Святой. Николай

Ежели кто-то посчитает себя благочестивее меня, Помоги, Господи, с любовью это перетерпеть!

— Что чувствуешь, когда убиваешь человека? Оживленный гул волной прошелся в белоснежных стенах зала для проповедей. Еще час назад мы не без улыбок хлюпали по лужам в летней обуви, закинув на спины кто по два, кто по три стула. Прохладный мартовский ветер запрыгивал за шиворот легких парадных рубашек и выныривал через рукава. Раскачивал бельевые веревки на заднем дворе, что впопыхах снимали. Кому-то из руководства пришло в голову, что сушить пожелтевшие от времени простыни на территории школы вовсе не провинциально-мило, а по-мещански убого… Ноги скользили по весенней грязи. Тряпка, лежащая при входе в храм почернела, сделалась тяжелой и мокрой, в общем совершенно не справлялась со своими обязанностями. Напротив, стала мешаться под ногами и была с позором загнана в угол чьим-то решительным пинком. Притаилась, как злющий раненный зверь, готовый мстить. Кто-то из старших ребят все же решил оставить одного из нас у двери, разуть, чтобы принимать стулья с улицы. Им не хотелось попасть под горячую руку взволнованных учителей. Или же за годы проведенные в школе при монастыре, они столько раз преподали головой к этому холодному каменному полу, что от вида грязных следов на нем, им становилось жутко. Большинство мальчишек вошли в азарт: мы радовались неожиданной возможности помериться силой и выхватить жалкие полчаса здешней бедной холодной весны для нашей затворнической жизни. Мы редко любили друг друга, но почти никогда не думали о смерти. Я знал, что задать этот вопрос способен только один человек. Тот, что игнорируя всеобщее веселье, волочил стул перед собой, спотыкаясь. Тот единственный из нас, что повинуясь раздраженной заботе старших, надел куртку, застегнув на все пуговицы, и даже обвязался шарфом. Я был уверен, что остальные ребята не упустят это из виду и примутся задирать Кевина, однако, нахал, на которого я делал главные ставки повернулся ко мне. — Что, белоручка, тяжело? Не то что в балетной школе танцевать в юбке? От неожиданного выпада я растерялся и резко дернул плечом. Раздался хохот. За «выходку», в виде нервной судороги, в той самой балетной школе ударяли палкой по спине. Лечение хореографа никогда не помогало. Вот только что мы, смеясь, обгоняли друг друга, обмениваясь одобрительными взглядами, как равные соперники. Я прокручивал в голове грязные шутки, способные прийтись к месту, отметал банальные варианты. Должно быть, и поднял на нахала глаза с улыбкой, услышав свое имя. Сказать по-правде, я не очень люблю пошлости, и крайне мало обо всех этих «взрослых» темах знаю. Грязные шутки единственный действенный способ произвести впечатление на тринадцатилетних мальчишек, если ты не умеешь быстрее всех бегать, и лучше других гонять мяч или мастерить что-то. А если ты новенький лузер, что до средней школы занимался балетом, положение практически безнадежно. Я злился, ведь буквально вчера запретил себе говорить с ними, зарекся, что больше не пойду ни с кем на контакт. Но растаял от их случайной улыбки и вновь опозорился! Кевин тем же вечером поддержал мою решимость и предложил дружить вдвоем против всех. Уж лучше быть одному, чем с ним. Почему они решили дразнить меня, а не Кевина? Скрепя зубами, я закинул оба стула на спину и ускорился. Принесу как можно больше и ни на кого не буду смотреть. Когда меня обижали в детстве, отец убеждал не беспокоиться, дымя сигаретой. Ведь все равно эти недоумки кончат низшими клерками, обреченные на позор и нищенское существование. Я живо представил, как мои одноклассники, уже с животами и бородами тонут в желтых листовках с надписью «ДОЛЖНИК». В те годы я не предполагал, что с людьми может произойти нечто более ужасное, чем долговая яма, описанная отцом. — Ничего. — Голубые глаза рано поседевшего ветерана выражали выдрессированное спокойствие, — Когда убиваешь человека, ничего