Эйфория от признания продлилась от силы день, а потом стало так плохо, как не бывало никогда. Дошло, что Звон не вернётся, не сгребёт в объятия – что сцены после титров не будет.
Яну бы хотелось обсудить с кем¬-нибудь своё состояние, но поблизости никого не было – он жил один. И один учился справлять с новыми чувствами, бессильно и уродливо стенаясь в коридорах.
Сожаление рвало мужчину на куски. Они с Андреем ведь договорились до банального «Давай останемся друзьями». Они останутся – без сомнений, но уже не такими, как прежде – невозможно вымарать из памяти, что твой друг в тебя влюблён, невозможно вести себя так, будто никакого признания никогда и не было. Ян знал это, был убеждён, что что бы Звон ни говорил, он всё равно поменяет к Яну отношение. И это убивало Яна.
Он бы хотел уметь страдать красиво, как в нуарных драмах, но у него не выходило: он шатался по квартире с опухшим и заплывшим лицом, он вздёргивал голову, силясь вдохнуть, он кашлял и ревел. Он со злости закусывал ладони и жмурился, жмурился, жмурился – лишь бы не глядеть на кошмар вокруг.
Любой, кто увидел бы его со стороны, сказал бы, что Ян, прямо как по книжке, проходит стадии принятия. Отрицание, гнев, торг… И где-то глубоко-глубоко в голове Ян тоже понимал своё положение, мог читать наизусть все уготовленные ему этапы.
Но даже зная жизнь наперёд, нельзя пройти её быстрее или пропустить эпизоды. Ровно так же, как нельзя, сидя на качелях и зная их траекторию, сразу переместиться из одного крайнего положения в другое. Просто физически нельзя. Надо обязательно пройти через всю параболу, оказаться в самой низкой точке, на самом дне. Ян там побывал.
Он всегда был убеждён, что жизнь – череда белых и чёрных полос. Как клавиши. И если рука судьбы сыграла соль диез, то непременно сыграет и просто соль. Такое уж у судьбы свойство, она как маленький ребёнок, которому хочется пройти все октавы по-порядку. Теперь былое казалось Яну жутким заблуждением. Может, у чьей-то жизни и вправду пухлые детские пальчики, забавляющиеся у пианино, но не у Яновской. Он во власти крепкой руки, у которой вены дельтами расходятся вдоль костяшек и которая одна способна в поводе сдержать взбесившуюся тройку. Непоколебимая, неумолимая, она играет только нескончаемый тёмный бе моль, и кувалдоподобным кулаком перемалывает Яну кости – он иначе не мог объяснить свою неспособность встать с кровати.
Он лежал целыми днями, зажатый между двумя белыми плоскостями: потолком и матрасом. Время перестало иметь для него значение настолько, что Ян не сразу заметил, что у него встали настенные часы. Вечное без пятнадцати пять застыло в обруче циферблата. И всё вместе с ним замерло тоже – в обруче, в кольце, в порочном круге.
Жизнь ощущалась странно. У Андрея появились какие-то проблемы с документами в Турции, он дни проводил в приёмных кабинетах и Яну совсем не писал. Непробиваемая изоляция наползала на Николенко. Он часами мог недвижно лежать, а потом почувствовать, что его накрывает потребностью что-то написать, и вскочить с кровати. Он не знал, откуда у него на это энергия. «Как у больного есть силы перевернуться, когда его тошнит, так и у меня есть силы, чтобы схватиться за бумагу», – предполагал он. И тошнило его чёрным.
В 50-х и 60-х советская цензура тщательно следила, чтобы блюз, джаз и рок-н-ролл оставались по ту сторону границы. Оригинальных пластинок в большом количестве было не достать, и умельцы научились делать запретный товар сами. Винил с самыми крамольными мелодиями ввозился незаконно, распространялся фарцовщиками и оседал в студиях звукозаписи. Днём там прилежно работали над эстрадными песнями, а ночью расцветало подполье. С помощью самодельных аппаратов запретные пластинки дублировались множество раз. Вот только винила для копий не было, и всё делалось на отработанной рентгеновской бумаге. Посмотришь такую пластинку напросвет, а там синие рёбра, лёгкие с флюорографий, позвонки, ключицы… Ян подобных не застал, но видел несколько у Карася в студии. «Слушаешь что-нибудь, а у тебя на проигрывателе череп чей-то крутится, – рассказывал Карась, – ну как это называть? Музыка на костях. Никак иначе. Это ведь не я придумал, все так говорили…».
