в бою, но обладающего ценнейшей способностью садиться и взлетать почти с чего угодно. Радист выдержал и это! А теперь… Фридрих Кройц стоял, глядя на то, как строгий и усталый врач в маленьких очечках на самом кончике носа-кнопки и больших резиновых перчатках снимал их, чтобы сделать запись в соответствующий журнал о моменте и причинах смерти Карла Цоллера, девятнадцати лет, фельдфебеля, уроженца города Регенсбурга. Кройц и не подозревал, что тот был его земляком-баварцем. Время – 11 часов 44 минуты. Причина – остановка сердца. Фриц стоял, не зная, что сказать - да и следует ли что либо говорить доктору? Он просто молчал, опустив голову. Не зная, зачем он вообще торчит тут теперь так долго, загораживая дверной проход, и почему на пол стали падать мелкие капли, а на губах появился лёгкий привкус соли. Он вышел - наверное, излишне резко, из палаты, успев перед этим сделать только одно: надтреснутым и будто бы тоже больным голосом осведомиться о том, здесь ли лежит майор Грюнхерц – руководитель оборонявшей его войска авиагруппы, вроде бы также получившие боевое ранение? Доктор немного раздражённо ответил, что у герра майора не ранение, а обострение контузии под действием перегрузок и нервного напряжения, что сейчас он уже почти полностью оправился, и что искать его надлежит в палате номер 12. Безусловно, героического аса следовало поблагодарить, но главным образом дело было не в этом – Кройцу нужен был повод, чтобы покинуть ту комнату с холодным освещением, где лежал человек, пожертвовавший своей жизнью, чтобы спасти его. Он не мог уйти просто так. В этом было бы что-то почти предательское. Но и стоять в бессилии, глядя на эскулапа словно бы в немом укоре, было неправильно. И вот майор Фридрих Кройц стучит осторожно и негромко в дверь палаты номер 12, слышит в ответ “Входите”. Он ожидал увидеть лежачего больного с измученным лицом и мутным взглядом, но вместо этого перед ним предстал одетый как положено и почти безукоризненно выбритый, но и в самом деле хмурый молодой офицер, стоящий перед небольшим оконцем, глядя в серо-туманные небеса. - Герр Грюнхерц? - Да. Я… я уже, можно сказать, здоров – сегодня выписывают отсюда. Условие – не совершать в ближайшее время никаких безумств – так это называет доктор Фринкель. В переводе на человеческий это значит «никаких полётов». Впрочем, вплоть до самого возвращения в Рейх они мне определённо и не светят. А вы, должно быть… - Майор Кройц. Я пришёл выразить благодарность от себя и всех своих ребят, за то, какой отменно надёжный зонтик вы раскрыли над нами в тот последний, самый жаркий день. Вы спасли много жизней. - Это – моя служба, - сказал обитатель палаты довольно холодно, будто вспомнил о чём то. Кройц догадался быстро и почти машинально озвучил свою идею вслух. - Вы потеряли там кого-то? - Разумеется! Вам ли в пехоте не знать, что боёв без потерь не бывает!? Хотя…я, конечно, понял ваш вопрос… Да, я потерял…друга, ученика. И, наверное, самого лучшего пилота, какого когда-либо знал. После этого Грюнхерц, знаменитый асс Красная Комета, надолго замолчал. Не нарушал тишины и Кройц. Трудно сказать, сколько они стояли так, думая, вспоминая каждый свой, непохожий, но в главном одинаковый эпизод из этой короткой, но жестокой войны. Может быть меньше минуты, а может и добрую их дюжину – время вещь относительная, особенно тогда, когда самым важным для человека становится то, что у него внутри, а не происходящее вокруг. Мдаа… У внутреннего мира свои часы и график работы. Но в этот момент их внутренние часы работали в унисон. Наверное, именно поэтому всё так и получилось… Фриц очнулся первым и уже собирался уходить. Необходимые слова были сказаны, и теперь, после этого они вновь становились не более чем незнакомцами с униформой – как, наверное, единственным, что их роднит. Он не сделал этого только потому, что думал о словах прощания – молча развернуться и отправиться восвояси было бы некрасиво, а они не приходили на ум. - Майор, я думаю, что мы оба должны…что нам стоит…ну, назовём это обмыванием вашего нового звания – вы ведь получили его недавно, как мне кажется, в тот самый день, когда мне довелось вас прикрывать. И ещё, - он всё же сказал это, пусть и после паузы, - да, мы должны помянуть их. Всех. Если, конечно, вы можете – это я теперь