«Наше прошлое диктует нам наше настоящее». Стивен Хокинг.
Ян кое-как дотянулся до календаря и подчеркнул сегодняшний день – Седьмое Апреля 1982 года – среда, десять часов утра, а Ян не в школе. Он болел ещё с выходных и перестал температурить только вчера, поэтому родители сказали ещё день отсидеться дома. «На улицу не ходи, ты ещё не окреп, – наставляла мама вчера. – Гречу на завтрак сам погреешь». Ян сейчас и выполнял её поручения. Закончив с едой, он пошёл в свою комнату.
Квартира у семьи Николенко была небольшая. Все окна выходили на южную сторону, из тесной кухни коридор вёл сначала в прихожую, потом в большую проходную комнату – родительскую, а за ней – в комнату Яна. Яновской она была только номинально: ему там принадлежали лишь кровать, комод и маленький узкий стол. Шкафы, подвесные полки, табуретки и какие-то части разобранного серванта не имели к Яну никакого отношения. Раньше среди этой мебели были ещё ковёр и старый виниловый проигрыватель, но не так давно они оба переехали к родителям.
А ещё в Яновской комнате был книжный стеллаж. Высоченный, под самый потолок, и запретный. Яну не разрешалась его открывать, потому что «там есть книги, которые тебе ещё рано читать», однако, стеллажом активно пользовались родители.
Что бы Ян у них ни спросил, они всегда отвечали: «Завтра узнаешь», а на следующий день на узеньком Яновском столе появлялась соответствующая книжка, которая всё объясняла. Так Ян изучил устройство Солнечной Системы, возможные причины плохо настроения и культуру индейцев. С ним не говорили, он всё познавал через буквы.
Вот вчера, например, когда Ян мучился с отступающей температурой, он спросил, почему у него так ломит колени и локти. «Узнаешь завтра», – ответил папа, как обычно. И сегодня на столе уже лежал толстый том «Физиологии человека», с предварительно вложенной в нужном месте закладкой. Но редкий ребёнок способен осилить медицинский справочник, сплошь напичканный незнакомыми словами. Ян продрался через три страницы и заскучал.
От нечего делать он пошёл в родительскую комнату к столу, который служил чем-то вроде рабочего места. Папа писал там расчёты для НИИ, а мама – расписания для ДК. Ян свыкся, что его родители работают в каких-то аббревиатурах, и бо́льшим не интересовался. Просто знал, что мама занимается ансамблями, а папа – математикой, и этого ему хватало. В конце концов, кем бы родители ни были по профессии, итог для Яна всегда был один – они приходили уставшие, вымотанные, ужинали, беседуя с сыном о школе, и отправляли его спать. Ян думал, так у всех. Ему не с чем было сравнивать, и он очень удивился, когда однажды мама Светки Мухиной забрала дочку на экскурсию прямо посреди урока.
— Разве твоя мама не работает? – спрашивал Ян на следующий день.
— Работает, – Светка крутила на пальце кончик косички, – просто я очень хотела в планетарий, и она взяла отгул ради меня.
Ян тогда промолчал: ему тоже жутко хотелось в планетарий, но в его семье никому и в голову прийти не могло отдыхать в будни.
Перестав разглядывать стол, Ян двинулся дальше. Со стороны могло показаться, будто он бездельно слоняется по квартире, но на самом деле он занимался очень важным делом – ждал Ярика. Они созвонились ещё вчера, когда стало понятно, что Ян выздоравливает, и договорились встретиться.
Ярик жил в том же доме, что и Ян. Ребята дружили ещё с первого класса и даже сидели всё время за одной партой. И с задних рядов было видно, как две макушки: одна русая, другая кучерявая и рыжая, ныряют вниз к учебникам и тетрадям. Эту неделю Ярик нырял один – никуда не годится. «Жди, – заявил он вчера в трубку. – Я с музыкой приду».
Ярик иногда приносил музыку, заходя в гости. Причём это почти всегда были такие пластинки, которых Ян не встречал на прилавках – их просто не продавали. Ярик объяснял, что это ему папа где-то достаёт и присылает, и хоть Ян никогда не видел этого мужчину, он всё равно верил.
Где-то после полудня раздался дверной звонок, Ян подставил табуретку и посмотрел в глазок. На лестничной клетке топтался Ярик с пакетом в руках, а оттуда торчал краешек картонной упаковки винила. «Kiss. Dynasty», – прочитал бы Ян, если б знал английский.