не чувствуешь. Я не хотел оборачиваться в сторону Кевина, поддавшись общему порицающему любопытству. Точно знал, что его, обычно серое лицо, через силу становится малиново-алым. Таким же, когда он читал мне свои глупые стихи перед сном. Стихи, на которые мне было плевать. Он не привык быть в центре внимания и не хотел, чтоб о его «проделке» говорила наша скучная школа. Этот вопрос мучил каждого мальчика, когда ему в руки давали первый игрушечный автомат. Одно дело случайно или нарочно замучить зверюшку, но оборвать жизнь человека? Желая найти ответ, Кевин легко ставил под удар репутацию и свою сутулую спину. Бледные костяшки Брата Феликса сжались до хруста. Он уже воображал, как выпорет Кевина после отъезда наших дорогих гостей. Такие белые-белые руки. Испуганные глаза черного кролика, загнанного в угол. Я не сводил с него взгляда все это время — дядьки в военной форме со звенящими наградами меня мало заботили. Он снял привычную рясу, что уже чудно. Чужой строгий серый костюм висел на плечах Феликса, как на вешалке. Из всех обитателей монастыря он долгие годы практиковал самый строгий пост. Смешная одежда не могла испортить такое лицо. Это невозможно. Тяжелый взгляд старца из цыганского табора, одновременно угрожающий и осознающий свое бессилие, угольно-черные отросшие волосы и девичьи брови, высохшее мертвецки-бледное тело мученика, синеватые губы утопленницы. Будто он по собственной воле оборвал важную частичку души, но не решаясь расстаться с ней, долгие годы носил в сжатом кулаке. Почему я вообще был уверен, что у Феликса есть душа? Он избегал солнечного света. Ребята шутили, что на краях своей одежды Брат Феликс носит всю черноту, жуть и скверну хмурого монастыря. Что будто у него под рясой длиннющий хвост, ненароком цепляющий всякую гадость. Оттого самый молодой учитель школы, тяжело ступает меж парт, как старик. Феликсу в этом году минуло заветные тридцать три. Страх. Незримыми кандалами сковал он малышей, намеренно рассаженных у выхода. Иррациональный, удушающий, он словно вирус распространялся по рядам. Дети тревожно оглядывались, перешептывались, то и дело поднимая глаза на учителя. Феликс, как маленький зверек, принявший угрожающую стойку, глупо уставился на импровизированную сцену, где усадили наших гостей. Он тщетно пытался держать себя в руках, и если бы у него действительно был хвост, то он бы угрожающе им размахивал. Пятеро ветеранов, хоть и седых, но все же здоровых мужиков, с крепкими руками, запахом терпкого пота, с растительностью на лице. Пятеро отцов, мужей, уверенно держащих руль автомобиля, молоток, автомат, руки любимых женщин. Чего ты так боишься, Феликс? Зачем пугаешь малышей? В сравнении с этими простыми ребятами твоя мраморная женственная красота стала чахлой, недоразвитой. Гости выглядели вполне дружелюбно, снисходительно смотрели на обитателей монастыря. Им заранее разъяснили, что здесь учатся «особые» дети и служат необычные учителя. Один из первоклассников, совсем коротышка, встал со своего места, пятясь назад, приблизился к Брату Феликсу, взял его холодную жилистую руку. Учитель осторожно опустил на него глаза, ненавязчиво провел длинными пальцами по детским волосам. Мальчишка быстро уткнулся носом ему в штанину, крепко обняв за ногу. Давай бояться вместе! Эти малявки стараются держаться стаей, чуя опасность. Они не искали у Феликса защиты. Они даже не любили его, ведь учитель Феликс требователен, скучен, с ним нельзя смеяться и играть, у него в келье висит плетка для проказников. Они поняли, что он в ужасе, они доверяли его чувствам. Если бы учитель сделал пару уверенных шагов к выходу, за ним бы ринулась вся начальная школа. Отец Майкл учтиво объяснит всем желающим, что дети, выросшие в замкнутом социуме, плохо реагируют на незнакомцев. Поэтому такие встречи им крайне важны! Поэтому он лично, и весь педсостав школы благодарны дорогим гостям за проделанный путь, за то, что