праздно лежащий – мои бойцы на исправных машинах уже покинули базу… - У меня дела обстоят схоже – части грузятся под руководством морских офицеров, всё строго по графику. Думаю, что они переживут невозможность отдавать честь и держать равнение на мою продрогшую на морском ветру фигуру. В общем, я согласен - если только это не повредит вам в нынешнем положении. Я то здоров и на меня не насядет консилиум врачей, если нарушить их строгие предписания. - Я, кажется, уже говорил, что ничего серьёзного – по крайней мере, на земле, а не в небе, со мной произойти уже не может. Я в любом случае должен был выйти на волю сегодня. Чуть позже, правда, но, думаю, что несколько часов в таком деле уже ничего не изменят. Очень скоро со скрипом открылась перед двумя майорами знакомая дверь Офицерского клуба – тёплой обители вечно оживлённых, краснолицых – от вина, от споров, от игрового азарта, командиров армии Рейха. Вот только в этот раз всё было не так, как обыкновенно. Помещение оказалось мрачным и пустым, не играла музыка из радиоприёмника, внутри, похоже, не было больше ни души. - Фрау Юнгвель! – Кройц в последней надежде позвал румяную и пухленькую хозяйку заведения. - А? Что угодно, господа офицеры? Какая радость, что ещё не все уехали! Я уж и не знала, что делать. - Скорее радоваться следует нам – разве вы тоже не должны эвакуироваться из Циндао? - Да, но я надеялась, что получится распродать что-то из запасов, чтобы не перевозить их с собой. Да и кому понадобится в Германии здешнее пиво!? Смех и грех! Но сюда почти никто не наведывается в последние дни. Так что вам угодно? Кройц задумался – для того, что они задумали, пиво не годилось. - Шнапс. Киршвассер, если есть, - Грюнхерц выручил его. Они сели за стойку и уже через несколько минут стали обращаться друг к другу на ты. - За Карла Цоллера – лучшего радиста, которого я знал, настоящего храбреца! - Прозит! - Даа, если бы не он, то меня бы здесь не было. - Ну, про Хироёси ты уже слышал. Есть в этом что-то…что заставляет задумываться. Здесь могли бы сидеть два совсем других человека, это было в их воле, от них зависело. И они выбрали для нас жизнь, а для себя – смерть. Черт дери, ты понимаешь, Фридрих!? Мы теперь живём в долг! Что нам сделать, чтобы уплатить его?! Не знаю как ты, а я теперь до самой отставки, поднимаясь в небо, буду помнить, кому обязан. - Что делать, Эрих? Наверное, то же, что и раньше. Делать то, что велит нам долг. - Да? А в чём он, этот долг? - Грюнхерц вдруг резко поставил стакан на стол, глаза его горели. - Я думаю… - Прости, Фриц, я ещё не окончил. В чём он? Одинаков ли он для нас? У Хироёси был долг – вернуть свою землю, свою Родину назад. Он при мне поклялся, что бойцы-десантники ступят на землю Японии – и они ступили. Он сражался за это и за это погиб. И вот что – он не хотел уходить оттуда, Кройц. Он желал… Да, чёрт возьми, он хотел умереть, уйти вспышкой в небе над своим Фатерляндом! Я слышал в его голосе радость, когда Хироёси решил отдать за меня жизнь – потому, что он не знал, что делать, как разрешить эту дилемму в противном случае! А мы? Кройц, что мы там делали на Кюсю? Чего добились? Почему ушли? - Приказы не обсуждаются. Вот что я скажу. Приказы выполняются. Таково железное солдатское правило. Это был приказ: командования, руководства, страны. Мы должны были помочь японцам. - И как!? Помогли?! Я ни в коем случае не говорю, что приказам не нужно подчиняться, но я хочу понимать, что делаю. Потому что за действиями приходят последствия, следует ответственность. Мы ведь бросили это дело, Кройц. Кинули… Оставили их… Не спорьте – я знаю. И это было неправильно. Если мы встали за них в этом бою, то нельзя было относиться к этому так…так..! Простите. Это был мой ученик, мы вместе с ним разрезали на лоскуты небо, он был храбрец, он спас мою шкуру, но я понимаю, что, видимо, ему повезло. Вот что ужасно! Ему, чёрт подери, повезло, что подвернулся такой случай, потому как иначе что? Только меч в брюхо по их треклятому обычаю. И ведь к тому оно все и шло с самого начала, похоже… Кройц молчал. Его лицо сделалось каменным, неживой маской - только капля пота медленно, липко и гадко стекала через лоб. К этому шло с начала? Да, ты сотню раз прав, ас, ты тысячу раз прав – счастье, что даже и не догадываешься