Взрослые – странные люди, они с порога предлагают гостям чай и угощения, и, видно, не знают, что можно просто утащить с кухни батон и есть всухомятку. Ребята старались не крошить. Они растянулись на животах на ковре, Ян раскладывал вокруг себя тетрадки, а Ярик возился с пластинкой. Они любили проводить время так: слушали музыку и делали домашку. Ян собирался писать Русский Язык, когда Ярик поднялся и водрузили винил на проигрыватель. Комната наполнилась звуками.
Поначалу всё было спокойно, а потом авторучка задрожала у Яна в пальцах. Руки не умеют слышать, это всем известно, но Яновские, видимо, вступили в сговор с ушами: слушали музыку и… танцевали. Они не желали писать упражнения, они хотели рисовать звёзды, молнии и зигзаги. Крутить завитки и спирали, выходить за поля. И чтоб всё это было цветным – не ручкой, а карандашами. Ян поддавался: только что выведенная им заглавная «А» превратилась в звёздочку. А потом начался припев, и руки сошли с ума окончательно. «Зачем нам авторучка? – вопрошали они. – Дайте нам барабанные палочки, мы будет играть на невидимой установке! Или на клавишах. Или на гитаре». Ян ударил по линиям тетради, как по струнам, в ту же секунду в ритм задёргалась нога. Продолжать лежать на полу было преступлением, Ян вскочил и поскакал по комнате.
— А кто это поёт? – спросил он, полный восторга.
— Они! – Ярик вынул откуда-то из-за спины упаковку, в которой принёс пластинку. Там была напечатана, судя по всему, обложка альбома – фото четырёх мужчин. – Это Звёздное Дитя, – Ярик указал на человека с красной помадой и чёрной звездой вокруг глаза. – Это Демон и Кот, – он провёл пальцем по двум лицам слева, – а вот его зовут Пришелец, – палец упёрся в мужчину, от чьих глаз расползались серебристые лучи.
Ян выхватил упаковку и стал разглядывать. Картон был матовый, но лучи Пришельца всё равно блестели и бликовали, Ян провёл по ним пальцем.
— Какие крутые у них маски, – заворожённо протянул мальчик.
— Это не маски, а грим.
Ян удивлённо поднял брови, взглянул на Ярика, и две пары огоньков столкнулись. «Давай сделаем так же!» – раздалось в унисон, и мальчишки завизжали, обрадованные тем, что читают мысли друг друга. «Чур я Пришелец!» – крикнул Ярик. «А я Звёздное Дитя», – Ян уже подбегал к трюмо, где в нижнем ящике лежала заветная мамина косметичка.
Сначала ребята хотели точно следовать примеру, а потом решили, что сделают по-своему и даже лучше. Тени и румяна мальчикам не очень понравились, возможно потому, что их не стоило наносить акварельными кистями, но в косметичке было ещё много всякого разного. Выяснилось, например, что помада хорошо пишет не только на губах, но и вообще на коже, и вскоре Ярик усердно рисовал Яну на веках.
— Ты мне глаз выдавишь! – пихался Ян.
— А ты не дёргайся… – Ярик высунул кончик языка, – уже почти-и-и… всё! Только стой, не открывай глаза!
— Почему?
— Ну… у тебя тогда слипнутся… в общем, веки слипнуться с той кожей, в которую они уходят, когда подняты… то есть внутри глазницы. И ты навсегда останешься с открытыми глазами.
— Помада клеится? – удивлённо спросил Ян.
— Я слышал, что да. К ней может волос прилипнуть или… ну я только про волос знаю. Не открывай пока. На всякий случай.
— Тогда тебе придётся дольше ждать, чтоб я тебя раскрасил. Я ж не могу вслепую.
— Ничего, ты главное держи закрытыми, пока она не высохнет.
Сколько сохнет помада, никто не знал, и мальчишки сидели друг напротив друга по-турецки и слушали, как стучат часы. А потом Ян почувствовал, что Ярик дует ему в лицо. Это оба выучили ещё в первом классе, когда дежурили и мыли доску: чтобы быстрее высохло, надо подуть. Ярик аккуратно коснулся чужого глаза: «Всё, не липнет». Помада тут же оказалась у Яна в руках, туда же скоро попали тушь, подводка и ещё какая-то пудреница. Ребята даже накрасили губы друг за другом, на полпути вспомнив, что изо рта в рот – получается микроб, но решив этим пренебречь.
«По-моему, неплохо вышло», – в трюмо смотрелись два мальчика и четыре участника «Kiss». Кто тут более разукрашенный, можно было ещё спорить. Ян крутился перед зеркалами.
— Нам нужны серёжки, – уверенно заявил он.
— И где мы их возьмём? У нас даже уши не проколы, – возразил Ярик.
— Это не проблема, – Ян схватил откуда-то бельевую прищепку и прицепил другу на мочку.