Тогда Ян не придал значения, а теперь ему казалось, что у него тоже получается своеобразная музыка на костях. Даже из костей. Из собственного нутра, вывернутого наружу. Яну страшно было вообразить, какие закоулки собственной души, какие сокровенные личные переживания, он вытаскивает на свет. И он не особо отдавал себе отчёта. В такие минуты всё шло мутно, как в мазутной воде: вот он вскрывает себя, вот выбрасывается на бумагу. И из него – наружу – безобразная стихотворная форма. Запретная, рождённая упасть в стол и неспособная пройти ни одну цензуру. И Ян даже не может её контролировать – действительно больной, которого тошнит. Андрей! Андрей! Андрей! Проклятья, мольбы, оды и снова проклятья. Сплошная чёрная рефлексия из густых липки чернил.
В один день, Ян, кажется, выпустил всё. Пустым чистым сосудом он изнеможённо валялся на полу. От пустоты всегда легче – такова физика, и Ян это чувствовал. Ноги и руки впервые за долгое время не ощущались свинцовыми, шея способна была держать голову, а веки – не падать вниз. Дышалось, думалось, двигалось тоже легче. Утром организм не может как следует сжать кулак, и прежде такая слабость преследовала Яна круглые сутки, а теперь стала понемногу отступать. Оказалось возможным поднять с постели, дойти до кухни, разогреть нехитрую еду. Встряхнуть тяжёлое одеяло, чтоб оно расправилось внутри свежестираного пододеяльника. Взобраться на стул, дотянуться до настенных часов и поменять батарейки.
В конце концов двадцатые числа ноября объявил в городе свою власть: на улицу выходить не хотелось, костяшки пальцев шелушились и краснели от мороза, дыхание уходило в пар, а деревья стояли голые. С Яновской лоджии можно было наблюдать, как водители чистят машины от ночной наледи и потом ещё долго никуда не едут, грея двигатель. Всё вокруг готовилось зимовать, впадало в кому, а Ян из неё выходил. Среди хрустящего снега, инея и холода он был непрошеной юной проталиной с тёмной влажной землёй – ещё не готовой пойти цветами, но только для цветов и предназначенной.
«Андрей», – вот была этикетка от яда, текст раскалённого тавра и марка револьвера. Была и перестала быть. Мысли о Звонке больше не причиняли Яну боли, он прикасался к ним, как к мягчим, нежным, чарующим сферам. Тёплые, любимые, с еле заметным оттенком печали, они грели его. Ян перебирал в памяти их с Андреем общие моменты и улыбался. Как прекрасно было ужинать вместе в Израиле и бежать по волнорезу. Как замечательно было спать друг на дружке в самолёте и впервые после долгого перерыва слушать вместе подкаст. Насколько Ян мог помнить, им тогда попался выпуск о Теории Множественных Вселенных.
Это простая теория, она говорит, что есть бесконечное количество вселенных, и поэтому абсолютно всё, что можно вообразить, имеет шанс действительно существовать в какой-то из них. Буквально всё: от пива, к которому подают белорусских крабов, до цивилизаций, живущих без воин… или без пива. Ян думал, что среди всего это множества наверняка есть такая, где у них и Андреем всё сложилось, где они вместе. Эта мысль входила у Яна в привычку. Он мог проводить дни, представляя такой мир.
Там они живут в одной квартире, готовят на одной сковородке и спят в одной постели. Там Ян по утрам режет нектарины к завтраку, а Андрей подходит и обнимает мужчину со спины. И Яну ничего не остаётся, как наколоть на остриё дольку и протянуть Звонку, а Звонку – съесть – прямо так, губами с ножа. И потом этими нектариновыми, нектарными губами бегло целовать Яна на прощанье. Уезжать на репетицию, пока Ян колесит по студиям с «Сетями».
Такая вселенная, где они, нет, не любовники. Любовники – это что-то напомаженное и спрятанное под шёлковую простынь. Им это не идёт. В этой вселенной они пара, семья, супруги.
В этой вселенной Ян держит руль одной рукой, а второй открывает козырёк, чтоб солнце не слепило, и Андрей на пассажирском делает то же.
«Пристегнись», – просит Николенко, и они отправляются навстречу горизонту, мчат, оставляя дорогу в зеркале заднего вида. Паркуются возле пляжа, переодеваются, идут босиком, останавливаясь там, где на влажном песке отпечатки ног держаться дольше.