насколько. А вот он, Фридрих Кройц, знает. Он молчит, держит тайну в своём разуме и сердце, словно яд, который, Фриц чувствует это, со временем разъест его изнутри – с каждым воспоминанием, каждой встречей с товарищами, каждой фразой о долге и о чести, которую служба ещё заставит его произнести. Ты всю свою жизнь ненавидел ложь. И теперь ты… Ты, будто бы и не солгал – просто молчишь, однако это молчание хуже всякой лжи. Но всё же нельзя так и пройти мимо сказанного Грюнхёрцем, не только немым, но и глухим сделаться, окончательно превращаясь в нравственного калеку. Придётся что-то сказать, объяснить ему… или самому себе? - Всякий офицер – и солдат тоже, но уж офицер в особенности, должен знать, за что он сражается. И я не про способность бодро воспроизводить прописные истины. Внутри… Есть…официоз, слова - красивые, правильные, выверенные людьми, куда умнее нашего: об исторической миссии, о щите цивилизации, о единой под германским царственным и рыцарственным орлом Европе, о Фатерлянде, о гордости и чести. Это всё – верно и нужно. Но, признаться, для меня есть ещё кое-что превыше этих слов. - Что же? За что вы идёте в бой, герр майор? Почему сделали выбор в пользу серого мундира? Я не стану скрывать, что с самого шёл в армию за небом. Тем ни с чем не сравнимым чувством, словно ты – стрела, пущенная...Кем? Титаном, циклопом, самим Создателем с земли в облака. Что ты – птица, лучше птицы – ты обгоняешь их! Бой и полёт – ястребиная стихия… Небо прекрасно и величественно с земли, Кройц, но нет ничего прекраснее, когда ты прямо там. А ещё оттуда всё кажется таким… нет, не ничтожным, конечно, но приходящим, временным, несравнимым с его величием. И ты сам, смертный человек, один из миллиона, из легиона, из прорвы будто приобщаешься к этой вечной изумительной загадке! Плюс, делаешь это не праздно, а во имя… вот всего того, что вы перечислили сейчас. - А я… В детстве мой брат, музыкант (впрочем, тогда он ещё не был музыкантом, а только учился, но это не важно – он стал им теперь) сыграл по просьбе отцова шурина, который пришёл к нам в гости, одну песню. Я запомнил её уже тогда. Потом снова и снова встречался с ней – в армии, в Вильгельмсхаффене, здесь. Я шёл с ней в атаку в тот самый день, когда мы отправились на прорыв. Это Стража на Рене. Не слишком сложные слова, известные чуть не каждому немцу – именно они, короткая строфа оттуда, напоминают мне о том, ради чего всё это. “Отчизна может спать спокойно, Отчизна может спать спокойно, до тех пор, пока стоит, стоит на Рейне неусыпная стража!”. Вот за что мы сражаемся! Для чего нужны. Вот за что, в конце концов, сражаюсь я сам! Чтобы наша Родина могла спать спокойно! Я спрашивал у брата – эту песню написали в 1840-м году, когда французский премьер-министр Тьер заявил, что Рейн – естественная граница для Франции. Германия, раздробленная, слабая, дрожала тогда перед грозными французами и боялась их. Многое поменялось потом, Франция была разбита, мы сплотились, стали сильными, может сильнейшими, но фронт – он не исчез совсем. Лишь отодвинулся с Рейна, из-под самых наших окон, сюда – на край света, в восточные моря. И это – очень хорошо. Но важно помнить – так вышло не само по себе. Это мы, солдаты Рейха, оттолкали его сюда. Вытеснили войну так далеко, что большинство наших сограждан вовсе не видят её на такой дистанции. Но если мы не будем этого делать – она вернётся обратно. Неминуемо. Я здесь – в земле, где мне незнакомо и непонятно ничто, даже самый язык местных для меня загадка, мне дики их обычаи, не по вкусу еда, а лица – словно одно расплывчатое пятно. Но! Не будь здесь меня, не будь таких, как я, и война начнёт ползти назад, может быть медленно поначалу – и, однако, неуклонно. Пока неусыпно стоит стража на нашем “Рейне”, мой брат может сочинять прекрасные мелодии, играть, преподавать, а его ученики будут регулярно слышать звуки музыки, а не свист снарядов. Не грохот взрывов и стоны умирающих! Будет тихой и размеренной жизнь в моей родной местности, её простую, но приятную глазу сельскую панораму не прорежет колючая проволока злобной извивающейся змеёй, не появятся язвы воронок. И так – везде, по всей Германии! Будут сиять огни в Мюнхене, почтенные бюргеры продолжат пить доброе пиво, детишки - возвращаться из школ, а рабочие - с фабрик, на которых они производят одежду, машины, какой-нибудь порошок для стирки, а не порох, мины и шрапнель. Будет гордо и царственно гулять по Тиргартену красивая фрау с маленькой собачкой - и строить глазки офицеру-отпускнику с лихо закрученными усами, а не убегать, тщетно ища защиты, от бомбёжки с неба. Будут работать учёные, утверждая наше звание самой изобретательной и рациональной нации в мире, будут творить поэты… А мы – мы будем стоять здесь, железным забором, ограждая это царство обычной, но оттого не менее замечательной жизни, прикрывая его ото всего, чего навидались мы сами в сражениях и после них. Европа ведь уже и забыла что такое страх! Война – это что-то из газеты: далеко, немного любопытно, а в целом она расположена где-то перед утренней сосиской с горошком. Не более. Мы – для того, чтобы так оно и оставалось. Вот что мне думается, Эрих. Так я это себе представляю и, наверное, готов даже за это умереть. - Всё верно, Кройц. Слова, достойные мужчины. Но почему же мы тогда уходим, а? Снимаемся с якоря и сдаём нашу позицию, придвигаем назад по твоей, добавлю, весьма здравой логике войну? - Потому, что мы проиграли. - Вот оно что! Значит, мы всё же проиграли? А когда? Мы сражались, как сотня дьяволов, били британцев, а потом, вдруг, обнаружили, что проиграли? Похоже, что что-то было неладно с самого начала… Где-то обсчитались там господа-штабисты, а мы давали сдачу в наших жизнях… В эту самую секунду Кройц понял – он подлец! Подлец, потому, что молчит! Шайссе! Дерьмо! …Подлец, потому, что сам, сам, чёрт дери, своим молчанием плюёт на всё, о чём сейчас с таким жаром говорил! Они отступают. Сдают позицию в пользу врага и в пользу войны. И это, он знает точно, было предопределено с самого начала! Люди может быть даже и не имеют на самом деле права выбора – жизнь не всегда оставляет его. Но они должны хотя бы знать за что, во имя чего, они делают то, что делают! - Эрих… майор… Я хочу.., - в горле было сухо, как в пустыне, в голове пульсировала мысль, что после этих слов, после этих слов Эрих Грюнхерц выплеснет остатки шнапса ему в лицо, назовёт мерзавцем и будет прав, - мне необходимо сказать вам кое-что важное. Признаться. Сейчас только чуть соберусь с мыслями. Дай мне минуту. Я сейчас… Фридрих Кройц, неловко отодвинув стул, так что он закачался на ножках, поднялся из-за стола, с силой сжал правой рукой собственный подбородок. - Что с тобой, камарад? У тебя лицо, будто тебя вот-вот хватит приступ! Ты перебрал? Успокойся, Фриц! Слышишь! …Ты почувствовал, во время боя, что тебе страшно, и записал себя в трусы? Так не важно, это всё чувствуют, главное, что ты это преодолел! Ну? Что случилось? Ты застрелил гражданского? Убил своего по ошибке? - Нет. Я знал. С самого начала! Знал, как всё окончится. Потому что так и было задумано. В этом, - Кройц криво улыбнулся, - и состоял весь план. - Что!? Наш план? О чём ты? - Я знал, что всё так кончится, - повторил Фридрих ещё раз, - Больше того, иначе и быть не могло. - Да что ты такое хочешь этим сказать!? Объясни, наконец, толком! И Кройц отозвался на просьбу нового друга. Он объяснил. Так, как мог. Про «Солнечный удар», фон Шолля и остальное: - …и, таким образом, он спланировал это всё с самого начала. Я должен был спасти как можно больше немцев. Надеюсь… надеюсь, что мне это удалось. Но главного это не отменяет. Я знал. И мне нечем оправдаться за это. Знал!!! И ничего не сделал. Наверное, теперь вам не захочется пить со мной шнапс, майор, а может быть вы и вовсе никогда не подадите мне больше руки, станете презирать. Но я не мог не признаться. - Я.., - Эрих Грюнхёрц явно не знал что сказать, - Я не питаю к вам презрения. Вы своё воздали в бою, отмыли кровью. Но каков ублюдок! -Кто? – спросил Фриц, заранее зная ответ. - Фон Шолль! Дорого обходятся! А значит – надо сократить! Как на птицефабрике у моего двоюродного деда: куры слишком расплодились, корм подорожал – так под нож их. Шайссе! Под нож! Живых людей, которые верили нам. Надеялись, что мы вернём им их дом! А вместо этого… - Грюнхёрц встал. - Вы уходите? - Мне нужно…освежиться. Ополоснуть лицо – иначе я так и буду чувствовать себя облепленным грязью. Но вы не уходите пока. Я ещё вернусь. И мы обсудим это. Мы обсудим... Фрау Юнгвель! Эй! Фрау