— А-а-а-а! – завопил Ярик, сдирая вещь и делая себе ещё больнее.
— Ой, – только и выдал Ян. А ухо у Ярика стало пунцовое – надо было найти менее пыточные украшения.
Ребята ушли в дальнюю комнату и рылись там в коробке с пуговицами, крючками и запонками, когда в дверном замке зашевелились ключ. Ян по всему понял, что это родители: пришли из магазина и обстукивают грязную с дороги обувь.
— Ян, иди помоги матери разобрать сумки, – послышался папин голос из прихожей. – Она устала на рабо… – тут голос оборвался.
Мужчина немигающим взглядом уставился на выбежавших к нему мальчишек. Ярик успел наскоро упаковать пластинку в картонную обложку и держал её перед собой. «Мы, как они!» – радостно сообщил Ян и указал на «Kiss».
Папа не отвечал. Он был похож на человека, который против воли оказался на фестивале красок. И вот какой-то дурак, взбудораженный и счастливый, кинул в него горсть холи и запачкал дорогой костюм. Папу не занимали радость и веселье, он стоял в сером пальто и жевал губами. Ян ещё не распознал его состояния.
— Здравствуй, Ярик, – папа улыбнулся сахарно-белыми зубами. – Знаешь, мы встретили твою маму, и она беспокоится, что уже седьмой час, а ты не дома. Думаю, она бы хотела, чтоб ты вернулся, – произнёс он, наблюдая, как мальчик засуетился.
Ярик ещё утром отпросился у мамы до восьми, но перечить не стал. Не прошло и минуты, как за юным гостем захлопнулась дверь.
Ничего не осталось от папиных сахарных зубов. Теперь у него во рту были одни лишь цианидовые клыки, спрятанные за плотно сомкнутыми губами. Воцарилось непривычное, гнетущее молчание. И в этой атмосфере вдохновлённый и всё ещё сияющий Ян походил на спичку, горящую в морской пучине.
— Ян, – папа говорил размеренно, спокойно и сурово, – немедленно смой это всё.
— Но я же только нарисовал…
— Идёшь и смываешь это уродство со своего лица, – отрезал отец, и как бы направляя сына, включил свет в ванной.
Как мало надо, чтоб заставить детские губы дрожать. Ничего не понимающий, напуганный таким выпадом Ян просительно взглянул на маму. Созданная природой, чтоб защищать его, она посмотрела неприветливо. «Идёшь и смываешь это уродство», – повторила она глазами, и человек, которому на фестивале запачкал костюм, подошёл и ударил обидчика в живот. Пусть обидчик и не желал ничего плохого.
Что произошло, Ян понял только склонившись перед краном, вместо воды в раковину полились слёзы. Как им могло не понравиться? Он ведь старался… и… ведь это же красиво! А они: «уродство»… И главное, почему?
Тушь и подводка сошли сразу, хуже всех смывалась помада. Ян выходил из ванной с красным, растёртым, скрипящий лицом, вставал перед папой и закрывал глаза. «Мой ещё», – приказывал отец, видя в складках век остатки пигмента, и Ян снова возвращался к раковине. Он целиком извёл банное мыло, и отец молча выдал ему кусок хозяйственного, сплошь из щёлочи и вони. Другой родитель уже давно бы сказал: «Вот так надо», и стал бы намыливать детское лицо, плеская холодной водой в нос. Но Яновский папа хотел, чтоб сын исправил себя сам. Его не волновало, что Ян от фрустрации всхлипывает, исходит на эмоции, булькает и пускает пузыри – обычная детская истерика, даже забавно. В конце концов, кожа сияла.
Вместо ужина Яна послали в его комнату обдумывать поведение. Но пока родители ели, а мама причитала что-то вроде: «Всю косметику мне испортил…», Ян пробрался в коридор, и сильно нервничая, позвонил Ярику. Выдал всё сразу, а ответа почти и не услышал, потому что из кухни вышел папа, и испуганный Ян повесил трубку.
— Подумал? – строго спросил папа.
— Подумал, – Ян чувствовал, что сейчас надо соглашаться.
— И какой вывод сделал?
— Правильный, – Ян надеялся, что это то, что от него хотят услышать.
Папа тяжело потянул носом и больно схватил Яна за локоть. Оттащил в его комнату, и опустив голову на уровень сына, стал говорить очень вкрадчиво.
— Запомни, Ян, нормальный мужчина никогда не должен прикасаться к косметике.
— Почему?
— Завтра узнаешь, – ответил папа.
