Святой. Николай

Безызвестный ныне Николаев монастырь, верни себе прежнюю славу! Густые древесные кроны скрыли тебя от постороннего глаза, потоки холодной горной реки указали путь истощенной душе к Спасению. Ты угрюмо расставил неприступные серые стены на земле, захваченной супермаркетами, заводами-гигантами и небоскребами. Ты поднял святой крест в небе, разрезанном телефонными проводами, заглушил гул автомобилей звоном своих колоколов. Сухими снежными зимами ты чернел вдалеке, как часовой на посту. Сохранил первозданную тишину в маленьких кельях, в мире, где людям нравилось кричать, содрогаясь в первобытном танце. Славься, Николаев монастырь! Ибо ты окружил себя верными служителями, могилы которых скрыл за широкими воротами. Славься, Николаев монастырь! Ибо долгие годы ты принимал в своей обители страждущих и убогих. Славься, Николаев монастырь! Ты хранил для людей волю Господа и сопутствовал добрым делам. Отчего ты предстал перед миром, как место преступления и рассадник греха? Одним привычно-безмятежным утром у скрипучих, тронутых ржавчиной ворот остановилось три переполненных школьных автобуса, в спешке выкрашенных в темно-зеленый цвет. Эвакуация детского дома. Тысяча девятьсот сорок первый год. Монастырь Святого Николая не был на слуху у верующих: не случалось в нем отродясь чудес, не хранились чьи-либо мощи, живописных природных красот и архитектурных достопримечательностей туристам увидеть не предлагали. Был он сер, суров и беден. Доживали свой век в его стенах шестеро монахов, которые знать не знали, что где-то идет война. Из автобуса вышел человек в мундире, следом разбежались дети. Много дней они ютились в тесных вагонах, каютах и кузовах: одурели от девственной зеленой травы, солнца и леса. Позабыли о голоде, страхе и лишениях. Чистый воздух и тишина на глазах предавали им сил. Офицер передал в дрожащие руки Настоятеля потасканную папку: сведения о двухстах мальчишках от семи до пятнадцати лет. Треть листа печатного текста на человека. В самые суровые дни зимы в монастырь вместо обещанной провизии пребудет еще сотня сирот. Кто приказал? Откуда эвакуация? По какому праву и на какой срок? После! Все после! Государство вас не бросит — расплатится с лихвой! Детей нужно сохранить. Да и дети ли это были? Стальная ноющая боль в глазах, оборванная одежда, обостренное стадное чувство. Те, что постарше быстро смекнули, что в стенах монастыря им не рады. При первой опасности докажут этим «святошам», что не баранов пригнали к их воротам, а волчью стаю. Стаю, способную быстро расправиться со стариками, разворовать скудные монастырские припасы, разгромить храм и уйти в лес, держать в страхе ближайшие деревни. У них свои порядки, своя правда и свой Бог. В Распятого они разуверились. Здесь узаконится теперь их воля: задавят монахов количеством, возьмут в рабство. Так, не сговариваясь, думал каждый подросток. Малыши же продолжали радоваться солнцу и простору. Уже через четверть часа пустые автобусы скрылись за горизонтом, оставляя простуженную, испуганно-озлобленную, болтающую на разных языках толпу мальчишек. Настигло старых монахов греховное отчаяние. Буквально вчера они совещались, как разделить головку сыра и буханку хлеба на шестерых, чтобы никого не обидеть. А тут — двести голодных ртов, которых еще нужно где-то разместить и чем-то занять. И сгинул бы Монастырь, если бы не старый Настоятель. Хорошо разбирающийся в людях, несмотря на глухоту и преклонный возраст, он в скором времени распознал лидеров среди мальчишек, подкупил, запугал, провел разъяснительную беседу. Он предложил им часть своей власти над ребятней, сделал воспитателями. Их слово всегда будет услышано Настоятелем, внутренние конфликты им позволено будет решать самим, распоряжаться частью провизии, поощрять и наказывать выделяющихся детей. Малыши охотнее слушались подростков, к которым привыкли в период эвакуации. Мальчишек разделили на группы, в соответствии с возрастом. Старших селили по двое в пустующие кельи, младшие ночевали внизу, всей гурьбой в зале для молитв, что днем трансформировался в огромный класс. На подмогу прибыли преподаватели из церковно-приходских школ: детей начали учить. Неравнодушные