Юнгвель, проводите, пожалуйста, меня до уборной – я здесь не часто бывал раньше, да и немного…дезориентирован…от новостей. Кройц остался один. Не удивительно. Он уже давно не чувствовал себя таким одиноким. Жены и детей нет, да, видимо, и не будет. Его служба – его жизнь. Армия – его семья. Но как же он был отделён, отрезан ото всех тем знанием, которое носил, не смея разгласить! А теперь… Что теперь? - Кройц, вот вы где! Я ищу вас уже минут пятнадцать! Довольно неожиданное место. И вид у вас потрёпанный. Соберитесь – всё прошло много лучше, чем можно было бы ожидать, а у меня есть для вас хорошие новости. На пороге Офицерского клуба стоял Гельмут фон Шолль собственной персоной – улыбающийся, подтянутый, с папкой чёрной кожи подмышкой, при орденах, броско сияющих на начищенном мундире. - Герр подполковник… - Генерал-майор. С недавних пор. - Вот как? - Да, Кройц, именно. Вы, видимо, предаётесь самому страшному и бесцельному из грехов – унынию? Напрасно. Мы проиграли немногим больше, чем выиграли, да и то в основном потому, что у нашего дипломата в Британии, судя по всему, сдали нервы. Вы сражались отлично! И вы спасли много жизней. Я сегодня проходил мимо порта – солдаты отнюдь не кажутся удручёнными, так берите с них пример, отец-командир! Они едут домой! Закалёнными! Непобеждёнными! Как и вы, герр подполковник! Не время тихо пить в углу – вас ещё многое может ждать. - Подполковник? - Маленький подарок, награда, и, может быть, аванс. Я повысил вас не для того, чтобы смотреть на повешенный нос. Вы стойкий боец, опытный, надёжный. И знаете, что такое приказ и что такое необходимость. Вы, Кройц, можете пригодиться армии. И не только. Вы можете пригодиться мне. Уверяю, в Берлине я не забуду упомянуть о ваших заслугах. - Пригодиться… Заслугах… Я не понимаю – как? Ведь…это же был провал! Мы ушли, мы проиграли! Как вы смогли получить генерала? - В некотором роде, не скрою, мне повезло – Старик, Альберт Кемпф из разведки, взял всю вину на себя! Там у них что-то стряслось, довольно скандальное: я ещё точно не знаю что – всё больше странные намёки, но нам это полезно. И, если на то пошло, это верно по сути – именно с неточных разведданных всё и началось. Не может хорошо окончиться дело, начавшееся с ложных предпосылок. Мы не получили никакой помощи от сопротивления внутри страны. Я доказал это командованию, указал на неучтённый фактор в виде сил, прибывших с принцем Шнайзелем, этот его колоссальный линкор-левиафан, ну и оказался убедителен. Я возвращаюсь на работу в Оперативный отдел Большого генерального штаба – пусть не на первые роли, но я молод, многое светит впереди. И мне нужен помощник с фронтовым опытом, тот, кто видел лицо современной войны. Что вы скажете, если..? Ааа! Шайссе! Грюнхерц, который вот уже с минуту стоял и слушал генерал-майора вне поля его зрения, пролетел через комнату, словно разящая молния, и со всего размаху ударил фон Шолля по лицу с криком “Ублюдок!”, опрокинув его на пол. Впрочем, добивать упавшего он не стал. - Вот как! Понятно. Вот значит как.., - сказал Гельмут фон Шолль, поднимаясь на колено и вытирая кровь из разбитой губы рукавом. - Да! – крикнул Эрих, его глаза всё ещё пылали ненавистью, - Проклятый мясник! - Ну конечно, я должен был догадаться, что наш рыцарь-крестоносец в конечном итоге обязательно всё разболтает, не так ли, Кройц? Позвольте вопрос - небольшой, несложный: если вы были против моего решения, так какого же чёрта вы всё-таки стали мне помогать!? Могли бы отправиться к Майер-Вальдеку, написать доклад с жалобой… А вы, герр летающий цирк, за каким рожном вы пошли в армию, если до сих пор закатываете истерику от того, что на войне не обходится без потерь!? Я мог бы арестовать вас за нападение на старшего по званию, но не стану. Катитесь к дьяволу. А вот вы, Кройц… Жаль. Мда. Действительно жаль. Но… - Если вы…герр генерал, - эти слова Грюнхерц почти физически выплюнул, - думаете, что этим всё окончится, то сильно ошибаетесь. Я… я вызываю вас! Вы – бесчестный человек, вы – мерзавец, кровавый подлец, не достойный звания офицера! Я говорю это вам при свидетеле, и если вы не примите вызова, то… - То что!? – фон Шолль криво улыбнулся разбитыми губами, так что красная струйка вновь побежала вниз, к шее и воротнику кителя, - Бойцовый петушок, мы живём в