— Не брызгайся!
— Тогда ты опять будешь окунаться целую вечность! – вещает Андреевская голова уже с поверхности воды.
— Мы не на крещении, сколько хочу, столько и окунаюсь!
Ян не успевает закончить, потому что Звон ныряет и дёргает его за ногу, так что клавишник падает с всплеском. И они плывут наперегонки до торчащего из воды валуна. Хорошо и безмятежно, и песок прилипает к ногам, и сохнут на солнце мокрые пряди.
Андрей порой перебирает эти волосы, когда застаёт Яна в кабинете, уставшего и утомленного. Ян сидит, положив ноги на клавиши: он опять весь день бесплодно бился над мелодией. До-до-ре играет он пальцами ног, пока Андрей выходит из-за спины, влезает между синтезатором и Яном, встаёт меж чужих ног и ждёт, пока Ян обовьёт ими. Он знает правила – это их особая игра – своеобразное перетягивание каната, где каждый играет в поддавки лениво и разомлённо, как сметанный кот. Кто сдастся первым? На этот раз – Ян: сцепит ноги у Андрея за спиной, притянет к себе, сядет поудобнее и потянется к Звонку – живительный и влажный поцелуй – панацея от усталости. Не будь Ян таким обессиленным, они бы переместились в более подходящее место. А там Андрей бы изогнулся с кошачьей грацией – из сметанного стал бы мартовским – ниже… ниже… ниже… под все ограничительные ленты Яна, ниже живота, туда, куда одному только Андрею и дозволено.
Это в другой раз. Хотя, быть может, тогда первым сдастся Звон, и уже Ян с ним будет нежным и ласковы, любым, каким Звон попросит быть – лишь бы Андрею было хорошо.
Да, теперь Ян позволял себе думать об Андрее и так. Потому что помимо ума, таланта и харизмы в Звонке было ещё что-то, для чего и придумали слово «секси». Ян ничего не предпринимал в реальности – просто думал о таких эпизодах, как о естественной и обычной части совместной жизни. Там всё имеет место. И общие вечера, и желание отдохнуть друг от друга. И ругань, потому что кто-то брился и не убрал из раковины щетину... Ян воображал всё до мельчайших деталей, до без спроса взятых футболок. Он создал эту вселенную и поэтому знал о ней всё: как они с Андреем ходят вместе на всякие светские вечера, как шатаются по торговым центрам в поисках классной обуви, как спят… под разными одеялами. Потому что Ян никогда не понимал, зачем спать под одним и мучиться перетягиванием. И нет такой вселенной, где бы он это понял: даже в других отношениях, даже с Катей они спали каждый под своим.
Катя вообще на некоторое время заняла Яновский мозг. Мужчина как-то не отрефлексировал их расставание сразу и теперь навёрстывал упущенное. Выходило, что для него Катя – пройденный, завершённый этап, он не чувствовал к ней ничего, кроме, пожалуй, благодарности за опыт. Сколько у него было таких этапов? Да не очень уж и много: Ян рылся в воспоминаниях.
Перед Катей была Света – ничего хорошего, до Светы – Инга, которую никто не звал по имени и которая пленила Яна привычкой прикуривать от газовой конфорки. Не такая, чтоб оторви и выброси, но такая, чтоб ночью гулять по крышам и собственноручно отстригать каре. Потом ещё одна Катя. А совсем в глубине памяти – пара однокурсниц, с которыми Ян не одолел и конфетно-букетный. К ним можно было приписать и ещё одну девушку, которая работала рядом с репетиционной точкой «Эдипова Комплекса». Яну она нравилась. Однажды она даже взяла отгул, чтоб посмотреть, как будет проходить кастинг – ребята искали нового ударника в команду. И, Яну помниться, прослушали, наверное, кандидатов шесть или семь.
Больше всего Яну запал парень в рубашке с красными тиграми. Он стучал по тарелкам, а Ян не мог отвести от него глаз, хотя обычно предпочитал прослушивать вслепую, чтоб не быть предвзятым. Насмотрелся так, что у него до сих пор, кажется, на сетчатке был оттиск: ворот тигровой рубашки, острый кадык, просторные рукава и широкие ладони.
Да, выходило, что Ян уже тогда заглядывался на парней, но не отдавал себе отчёта, не понимал. Эта мысль стала медленно приживаться в Яне неприхотливым росточком на бедной солёной земле. Авось расцветёт.