А на завтрашний день на столе
не было книжки. Ян на всякий случай посмотрел даже под столом, но там её тоже не оказалось. После он обнаружил, что в школу его почему-то не разбудили, и к первому уроку он уже опоздал. Ян побежал завтракать и с размаху налетел на папу. В четверг, в девять утра, в момент, когда отец уже должен был быть в НИИ, он стоял посреди кухни. «Завтракай, я тебя жду», – сказал он и… подмигнул прежде, чем Ян вообще успел что-либо подумать.
Одним махом проглотив сырники, Ян выскочил из-за стола. Заинтригованный сверх меры, забывший из-за этого все вчерашние обиды, он открыл дверь в родительскую комнату. Папа лучезарно улыбался ему, сидя на стуле задом наперёд. Никогда прежде он не использовал мебель так. Ян не знал, что и думать, и любопытство щекотало ему ладошки. Это вчера папа был по-страшному непонятный, а сегодня стал – по-хорошему, интригующий и весёлый, как фокусник. Было что-то такое приятельские, доброе и неформальное в его натуре, что Яну показалось, ещё немного – и папа станет учить его играть в ножички, резаться в дурака или делать водные бомбочки.
— У меня для тебя викторина, – весело сказал папа. – Я буду рассказывать тебе вещи, а ты должен будешь угадать, правильные они или неправильные. М?
— Давай, – Ян улыбался, у него светились глаза. С ним раньше не случалось викторин.
Папа встал со стула, прокрутив его на одной ножке, и сел на диван. Жестом пригласил Яна разместиться рядом.
— Есть специальный свод правил, придуманный людьми ещё очень давно, – начал он. – Он помогает человечеству жить хорошо. Но некоторые сомневаются, что он действительно полезен. Поэтому сейчас я буду говорить тебе эти правила, а ты решать, верные ли они. Идёт?
— Идёт, – Ян закивал.
— Первое: «Поля твоего не засевай двумя родами семян».
—Это… – Ян думал, – это правильное, потому иначе разные растения могут не ужиться друг с другом. Нам так на Окружающем Мире рассказывали… и урожая не будет.
— Правильно, молодец, – сказал папа, и Ян просиял. – Теперь второе: «Не ешьте с кровью»
— Это тоже правильное.
— Почему?
— Ну… ну потому что нельзя есть сырое мясо, это все знают. Там микробы. И невкусно, наверное.
— Умница. Готов к третьему? «Пред слепым не клади ничего, чтобы предкнуться ему».
— И это правильное. Иначе слепой человек может ушибиться.
— И что можно сказать об этом своде?
— …что там все правила верные? – неуверенное предположил Ян.
— Да ты настоящий гений! – папа приятельски толкнул сына локтём, и Ян почувствовал, что из него выбили искры. Его распирало от радости, он забарабанил ногами по дивану. Ему нравилось не ошибаться, нравилось, что его хвалили, он не верил своему счастью, и возбуждённо елозил на месте.
— Теперь общий тест на эрудицию, – папа глядел ободряюще. – Ян, ты знаешь, что такое макияж?
— Да. Это… вот помада и тушь, в общем, всякое, чтоб выглядеть более красиво, – новый уровень этой игры приводил Яна в восторг.
— Угу, правильно, а кто носит макияж?
— Женщины… и мужчины.
— Не угадал. Макияж носят только женщины. Все мужчины, которые красятся – ненормальные, и так они обозначают свою ненормальность.
— А в чём она состоит? – теперь настала очередь Яна задавать вопросы.
Он бы расстроился, что ошибся с ответом, если б не папина мимика. По ласковому прищуру и лёгкой усмешке было понятно, что папа доволен: и тем, что Ян оступился, и тем, что спросил.
— Их ненормальность в том, что они занимаются мужеложством.
— Это как?
— Это… когда один мужчина любит другого мужчину, как женщину, и спит с ним.
Ян залился краской, он знал, что в сочетании слов «спать», «мужчина» и «женщина» есть что-то неприличное, постыдное. Что-то, связанное с «тебе ещё рано знать», а значит – запретное. Исключение женщины, по ощущениям, делало запрет сильнее. Папа же сидел абсолютно спокойным.
— Ты правильно краснеешь, не волнуйся, – он даже не смеялся над алыми Яновским ушами, – на этот счёт тоже есть правило из того древнего свода.
— Да?
— Угу. Вот: «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти». Правильное оно?
— Правильное, – Ян не сомневался, они ведь только что выяснили, что там всё – истина.
— И какой вывод делаем?
— Что… – Ян усердно вспоминал новое слово, –… что мужеложство – это мерзость и ненормально, а макияж – его признак.