новом веке – а в нём такие как ты бретёры – анахронизм. Впрочем, попробуйте, господин пилот, испытайте фортуну! Когда вы в последний раз держали в руках ваш Вальтер? А я, так уж вышло, был чемпионом среди работников Штаба по стрельбе с 50 метров... Уже не так сильно хочется бросаться словами? Так как, герр майор, будет дуэль, или уже пропало желание? Сейчас времени у меня нет времени на этот балаган, но через несколько недель, в Германии, я буду к вашим услугам. Возможно – если не успею забыть к тому моменту о вашем существовании. - Я… знаю кое-что, что уязвит вас получше! - И что же это? Шпага? - Огласка! Каждый офицер – нет, вообще все до последнего солдата узнают о том, что вы сделали, в чём вы виновны. Кройц, смотревший на всю эту сцену с близкого расстояния, успел уловить быструю, лёгкую, тут же смытую, но всё же скользнувшую по лицу генерал-майора тень страха – неужели его броню спокойствия и отстранённого пренебрежения удалось чем-то пробить? - У вас нет подтверждений! Нет доказательств! Вы будете выглядеть как свихнувшийся на почве контузии и личной утраты безумец. И всё это в том случае, если я не дам хода делу о нападении. Решили со мной потягаться? Боюсь, вы переоценили свои силы! - У меня есть подтверждения! – сказал Фридрих, глядя фон Шоллю в глаза, - Я был в этом деле с самого начала. И я смогу дословно передать всё, а так же доказать примерами из реального хода событий. Бойцы знают меня – они мне поверят. Я не контуженный, у меня нет поводов вам мстить – вы даже сильно способствовали моей карьере. И уж точно в этом случае скандал достигнет Берлина, а там ответственные господа всенепременно решат разобраться во всём сами… Фон Шолль медленно повернулся к Кройцу, лицо его было напряжено, веко дёргалось. Было похоже, что он претерпевает мучительнейшую внутреннюю борьбу. - Вы… правы, Кройц. В этом случае мне едва ли удастся всё замять. Дипломаты будут очень рады возможности вновь перебросить мячик ответственности на сторону военных. Враги моего отца, которые сейчас оказались в меньшинстве, перевернут доску. Они сделают всё, чтобы дискредитировать его через меня. А я… Я буду разоблачён и, вероятно, погибну – может быть даже буквально: господа-командующие не преминут повесить на меня все свои более ранние ошибки и просчёты… Фридрих слушал фон Шолля, следил за удивительной метаморфозой, которую перед самым его носом претерпевал этот человек. С особенным вниманием Кройц смотрел на его лицо – и совершенно упустил при этом руки генерал-майора. Напрасно. Потому что там тем временем каким-то почти магическим образом материализовался пистолет. Фон Шолль понял, что эту многозначительную перемену, наконец, заметили, произнёс негромко: - Я мог бы, возможно, пристрелить вас обоих, сказав, что вы напали на меня, и это была самозащита. Но подобный эксцесс тоже вызовет слишком много подозрений. Кроме того… - было похоже, что Гельмут фон Шолль не столько обращается к Фрицу и Эриху, сколько вслух беседует с самим собой. Принимая во внимание темы, на которые он рассуждал, это выглядело достаточно жутко. - Что.., - начал было барон Красная комета, но его почти сразу прервали. Фон Шолль поднял свой пистолет, навёл его точно на грудь Фридриха, однако почти сразу демонстративным жестом опустил ствол вниз. - Кройц, я ещё могу понять Грюнхерца, этих рыцарей неба, которые забыли в своих эмпириях, что такое настоящая война, но вы! Вы! Почему вы, Фридрих, так упорно желаете вывести меня на чистую воду, уничтожить, разоблачить, когда и сами понимаете не хуже моего, что иначе не бывает – просто я один из немногих, кто не обманывает самого себя, не боится произнести всё вслух, а также подготовиться заранее к последствиям!? Неужели вы думаете, что я – садист? Маньяк, который из удовольствия, отправил всех умирать? Или, быть может, вы вините меня в корысти? Да они сами мечтали об этом! Они осаждали Штаб и меня с самого приезда просьбами отправить их в бой за Японию! Мне просто хватило решимости, незамыленности взгляда, чтобы оценив этот нарыв принять решение - его необходимо вскрыть. Ну посудите сами, здраво, трезво – сколько бы оно могло так продолжаться!? Год? Два? Десять? А потом? То же самое! С тем же эффектом! Только каждый год – это траты, падение боевого духа, натуральное отчаяние… Вы