кто-то еще приезжает в их глушь! Феликс настороженно поднимает глаза: никто из присутствующих не заметил этой умильной сцены у выхода? Я с вызовом смотрю прямо на них, мы встречаемся взглядами — учитель так и не решается положить руку на спину первоклассника. — Выбрось эту дрянь из головы, парень. — Сурово пригрозил вояка, — Это не ваши ненормальные игрушки, где оторванные головы считают. Реальные люди, если в них было хоть что-то человеческое, потом ни есть, ни спать не могут. Некоторые и вовсе с ума сходят. Мы шли на войну не из-за безнаказанности. К тому же, высший суд, он все-таки есть. Если не в этом, то в другом мире… Мы воевали, потому что, так было нужно. И зарубки на прикладе не ставили. По нашим спинам прошелся неприятный холодок — Кевин с достоинством выдержал тяжелый взгляд ветерана. Ему не стыдно, он ни о чем не жалеет. «Жизнь проявляется в поступках, Вален!» — Рычал пьяным голосом отец, ударяя кулаком по столу, празднично накрытому для одной персоны. Я послушно стоял в стороне, время от времени кивая и выдавая односложные ответы. Мой хмурый голодный взгляд блуждал от тарелки к тарелке. Не знаю, поступком ли было решение отца засунуть меня в эту богадельню после смерти бабушки, но дерзкий вопрос Кевина — точно поступок. — Это всего лишь дети! Зачем так сердится? — По жирному чисто-выбритому лицу Пастера поползла мягкая улыбка, — Пожалуйста, не воспринимайте их всерьез. Дети любопытны и беззаботны. У них еще мало жизненного опыта, и потому они вольны злобно шутить. Им не терпится попробовать жизнь на вкус… Вместе с этим, дети добросердечны. Им было бы интересно узнать, чем они могли бы помочь своей стране и всему миру, что однажды перейдет под их опеку, когда мы, взрослые, отправимся на небеса? Я скажу. Все вы должны усердно учиться, чтобы сохранить свой чистый разум от дурного влияния, чтобы всегда иметь свое мнение и не двигаться за человеческим стадом. Вы должны быть всегда чуть-чуть добрее к ближнему своему, чем позволяет ситуация. Тогда Бог, однажды, проявит излишнюю доброту к вам… Ой, я кажется сейчас выполняю чужую работу? Простите-простите! Но все же, я все правильно сказал? — Тихий смех. С ним нельзя было не согласиться. Тучный, нарядный, чересчур приветливый для главы Монастырской общины и директора школы. Открытый ко всему новому взгляд голубых поросячьих глазок, лицо выражающее чрезмерную заинтересованность в происходящем. Пастер, Отец Майкл. Сложно представить, что и он когда-то стрелял из окопов Второй Мировой. Для такой туши ведь нужен огромный окоп! Сидел, как главный гость программы в первом ряду, время от времени похлопывая по колену одного из наших выпускников, порой наклонялся к его уху и шептал забавные замечания. Оба улыбались, как старые друзья, или пара влюбленных. Он походил на молодую няньку, что за время прогулки успевала сгрызть кулек семечек, пофлиртовать со всеми кавалерами, обсудить свежие сплетни с подругами и даже вздремнуть на скамейке у детской площадки. При этом, как только малыш оступался и летел с горки вниз, нянька ловила его у самой земли, и с невозмутимой улыбкой занимала другой игрой. Малыш возвращался к родителям с горьким чувством, но без синяков. Не менее Пастер походил на зажиточного хозяина, руки и губы которого перепачканы жирной едой. «В прошлом году сад отдыхал, зато сейчас какой урожай намечается! Обязательно приезжайте в августе, поставлю наливочку собственного производства!» И ведь и правда, была у него где-нибудь дачка с садом и погреб с припасами, выстроенный на пожертвования неравнодушных прихожан. Была собачонка с мерзким пошлым именем, был счет с денежками на смерть, было и наследство для отпрысков. Отец, узнав об этом, поспешил бы крыть Церковь матерными словами, но в глубине души был согласен с таким раскладом дел. Человек работает, человек зарабатывает, человек ест и покупает красивые вещи. Весь мир большой рынок, а люди на нем покупатели и