— Ты умница, Ян! – папа порывисто обнял сына за плечи, и Ян готов был клясться, что слышал фанфары. Казалось, папа собирался качать его на руках, но тут в золотом блеск триумфа мелькнула лёгкая тень.
— Но это же может быть не связанно друг с другом? – вдруг усомнился мальчик.
— Нет, Ян. Одно есть начало другого. И когда ты красишься, ты показываешь свою ненормальность. Ты становишься ненормальным.
Ян долго и сосредоточенно молчал, уткнувшись взглядом в колени и выстраивая сказанное в голове.
— Но я вчера звонил Ярику, и его даже не наругали, – попробовал усомниться он.
— Вполне может быть. Но меня не интересуют другие дети, меня не интересуют другие люди, меня интересуешь ты, Ян. Мама Ярика примет его любым уродом. Я сделаю больше: я не позволю тебе, Ян, себя изуродовать, – папа говорил спокойно.
Папа мягко улыбнулся и заговорил сахарными, как вчера, зубами, вкрадчиво-вкрадчиво: «Ярик – не мой сын. Другие люди – не мои дети. Мне до них нет дела. Они могут быть какими захотят. Ты, Ян, не можешь. Ты должен быть нормальным. Потому что только это правильно, и только это не мерзко. Угу? Другого сына нам с мамой не надо».
Повисло странное молчание. Ян кивнул – он будет соблюдать правила. Они ведь хорошие. К тому же не хотелось бы лишиться всего, что он приобрёл за это утро. Если ненормально сына им не надо, то ненормального и не будет. Папа кивок заметил.
«Молодчина, Ян, – сказа он и потрепал сына по волосам, – победил в викторине и… – тут он присел на корточки и заглянул Яну в лицо, – заслужил планетарий!». У Яна в груди взорвались хлопушки, посыпались конфетти, с радостным писком он полез обниматься.
«…на этом мы прощаемся с нашими дорогими слушателями подкаста «Это всё из-за фотосинтеза». Надеюсь, вам понравился наш специальный выпуск, посвящённый Стивену Хокингу и его цитатам. Конечно, тут было меньше информации про космос, но зато больше разной жизненной философии. Ставьте лайки, делитесь с друзьями, и, как говорил Стивен Хокинг, не забывайте хоть иногда смотреть на звёзды…»
Взрослый Ян нажал паузу. Давненько его так не окунало в воспоминания из-за одной фразы. Он спешно перемотал подкаст на момент, который спровоцировал память.
«„Наше прошлое диктует нам наше настоящее”. Стивен Хокинг сказал та на одном публичном…, – повторил диктор, и Ян поражённо запрокинул голову. Прыжок на сорок лет назад.
Вот края его раны, вот первопричина. Вот то, что Ян назвал чем-то более глубоким и древним, когда Макс, сидя у фонтана в Турции, допытывал клавишника о влиянии СМИ. Вот оно – фундамент Зоны, Голконда Яновских самозапретов – давно забытый эпизод, поднятый из глубины.
Воспоминания выстроились у Яна в голове самым подробным фильмом. Не 3D даже, а 5, 10, 20D: запахи, цвета, звуки, сладковатый привкус сырников на языке. Шершавое твидовое покрывало на диване и две фигуры на краю мебели. Одна – взрослая, большая, авторитетная, с лёгкой проседью на висках, другая – маленькая, по-несмышлёному юная, алеющая ушами. Неравные стороны одной нечестной сделки.
Легко обмануть собеседника, когда ему девять – не сложнее, чем карточный фокус. Покажите ему, никогда не бравшему колоду, карты, достаньте три пиковых и попросите угадать четвертую. «Пиковая», – уверенно ответят вам, и вы можете быть довольны. Можете продавать любую идею, даже если она фатальна.
Взрослый Ян встряхнул головой. Тогда, сорок лет назад, он сам вписал мужеложство в список запретов. Вывел детским корявым почерком и думал, что был автором, хотя писал под диктовку. Стойкие вышли чернила – исчезли только после беседы с Андреем и зияли сейчас манящим пробелом. Ян чувствовал силы вписать туда что-то новое, вроде запрета ломать себя, и в то же время не мог решиться. Ему хотелось жить совсем без подобных табу. В тот день, он так ничего и не выбрал.
И тем не менее края Яновской раны сияли на карте – он мог себя зашивать. И бескрайняя пустошь, позабывшая Зону, выталкивала на поверхность зелёные ростки, отвечая на каждый новый стежок. Всё заработало плавно и легко – полноценным отлаженным механизмом.
***
— Ну что, господа, все уже чемоданы собрали? – видеосвязь давала сбои, и Шурин весёлый бас отставал от движения губ.