видели их командиров? Говорили с ними? То, что они не проткнули свои животы, когда Корнелия на островах фактически уничтожила прежнее подполье, а Зеро упразднил и переиначил остатки – это во многом результат моего обещания! И вы осуждаете меня… - Осуждаю? Нет. Я… за правду, я с детства за правду. Не более и не менее. Если вы правы, то тем более должны были сказать им всё, как есть – они бы это приняли. - Вот как? А вы? А господа генералы в Берлине? Они бы тоже это приняли!? А ваши собственные войска? Неужто они стояли бы насмерть, если бы знали, что шансов нет? - А ещё в этом всё же был личный интерес. Вы говорили, что оказались здесь несправедливо. Что это ссылка. Что вы сделаете всё, чтобы вырваться отсюда. Армия империи в изгнании была преградой. И потому вы ненавидели японцев – одиннадцатых, как вы их именовали на британский манер. Вернее, перенесли на них свою злобу. Это – правда. И я должен был сказать её уже давно. Фон Шолль замолк. Он молчал и только ловил воздух ртом, будто выброшенная на берег рыба. Из его глаз медленно потекли слёзы – он явно всеми силами старался сдержать их, пожалуй, если бы это зависело только от усилия воли, генерал-майор высушил и испепелили бы их за секунду, но в реальности ничего не выходило. - Вы не знаете… ничего! И… У вас нет семьи! Нет любимой! А я был помолвлен! Слышите!? Проклятье!!! Открыть вам это… Я не ищу сочувствия! Нет! Но просто знайте, как оно всё было. Вы же у нас за правду, Кройц, верно я помню? Свадьба должна была состояться точно на следующий день, после того, как в реальности я прибыл сюда, в это забытое всеми богами, кроме Тантала, место, где сразу по прибытии контр-адмирал Вальдер-Майек сказал: надеюсь, герр Шоль, что мы станем хорошими друзьями – нам работать вместе ещё не меньше пяти лет! У меня была Анна-Мария. Моя дорогая, похожая на цветок орхидеи красавица, любимица всего света – которая согласилась стать моей супругой. Неизъяснимое чудо! Была карьера, круг друзей, любимые заведения в Берлине, клуб игроков в преферанс - своя жизнь. И вот в секунду… Всё рухнуло! Пять лет? Есть гарантия? А может быть десять!? В режиме чёртовой секретности – и пусть существование базы Циндао и армии Империи в изгнании уже давно тайна Полишинеля для любого компетентного британского офицера, но ни писем, ни звонков, ни телеграмм – ничего! Вернуться через десять лет – всё равно, что возвратиться с того света! И за что? Почему? За то, что подкупленный деньгами или обещаниями карьерного роста – не важно приятель-предатель по наущению врагов отца оболгал меня, заявив, будто я непочтительно отзывался об императорской фамилии, хуже того – совсем уж какой-то бред безумца – будто рассуждал на тему организации военного переворота! Чушь, обман до последнего слова, но… Отец сам сделал всё, чтобы отослать меня, пока ему не удастся уладить дело, хотя я на коленях умолял его дать мне возможность выступить, оправдаться. Я был готов вызвать – точно как и вы, господин Грюнхерц, мерзавца на дуэль. Сказаться больным, самому себе сломать руку, ногу… На всё что угодно, только бы не покидать города до свадьбы. Но он отдал приказ, а армия – напомню вам, господа, это подчинение. И я, будто в старой сказке, в плохом сне-кошмаре, оказался по воле злого волшебства перенесён на край земли, за тысячи миль от всего, что знал и любил. Только вот не нашлось бы доброго мага, который вызволи бы меня отсюда – лишь собственный разум, строгий расчёт. Вот на что я понадеялся и чем спас себя. И, возвращаясь к вашему утверждению, Фридрих. Да, я ненавидел этих одиннадцатых, как и всё тут в Циндао, начиная от пива и заканчивая небом. Но решение своё принял не по этому. Итак, вы всё знаете. И кто же в этой истории подлец, господа? А кто просто реагировал, защищался, если угодно? Отвечал на подлость и несправедливость? – с этими словами генерал-майор, вздохнув, решительным жестом убрал оружие обратно в кобуру. - Я вижу, что с вами обошлись несправедливо, герр фон Шолль. Но вот что я вам скажу: чужая подлость – не повод самому становиться подлецом. Несправедливость – не повод быть несправедливым к другим. Это – не оправдание. - Что же, всё в соответствии с христианской моралью, а, Кройц? Подставь другую щёку? – спросил Гельмут фон Шолль с ухмылкой, которая, вероятно, должна