***
Ян никогда не был особенно хорош в вопросах интернет-коммуникации. Это Лакмус приучил Би-2 вести соцсети, создал первую в России онлайн–площадку для краудфандинга и часами мог рассказывать про мемы. У Яна же и Инстаграма личного не было – скопление незнакомцев в Сети его не интересовало. Поэтому он удивился самому себе, когда в один вторник проснулся с желанием найти и почитать определённый форум. Теперь, когда чувства успокоились, деловая и прагматичная часть Яновской личности давала о себе знать и требовала объяснений. Ян выбирал подходящий сайт, когда на глаза попалось сообщение, оставленное одним из пользователей: «Я открылся своим друзьям в 2016 году. Признался, что я би, на концерте Би-2 :) Вот такой каламбур». Упоминание родной группы подкупило, и Ян кликнул на ссылку, погружаясь в новую информацию и десятки чужих историй.
Удивительно, как мало можно знать о теме, если сознательно и бессознательно избегать её всю жизнь – Ян раньше даже и не догадывался о масштабах своей неопытности. Выяснилось, например, вполне логично, что бисексуальность – это скорее спектр. «До меня это очень долго доходило, – писала некая Арина. – Я думала, что могу считать себя бисексуалкой, только если женщины и мужчины привлекают меня в одинаковой степени. А оказалось, что деление 50% на 50% тут необязательно. Можно и 60% на 40%, и 10% на 90%. Чётких чисел нет», – подытоживала она. Ян всё читал с неподдельным любопытством. Конечно, он мог бы изучать более сложную научную литературу или труды по психологии, но ему хотелось бытовых чужих историй. Хотелось понять, как другие люди проходили через похожий опыт, и примерить его на себя.
Форум состоял из множества тем, и Ян изучал их по-порядку. Наконец, дошёл до вопросов оформления брака, и пять минут спустя закрыл страницу. Нет, Ян не питал иллюзий по поводу законов родной страны, и фразу «Виноватых в любви привлекаем к ответу» вписал в песню Би-2 вполне осознанно. Но всё-таки чувство несвободы кольнуло его в грудь. На ум как-то сразу пришёл Макс Лакмус, воодушевлённо рассказывающий о семейном переезде в Турцию. «Когда мы с Ирой пришли делать турецкие визы, то с нами в очереди сидела пара в гражданском браке, – говорил Макс. – Нам назначали один срок подготовки документов, потому что мы расписаны, а ребятам из очереди – в два раза больше. Представляешь?». Ян представлял: брак действительно упрощал многие вещи, а пользователи форума были его лишены. Кроме того, положение их успело ухудшиться за последнее время, а Ян был теперь причастным. Он только-только почуял простор, и тут же угодил в клетку.
— Законодательные запреты усложняют процесс принятия себя, – рассуждал один из пользователей.
— Это, конечно, так, – отвечала ему девушка без аватарки. – Но свою роль играет и личный опыт человека. Запреты, агрессия, осуждения, с которыми он сталкивался, установки из детства, разные травмы – своеобразные раны, приводящие к отрицанию самого себя.
— И что же с ними делать?
— Для начала – найти их края, чтобы легче было зашивать, – отвечала девушка.
— Формулировка – огонь. Слишком много поэзии, и слишком мало смысла, – сухо ругали её, а Яну фраза нравилась.
Возможно, лишь потому, что она персонально цепляла. Ян чувствовал, что в собственном принятии не доставало какого-то элемента, какой-то очень маленькой, тонкой, но важной шестерёнки, запрятанной в центре механизма, без которой ничего не работало.
***
Новый Год, как это обычно и бывает, наступил внезапно. Ян спохватился, только когда за окном грянула канонада фейерверков.
— С Новым Годом! – Ян впервые с октября открыл общий с группой чат.
— О, какие люди! – тут же салютовал Шурик. – Мы уж думали, ты там совсем окуклился в Москве.
— Завернулся в кокон и ни с кем не общаешься – продолжал разгон Боря.
— Метаморфизируешь! – усмехался Лёва, и Ян улыбнулся в экран. Вот его ребята, проницательные и остроумные, такие, какими он их и любит.
— Нам до курантов еще десять часов ждать, – продолжал разговор Шура, но Ян уже отвлёкся. «Найдите края вашей раны, тогда вам легче будет её зашивать», – так и крутилось у клавишника в голове, словно фраза на заевшей пластинке.