— В процессе, – Лёвчик тоже распадался на пиксели. – Почему соединение такое плохое?
— Видимо, сеть перегружена, сейчас же самое Christmas, все друг друга поздравляют.
— Наверное… – Лёва покивал, – мы отвлеклись, что там по трансферу? – вернулся он к главной теме беседы.
Новогодние выходные и рождественские каникулы подходили к концу, начинался новый сезон концертов, и ребята всей группой устроили созвон, чтоб ещё раз проговорить расписание на ближайший месяц. Новый тур с новой программой планировалось начать с Австралии: собраться в Мельбурне к середине Января, неделю провести там, репетируя, и потом дать концерт. И это, в общем-то, всех устраивало. «Не перепутайте Австралию с Австрией!» – бодро напутствовал Шурик. «И Мюнхен с Мельбурном», – поддакивать Лёва.
У входа в Мельбурнскую гостиницу Яна можно было принять за бездомного. Он вылетел из морозной Москвы, почти сутки провёл в воздухе, питался не самой здоровой едой, и вот очутился в эпицентре австралийского лета. Солнце неумолимо жарило тело, джетлаг, самый страшный и коварный – с запада на восток – терзал сознание, а баул снятых зимних вещей оттягивал руки. Поднять багаж в гостиницу казалось невозможным без предварительной передышки, и Ян устроился на ступеньках входа. С тем же успехом он мог бы сесть на песчаную дюну среди пустыни – кожу стало припекать. А тёмные очки соскользнули на кончик носа, и Ян даже не стал их поправлять – с мокрым от пота лицом в этом не было смысла.
— Excuse me, it is not allowed to sit here, – раздался у Яна над головой женский голос, и клавишник, поморщившись, обернулся.
— Ты!? – Ян не мог скрыть удивления и восторга.
— Я, – засмеялся Звон уже своим собственным, неизменённым голосом.
— Я думал, ты позже прилетишь…
— А ещё ты думал, что я работница гостиницы, – он улыбнулся и блеснул глазами. – Давай. – Звон подал Яну руку, вытянул мужчину вверх и прижал к себе.
Какое это было блаженство! Нежно, ласково, крепко – ничуть не слабее, чем раньше. Ян чувствовал, как его держат всё по-прежнему сильно и надёжно, всё с той же особой любовью. И всё понимал. Его повело от осознания, что вещи, люди и явления, которых он давно уже записал в список пропавших, никогда и не думали исчезать. Были прямо тут – теплом под пальцами, плечом под подбородком.
— Три месяца не виделись, ужас! – Звон отстранился и говорил, глядя Яну в лицо. – Чувствую себя, будто в ковидные времена… Пойдём оформляться, – он подхватил чужие сумки.
На ресепшене Яну выдали что-то вроде регистрационного листа. Дата, подпись, как и водится, в нижнем углу бланка, Ян уже готов был отдать бумагу работнице, как Андрей ткнул в цифры. «Прибавь единицу, – сказал он, указывая на дату, – год уже другой», и Ян, рассмеявшись, повиновался.
Здесь действительно всё было другое. Другой год, другая страна, другой континент, другое полушарие. Другая сторона Луны, другое время года. И другой, новый Ян.
Лёвчика с Шурой в Мельбурне ожидаемо накрыло ностальгией. Они приехали раньше всех, но времени насладиться памятными местами всё равно не хватило. «Нам надо ещё успеть в «Луна-Парк» и покататься на наземном метро… и на набережную», – загибал пальцы Бортник. Когда же настало время репетировать, то дорога до студии превратилась в целую экскурсию. Шура вышагивал впереди, у него смешно скрипели кроксы. Он без устали вертел головой, так что собранные в хвост волосы, прыгали то на правое плечо, то на левое.
— О, а вот тут мы первые афиши «Shura Bi-2 Band» клеили! – Уман указал на неприметное здание, – А здесь, Лёвчик, помнишь? Кантора была, куда мы малярами нанимались.
— А тут – клуб «Грейхаунд», – Лёва указал на другую сторону дороги.
— Гейский! – важно уточнил Шурик. – С охуенный звуком. Сейчас уже закрыли…
— Жаль, – Ян покосился в сторону бывшего «Грейхаунда». Сейчас мужчина не против был бы туда заглянуть, по крайней мере, ничего в нём не противилось этой идее.
— Нам налево, – предупредил Шура у перекрёстка.