была быть едкой, но вышла кривой, робкой и вымученной. - Нет. Только оставаться честным и помнить о совести! – это Эрих Грюнхерц впервые вставил фразу, немного задавив всё ещё бурлящий внутренний пыл. - Возможно, - тяжело произнёс генерал-майор, - но что же, по-вашему, делать теперь? Сейчас…чего вы хотите? - Ничего. И мы… я не думаю, что мы будем разглашать всё это, Эрих. Не ради него – во имя тех, кто погиб, чтобы никто не сказал, будто это было напрасно! - Но как же!? Мы… Я… А вообще ты прав, Фриц! Я не желаю, чтобы кто бы там ни было, случайно или намеренно, сказал, что Хироёси Хаябуса, да и все остальные отдали свои жизни просто так. Бессмысленно. Я согласен - как бы ни восставало против этого во мне что-то. Фридрих Кройц улыбнулся – впервые за все эти дни по-настоящему, широко и открыто, как делал он это раньше. Да. Так они и поступят. - Вы, я вижу, всё уже решили для себя, господа. Но я по-прежнему хочу знать – что, по-вашему, делать мне!? – голос фон Шолля дрожал, глаза горели безумием. - Что хотите. Мне нет до вас дела, - ответил Эрих Грюнхерц. А затем с усилием, кивком головы попрощался со своим новым другом и, сказав, что у него опять после всей это треклятой нервотрёпки сковало болью голову, и что если он хочет ещё хоть раз вернуться в небо, то должен это побороть, а потому не следует всё ещё сильнее усугублять. С этими словами барон вышел, держась рукой за левый висок. Кройц остался. - А вы? Фридрих! Что вы мне скажете!? Покаяться? Уйти в монастырь? Или, быть может, застрелиться? – генерал-майор внезапно вновь извлёк пистолет, задумчиво покрутил его в руке. Гельмут фон Шолль смотрел на гладкую металлическую фактуру со злым, отчаянным, безумным видом. Кройц понял, что сейчас, похоже, нужно действовать – резким движением он даже не врывал – выбил оружие из рук у генерала. Тот горестно поднял на него взгляд, а потом рассмеялся. - Что? Против самоубийств, да? Тоже христианская мораль не позволяет? Что вам до меня? Нет. Я… я не знаю и сам, но вряд ли стал бы стреляться. Уж точно не раньше, чем услышу от вас, человека, который исполнил всё, о чём я его просил, но после этого стал меня презирать: что мне делать? Таков уж я – с детства любопытен… Что мне сделать, чтобы вы сказали – этого довольно? - Ничего. И вы правы: смерть – не выход здесь. Вам нельзя умирать, господин генерал-майор. Это было бы слишком просто. Вы должны жить, герр фон Шолль. Да. Жить, помнить, что сделали, раскаяться, причём не раз – один и навсегда, но всё время делом оправдывать, закрашивать свою вину. Так я думаю об этом, герр генерал-майор, и вот что я вам отвечу. - Понятно… Но что? Что можно сделать, чтобы, как вы говорите, «закрасить» это? - Почему вы меня спрашиваете? - Потому что вы – благородный человек. А ещё – милосердный. Потому, что я понял… что когда вернусь в Берлин, на родину, домой, когда возьму за руку свою любимую, то после всех сказанных сегодня слов, если они так и останутся висеть на моей шее, мне трудно будет смотреть ей в глаза. - Буду откровенен: я не знаю, герр генерал-майор. Но верю, что вы – человек умный и талантливый, вам ещё долго жить, а значит можно много успеть. Случаи представятся. Наверное, просто в каждый такой момент нужно будет сделать правильный выбор. - А вы всегда знаете сами, где какой? Который верный и который ложный? Что вы будете делать теперь? - Ничего. Служить. Стоять на страже, чтобы Родина могла спать спокойно. - Вы настоящий солдат, Кройц. И… что бы вы в итоге не думали обо мне, но я горд, что вы служили под моим началом. Потому что… Вы герой, Кройц. Да-да, не нужно удивляться. И вы относитесь к этому так просто. Я – нет. Я только человек, у которого…. Впрочем, мне не следует говорить подобное – это слабость. И… я попробую сделать так, как вы посоветовали. Боюсь только, что некому будет проверить мои результаты. - Не беда. Вы сами их проверите. Я думаю, это всё же будет вам по силам. - Я должен улетать – последний самолёт в Берлин отбывает через десять минут. Хха. Строго говоря, я приходил за вами. - Это – не моя роль. Мне лучше в поле. - Что ж, наверное, да. Прощайте, Кройц. - Прощайте, Гельмут. В последний момент Гельмут фон Шолль обернулся в дверном проёме, услышав не фамилию, не чин – имя. Майор Фридрих Кройц ободряюще смотрел ему вслед...