селяне приносили, кто молочка, кто хлебушка, кто шерстяных носков для сироток. Да и сами дети позабыли о бунте и грабеже, вспахали землю у монастыря, засеяли, облагородили. С Божьей помощью вырастили добротный урожай. Рубили дрова, носили воду, чистили снег, без женской руки нашили форму всей школе — Церковь пожертвовала ткань. Трудились без вздохов и охов, но и без лишних улыбок: с немой благодарностью в глазах. Долгие годы монахи молились о каком-то абстрактном благе, до конца не понимая, чего им не хватает для спасения души. Господь послал им утешение: наполнил жизнью умирающий монастырь, сделал их заступниками перед невинными. Ведь нет чудес в Николаевых стенах, все так же нет красот и богатства. Есть нечто большее — тихий детский смех и незатейливые игры. Ученики их главное сокровище. Строгий распорядок дня: подъем, молитва, занятия в школе, работа, вечерняя молитва. Читали книги, пели песни, гоняли мяч под звон колоколов, мастерили разные выдумки, писали письма на родину. За кем-то в последствии и впрямь приедет родня. Половина старших учеников первой эвакуации отправится в Духовную Семинарию и станут священниками. Иные, останутся в этих стенах навсегда, сменят дряхлых учителей. Кто-то решится отречься от мирской жизни. Война закончилась, рабочая школьная система осталась. Многим детям все так же некуда было пойти. Монастырь получил финансирование от государства: интернат в Николаевых стенах мог принимать детей на законном уровне. Появлялись все новые лица, вступали в силу либеральные послабления. Много шуму наделал молодой Отец Майкл: румяный, пышущий здоровьем крепкий мужчина, с умильными бараньими завитушками на голове и широкой улыбкой. Отец Майкл был человеком с прошлым. В молодости воевал, окончил университет, женился, завел двоих детей, работал в престижной гимназии, получал неплохое жалование. Он охладел к миру, молодая жена не смогла удержать главу семейства ни красотой, ни слезами, ни уступками. Майкл постригся в монахи. С соответствующим образованием, неунывающим нравом и любовью к детям лучше место, чем Монастырь Святого Николая было трудно представить. Должно быть потому он улыбался, глядя в глаза старому Настоятелю при первой их встречи. Должно быть потому, никому из стариков не понравился. Не было в нем ни смущенного покаяния, ни следа принуждения. Лишь неуместная безалаберная радость. Черная ряса и строгий распорядок дня не отягощали молодого монаха. То его застукают танцующим в кругу мальчишек под губную гармошку, то перемазанным в жирной весенней грязи после футбольного матча, то с первоклассником на плечах, крадущим монастырские яблоки. И все «ха-ха-ха», «хи-хи-хи», лишь в страстную неделю он ради приличия держал лицо перед паствой. Дети рвали Отца Майкла на части, души в нем не чаяли. Бывало отправляли его на Пасхальные или Рождественские празднования в ближайшие аббатства. Майкл возвращался через неделю, гордо отлынивал от работы. Ему всегда удавалось решить проблему, замять неприятный случай или просто что-то выклянчить у начальства. От нового кадила до зимней обуви для всей школы. Теплой, кожаной, неношеной. Умирая, старый Настоятель подозвал Отца Майкла к себе. Позволил сесть на свою постель, дал поцеловать желтую старческую руку. Долго смотрел Настоятель в эти влажные от слез голубые глаза, полные скорби, но уже ясно понимающие, почему он здесь. Едва ли не дрогнули в улыбке полные малиновые губы. «У тебя теперь будет моя власть. Но никогда не будет моего сердца.» Старик рывком вложил печать в полную гладкую ладонь монаха, запрокинул голову назад и последний раз выдохнул. Несколько свечей погасли. Увесистая голова рыдающего Майкла рухнула на грудь покойника. После похорон дети приветствовали нового Настоятеля и Директора школы в лице любимого учителя истории. С годами он располнел, обрюзг, стал ленив и падок на сладости. Шатко-валко тянул полу-пустующий интернат больше двадцати лет, не игнорировал и сегодня своих обязанностей. Не требовал трепета вокруг своей персоны, на многое закрывал глаза и все так же был весел. Для всех обитателей монастыря Отец Майкл был в первую очередь просто Пастором. Человеком, знающим их грехи, духовным