Человек, который занимался дизайном студии для репетиций, решил, видимо, выкрутить на максимум параметр «австралийскости», уж неясно зачем. Красовавшийся на дверях логотип состоял из утконоса, играющего на традиционной австралийской билме, а стена в прихожей-рекреации была расписана под мотивы местной фауны. Часть животных заслонял собой диван, но некоторых можно было разглядеть. Были коалы, птицы такахе, пауки, киви, эму, толстые нелетающие попугаи… Возле розетки, разинув пасть, стоял, например, тасманский дьявол. В углу сидел кенгуру и ел бургер с маринованной свеклой.
«Ой, встретились эстеты, – не удержался Шурик, перехватив скептические взгляды. – Зато тут лучшее в городе оборудование». Он толкнул дверь из рекреации и вошёл в репетиционный зал. Техники уже собирали там инструменты.
Первые репетиции давалась тяжело: в новую программу было решено добавить много старых, давно не игравшихся песен – сразу не приноровишься. Боря перегрузил руку, Макс лажал на вступлениях, Ян никак не мог определиться с громкостью бэк-партий. «И мягкой травой зарастают рваные раны», – нараспев пробовал он и чувствовал, что поёт про себя.
Постепенно процесс нналадилс, в гостиницу ребята возвращались только спать, а всё остальное время проводили за инструментами. Они даже привыкли обедать на репетиционной базе – на диванчике у расписной стены. Часа в три дня Шурик снимал гитару, надевал солнцезащитные очки и шёл в ближайшую забегаловку, а потом возвращался с кучей еды навынос.
Как-то на одном из перекусов Ян завис. Диван по обе стороны от клавишника уже давно опустел, пять грязных одноразовых тарелок лежали в мусорном ведре, а Николенко и не думал двигаться с места.
— Ты идёшь? – спросил Лёва, прежде чем оставить Яна совсем одного.
Но тот не ответил – лишь молча развернул к Бортнику телефон, где чернел новостной заголовок. Прищурившись, Лёва прочёл текст. Что ж, этого стоило ожидать. «Как жить, если обнаружил себя влюблённым в человека своего пола? Просто – послать подальше осуждающее общество, законы и государство, грозящее лет через пять всадить тебе пулю, если не в лоб, то в затылок», – Лёва хорошо помнил эту свою мысль из Турциии. Пуля теперь входила в реальность. Пока не совсем настоящая, не свинцовая, метафорическая, но входила, и быстрее, чем Лёва предполагал. Ещё не кровожадная, но уже голодная.
— Хуйня это всё, – Лёвин поток сознания уместился в трёх словах. – Все, кто пишут эти законы, идиоты. Ты же знаешь.
— Да, но… я теперь объект, ко мне всё это относится… – упадшим голосом сказал Ян. – Я причастен.
— Причастен, но свободен, – спокойно проговорил Бортник, а потом вдруг принял философский, чуть комичный вид. – Понимаешь… – протянул мужчина, – диктат и воля – это вечная борьба. Она случалась с другими. А теперь она случилась с нами. А затем случится с кем-нибудь ещё. И мы пройдём её сквозь. Как лезвие воду. М? – Лёва говорил так просто, что Яну казалось, будто тот не понимает свою глубину положения. – А вообще, Яник, музотерапия, – Лёва с намёком открыл дверь в зал и засмеялся.
Ян кивнул, драгоценное репетиционное время не стоило тратить впустую.
И всё-таки новость ещё долго держала его за жабры, пока он не принял её существование. Да, она была ужасна, бесчеловечна и плоха, но с ним ведь и раньше случались плохие вещи и всякий раз заканчивались. Как же как и хорошие. Как и вообще все.
***
Площадка для первого концерта оказалась, что называется, о двух концах. Сцена была просторная, роскошная, театральная: со свежекрашенным чёрным полом, тяжёлым синем занавесом и бархатными портьерами. Закулисная же часть вызвала у команды лёгкий нервный смех: вместо требуемой большой гримёрки, был десяток малюсеньких комнат. Причём Боря готов был спорить, что их наполнение определялось генератором случайных предметов. В одном помещении ребята нашли ворох неизвестных костюмов, в другом – кальян и дартс без дротиков. Сразу в двух комнатках обнаружились односпальные кровати, а ещё в одной – и с этого Боря смеялся громче всех – стойка с гантелями и коврики для йоги.
Ян с Лёвой выбрали себе закуток два на два метра, благо, со стульями, и пялились в стену. Лёва – взглядом, полным чего-то смурного и тревожного, Ян – задумчиво.
— Что-то я нервничаю, – пробормотал клавишник. – Боюсь забыть.
— Слова или ноты?
— Ни то, ни другое. Что-то ещё.
— Бывает, – у Лёвы не было настроения болтать. Перед концертами его, по обыкновению, тошнило от нервов, он ушёл курить.