товар, у каждого на шее висит свой ценник. Непродажного человека нет, есть неправильно угаданная сумма. У Брата Феликса не было даже валенок на зиму. Вернее они были, но казенные. Когда наступала первая оттепель он спускался в подвальчик Помощника Настоятеля храма и клал их на полочку, высушенные, выстиранные. Кроме него в школе они никому не были нужны, но Феликс не мог их даже хранить в своей кельи. Он не хотел иметь ничего. Я часто воображал его смерть, как учителя положат его в гроб, мертвого и красивого, и примутся за учет «имущества». Псалтырь, две пары белья, одна из которых на покойнике, деревянный гребень, ряса и крест на груди. Ручки, мел и тетради под замком в столе кабинета математики. Весь мир рынок, и Феликс ступал по нему, смущенно прикрыв наготу, ни кем не купленный, никому не проданный. Свободный… Я слишком много думаю о Брате Феликсе. — Я обычно имею дело с человеком до тех пор, пока не изучу его досконально. Мне не нужны друзья, понимаешь? — Кевин гнусаво имитировал приветствие, я еще сидел на чемоданах в одежде с похорон бабушки. Мне хотелось его ударить и лечь спать. Путь до интерната занял шесть часов. — Возможно, ты умеешь удивлять, Вален Поинт… Я хочу стать психиатром, я знаю много психиатров. Я тренируюсь: замечаю за людьми разное и записываю в дневник. Еще я стихи пишу… — Пауза, — На первом этаже в аквариуме три рыбы. Они мои. Не обижай их, иначе нам придется драться. Выходя из зала для проповедей сегодня, я впервые увидел в его глазах слезы. Кевин остался на второй год, помимо вынужденного соседства мы стали одноклассниками. Странный, нелепый парнишка, блуждающий по школьным коридорам и делающим в дневнике короткие пометки. Я видел их. Ничего общего с мемуарами стукача. Странно, что Кевина за них лупили. Бессмыслица и скукотища: «В банальных сюжетах неприятности случаются в грозу.» «Клубничное варенье это всегда хорошая идея.» «Коротышка меняет объятия на деньги, но в холод делает исключения.» «Футбольные мячи занимают в школе слишком много места.» — Не беспокойся, Валли. Я делаю это не в первый раз. — Лицо Феликса впервые за месяцы нашего знакомства тронула умиротворенная улыбка. Он осторожно проводил гребнем по моим коротким белым волосам, ловил длинными пальцами вошек и складывал в стеклянную банку. Он не боялся, что паразиты заведутся в его конской угольной гриве, он потратил на эту процедуру слишком много времени. Волосы было проще состричь, для меня они не несли никакой ценности. Разве что в школе сразу поймут, что я заразился вшами. Феликс сдержанно продолжил урок, когда я сел прямо перед ним, избитый до такой степени, что тетрадь по математике насквозь пропиталась кровью из носа. Он не потащил меня за шкирку к директору или медпункт, потому что уважал мое решение сохранить все в тайне. Но когда я, захлебываясь слезами, влетел в их с Пастером келью с криками сейчас же позвонить моему отцу и потребовать, чтобы он забрал меня из этого нищенского приюта домой, Феликс терпеливо ждал, когда я успокоюсь. Просто дал мне прореветься. Голова зудилась, но мне не было жаль волос, повторюсь. В груди горела обида, как пчелиный укус. На меня в тот год многое навалилось. — Давай-ка попробуем с этим что-нибудь сделать? — Ласково обратился Феликс, — У меня есть одно местечко на примете. Не хорошо будет, если нас заметят вместе. Я долго думал, поскуливая: что в этом такого? Ученик и учитель. Я многое наговорил лишнего, сидя в прачечной, позволяя себя вычесывать, может даже улыбался. Я опасался приблизиться к нему на следующий день. Мы оба чувствовали себя виноватыми. Я вздрогнул, впервые найдя в чертовом дневнике Кевина свое имя — тетрадь порвалась, он тщетно пытался ее реанимировать, восстановив прежний порядок страниц и прошив нитками. «Брат Феликс целуется с новеньким (Валеном)». Клочок бумаги с этими каракулями я незаметно вынес из комнаты, сложил вчетверо и скурил, сидя на крыше под звездным небом.