отцом и ближайшим другом-заступником… — «У тебя теперь будет моя власть, но никогда не будем моего сердца. »— Нарочито-протяжно промяукал высокий голос. Слишком высокий для мужчины. Прокуренный. — Что за нелепость? Ха! Из уст умирающего дедули в лучшем случае прозвучало бы: «Грхеее… грхере… дайте мне… спокойно сдо-о-грххнуть…» Я, кажется, помешал чей-то красивой сказке? Вы славите кучку камней с крестом, под именем моего тезки. Это важное дело — не буду мешать! Я посижу тут, прямо тут, в стороночке, на каком-нибудь ободранном стульчике, на который вы не побрезговали бы посадить бродягу, ведь встаете на него только ногами, чтобы достать что-нибудь сверху… Я знаю, что чувствует умирающий. Я гнию изнутри. И… Святой Отец сказал бы, что это последнее, чем я могу гордиться. Ведь я был таким умным мальчиком когда-то: писал стихи, быстрее всех решал задачки, играл на губной гармошке, мне хватало времени и на футбол… Теперь, я чувствую, как мои легкие превращаются в мокрую туалетную бумагу. Вам лучше не знать, чем я подтираю свой зад, если вообще подтираю… но я держал в руках рулон белой туалетной бумаги и настаиваю на этом сравнении! Мне очень больно и от меня несет, как от помойной крысы. Виктор нарочно не говорит со мной о болезни, будто она куда-то денется? Потому что его жизненное кредо — перетерпеть, привыкнуть, оно все как-нибудь само… Я был этим «как-нибудь» для него, я шел к нему на помощь. Я его избаловал. Теперь он смотрит куда-то сквозь меня, будто не чует гниль… А ведь если бы гнил монастырь это была бы трагедия! Его бы кинулись реставрировать. Хорошо, «кинулись» не до слово для церковных бюрократов, самых омерзительных и жирных бюрократов из всех! Но они бы подняли свои тяжелые туши и принялись что-то делать. А я умру. Умру от болезни, о которой неприлично говорить вслух. Это не геморрой! Геморрой давно стал поводом для шутки, а не стыда. Я продавал свое тело. Вас, может быть, интересует сколько я заработал? Меня тысячекратно обошел Иисус. Этот парень, черт побери, самое высокооплачиваемое тело из всех. Один раз умер, пусть и мучительно — вы до сих пор несете деньги в церковь. Почти две тысячи лет! А проституция это отчего-то грех? Мне больно смеяться, у меня внутри мокрая туалетная бумага! Я просто хочу немного справедливости для себя. И немного внимания… Ваш Господь меня очень обидел, я никогда в него не верил, но ведь немного любил! Любил, как все мальчики в нашем приюте. Любил и связывал с ним все свои скромные радости и удачи! Ну и удачный же выдался денек! Верзила из восьмого класса дал мне за отсос в сарае целых пятнадцать баксов! Ники Мурра любит Иисус! Горести, например те разы, когда меня заставал за работой Брат Феликс, я связывал с Сатаной… Так кто из них виноват, что у меня внутри туалетная бумага?.. Я говорю глупости, потому что в последние годы много молчу, потому-что до этого болтал без умолку… Я просто хочу сказать, что если вы славите здание, идею и людей, что ей служат, вы не должны упускать меня… Ведь я, хоть и худший, но все же продукт этой идеи. Со мной придется считаться!. Наверное, это я и хотел сказать… Я давно не люблю эту жизнь: я упустил кучу возможностей, меня мутит с похмелья и каждый неосторожный вдох отдается болью, хоть по мне и не видно… Но я все еще люблю многие вещи: люблю смуглые руки Виктора, люблю пьянящую свежесть утра, люблю музыку, если мне каким-то образом удается выкрасть ее кусочек, обрывок песни из чужого проигрывателя, хоть пару нот — я доволен. А если на почте удается прослушать целую композицию и меня не прогоняют — я почти счастлив. Я люблю класть на стол белоснежные бумажные конверты. Мои руки в грязи, как и лицо, и одежда, но если на конверте появляется пятнышко — это трагедия! Бумага ведь стоит так дорого… Письмо отправлять нельзя! Неопрятность письма — неуважение к собеседнику, которому я бы очень хотел харкнуть в лицо. Слюной перемешанной с гнилью. Я люблю, когда удается отправить письмо в чистом конверте. Я люблю, когда удается написать сильное письмо… — Да тебя ко мне сам Бог послал, Ник! Я все еще немного люблю Бога, как любишь старого друга, с которым вы нынче в ссоре, но вас связывает много хорошего.