Через минуту в оставленной комнате раздался нечленораздельный Яновский вдох, звук быстрых шагов и крип закрывшейся двери.
— Шур, ацетон есть? – Ян решил действовать без объяснений.
— Ацетон? Нахуя он тебе? – смутился Уман. – Канифоль есть... надо?
Ян только рукой махнул, и отправился к Боре с той же просьбой, потом к Лёве, затем к Саше, пока его не осенило.
— Андрей?
— Да? – Звон с любопытством поднял взгляд.
— У тебя есть ацетон?
— Нет, но где-то была эта... как её... жидкость, чтоб лак снимать. Одно и то же, считай. А что?
— Да надо одну вещь проявить...
— Проявить? Ацетон не для этого, им, наоборот, стирают вообще-то.
— А мне надо проявить, – упорствовал Ян.
— Как скажешь, – рассмеялся Звон и направился в другую комнату, зовя за собой.
Приглашающе скрипнула дверь, мягкие волны приглушённого света погладил вошедших по лицам, и некоторое время Звон копался в сумках. Он вытряхнул всё на кровать и склонился у тёплой жёлто-оранжевой лампы. В кутающей тишине был слышен только шорох перекладываемых вещей.
«Ну вот», – тихо сказал Звон, протягивая Яну флакончик и пачку ватных дисков. Ян аккуратно забрал предметы и сел на кровать.
«Открой, пожалуйста, – Ян отчаялся возиться с крышкой от пузырька. – Спасибо...». Он не глядя забрал флакон обратно. Спокойно, не торопясь, снял с шеи ушные мониторы, пропитал диск и провёл им по корпусу одного из наушников. Безмолвно, сосредоточенно, аккуратно, будто обрабатывая ссадины или снимая швы. Перманентный маркер поддался, чернота полезла на вату, и из-под густого пигмента показался закрашенный когда-то символ. Ещё не целиком – только самый краешек.
Звон, наблюдавший эту молчаливую сцену, присел на корточки, смочил диск, забрал у Яна оставшийся наушник и тоже стал протирать. Мониторы были скреплены вместе, как обычные проводные наушники, и работать приходилось почти у Яна на коленях.
Звучало дыхание, поскрипывал пластик, из-под чернил, как из-под копоти и сажи, выходили понемногу два одинаковых белых символа. Перечёркнутые, вымаранные, заслонённые, закрашенные и зацензуренные, они прощались с темнотой красок и выходили к свету. Знаки Марса и Венеры, соединённые воедино – по одному символу на каждом мониторе. Чистые, белые, возрождённые и видные теперь всем. Драгоценные жемчужины с густой непроглядной пучины.
С минуту Ян молча глядел на них, держа дрожащие пальцы у губ и комкая грязный диск. Потом перевёл взгляд на Андрея.
«Ну-ка, – Звон аккуратно забрал вещи у клавишника с колен. – Поднимись». Ян встал: всё ещё не знает куда деть руки. Андрей надел ему мониторы. Бережно-бережно – проведя за ушами. Отошёл на шаг и пару секунд смотрел, как бы со стороны.
«Красивый», – прошептал Звон, и Ян понял это лишь по губам: наушники всё глушили. Спешить никуда не хотелось, хотелось побыть вот так подольше, в этом безмолвном откровении, в пропахшей химией комнате, разделить момент до самого конца. Дать ему оформиться, застыть, проявиться целиком. Но нельзя.
Звон с неохотой взглянул на настенные часы, одними глазами передал: «Опаздываем!», нацепил свою аппаратуру, и схватив Яна за руку, ринулся вон.
Жизнь – череда контрастов: мгновение назад они заставили замереть воздух, делая самую важную вещь в жизни, а сейчас неслись по коридору, вызывая ветер. Три минуты до концерта! Неужели они и вправду упустили время? Это всё из-за сепарированные гримёрок… три минуты! Главное не запнуться где-нибудь на лестнице... Ребята свернули направо, толкнули железную дверь с надписью «Stuff only» попали в какую-то невостребованную кладовку, переглянулись, прыснул и выбежали обратно. Они запутались в коридорах и в итоге вместо нормального выхода на сцену, упёрлись в тяжёлые кулисы: ни справа, ни слева прохода не было.
— Пройдём сквозь! – как мог громко предложил Звон.
— Пройдём сквозь, – согласился Ян.
Они почти одновременно нагнулись, приподняли край тяжёлого занавеса, и путаясь в ткани, вылезли на сцену. Дружелюбно и приветливо махала им многорукая любящая толпа. С явным облегчение кивал им Лёвчик. Он прав –
всё самое страшное случится, и мы пройдём сквозь.
