«Выбор сам по себе является решающим для содержания личности; благодаря выбору она погружается в то, что было избрано, — если же личность не выбирает, она увядает в самоизнурении».
— Сёрен Кьеркегор, «Или-или».
12 декабря 1817. Саша нервно поправляет манжеты на рубашке, белоснежные рукава которой чуть-чуть выглядывают из-под плотной ткани чёрного фрака. Он сегодня не хочет выделяться среди остальных гостей на столь важном мероприятии, вопреки своей традиции наряжаться в самые изысканные костюмы. Сегодня его задача — слиться с толпой, не дать себя обнаружить, скрыться среди пышных дамских платьев и мужских парадных фраков, но он знает, что проиграл заранее, потому что чувствует на себе взгляд чужих глаз. Омерзительно. Огромных усилий стоит не смотреть. Ещё больших — заговорить с Голицыным, без умолку болтающим о предстоящих в январе реформах. Александр слушает вполуха, краем глаза высматривая знакомый силуэт, которого нигде не видно. Тихий вдох. Мерный выдох. Вновь поправить манжеты. Пальцы трясутся. Дьявол! Один из главных недостатков бытия столицы состоит в том, что подавляющее большинство мероприятий — события, посещать которые совсем не хочется, но где присутствие твоё обязательно. Бал в честь сорокалетия Его Величества Александра Первого как раз-таки является таким праздником. Казалось бы, он начался лишь сорок минут назад, ещё даже не все гости подъехали, но Саше уже дурно от удушающего воротничка рубашки и пробирающего до мурашек ощущения, что за ним наблюдают. Как бы он не уважал государя, находиться здесь выше его сил. Его плеча касается чья-то рука. Несильно сжимает, проходясь по ткани фрака. Александр думал, что сможет оставаться нетронутым ещё хотя бы полчаса, но все его желания и надежды рушатся крахом вместе с прикосновением. Он на удивленье резко разворачивается и едва успевает набрать в лёгкие побольше воздуха ровно за долю секунды перед тем, как встретиться взглядом с турмалиновыми глазами. — Bonsoir, — на губах Пьера расцветает обворожительная улыбка. Этой улыбкой он делает аккуратный, но точный разрез между рёбер, протыкает лёгкие, и дышать становится невозможно. Александр делает честную попытку улыбнуться, но не получается ничего. Помнится, Михаил Юрьевич учил держать себя в руках в абсолютно любой ситуации; почему же тогда в одно мгновение всё рушится в труху и развевается пеплом по залу, оседая под подошвами ботинок и каблуками туфель, спустя лишь одну секунду? — Добрый вечер, — голос немного хрипит от напряжения и непривычки говорить по-французски; давно он не говорил на этом языке, всё только письма писал, нужно больше, больше разговорной практики. — Вы что-то от меня хотели, месье Сенуа? Этим обращением Саша проводит линию — границу между ними, пытается построить некий барьер, в конце концов, пробует успокоить самого себя. Человек напротив должен не быть больше кем-то, кроме врага или делового партнёра. Как жаль, что Александр лишь наглейшим образом пытается обмануть себя, прекрасно осознавая это. — Хотел поговорить со столицей на очень важную тему личного характера, — отвечает Пьер. — Ты сейчас свободен? Внезапный переход на «ты». Словно бы время застыло в том временном промежутке между их первым поцелуем в день заключения Тильзитского мира и проклятым двенадцатым годом, разрушившим всё, что между ними было. Пьер тогда поступил, как худший из людей. Он оставил Сашу в растерянности, с нервным срывом, императором, из которого полководец никудышный, страной, должной сражаться, разбитым вдребезги сердцем; оставил в состоянии войны ужасной, — одно Бородинское сражение чего только, чёрт возьми, стоило! — а сейчас улыбается как ни в чём не бывало, словно бы приглашает выпить чашечку чая за светской беседой. — Нет, — врёт он. — Мне необходимо переговорить с министром иностранных дел и сделать это немедленно. После, Пьер! Последняя фраза нарочно сказана раздражённым тоном, словно бы он от мухи отмахивается. Отвернувшись, Александр на мгновение чувствует внутреннее превосходство человека, давшего достойный словесный отпор, но почти тут же его окутывает волной отчаяния. Прямо в тот момент, когда Пьер хватает его за запястье. Властно, резко. Невольно накатывают воспоминания о проведённых вместе ночах, полных страсти. — Саша, — в голосе француза сталь ничем не прикрытая. — Это действительно важно. — Это важно тебе, но не мне, — удивительно, как он умудряется сохранять настолько спокойную интонацию. — Я не намерен обсуждать это. Пьер отпускает его руку. Пожав плечами, он разворачивается и идёт в сторону группы светских молодых людей, находящейся в другом конце залы. «Даже не верится, что он отпустил меня так быстро…» — бьёт тревогу Сашино чутьё. Впрочем, уже через полминуты он решает выветрить неприятное ощущение при помощи алкоголя, поэтому направляется к столу с закусками с целью взять себе бокал шампанского. Следующие полчаса пролетают незаметно в окружении натянутых улыбок, чуть-чуть дурманящего напитка и наигранного смеха гостей, которых он чудом вспоминает по чинам и фамилиям. Один за другим, один за другим — лица вокруг меняются, словно части карточной колоды. Пики, тузы, валеты, дамы, кёры… Расслабиться не получается, ведь стоит только подумать, что Пьер наверняка ушёл с торжества, как он тут же находится, разговаривающий с кем-либо. Также, как и Саша, он всего лишь в декорациях для их собственного спектакля. Звучит как прекрасный тост для того, чтобы выпить ещё один бокал. — Нам нужно поговорить, — с этими словами он подходит к дражайшему гостю, хватая его за запястье. — Я подумал, что рано или поздно этот диалог всё равно должен был состояться. — Мудрое решение, достойное столицы, — Пьер будто бы не ожидал чего-либо другого; настолько же хорошо он его знает, вплоть до мелочей. Саша не помнит, сколько выпил. Недостаточно для того, чтобы забыть сегодняшний вечер, но достаточно, чтобы набраться смелости. Города пьянеют намного медленнее обычных людей: когда-то это был плюс, сейчас же — чистый минус, ведь хотелось дойти состояния, когда язык развязывается, позволяя его обладателю говорить всё, что угодно, как можно скорее. Он ведёт гостя по коридору, на красоту которого, вопреки обыкновению, внимание не обращает, в одну из многочисленных гостиных, где царит полумрак, освещаемый лишь несколькими свечами: в их желтоватом свете всё происходящее кажется чем-то паранормальным. В очередной раз проверив, что двери закрыты, а в коридоре нет никого, кто мог бы подслушать, Саша тихо вздыхает, пытаясь собрать пьяные мысли воедино. — Ты омерзителен, Пьер, — начинает он, вскидывая руку в предупреждающем жесте; весь вид кричит «Не смей перебивать меня!». — Ужасен и противен. Ты убил многих людей, изуродовал Первопрестольную, осмелился пойти на меня и мою страну войной. Ты предатель, один из тех, которых не прощают вовсе. Ему больно это говорить. Каждое слово обжигает лёгкие вместе с прохладным воздухом, — судя по всему, в комнате недавно проветривали, — но он продолжает нести ту желчь, что накапливалась пять лет. Ах, как же он мечтал высказать наглому французу вслух всё, что о нём думает; как долго подбирал к его образу совсем не лестные прилагательные!.. Из-за алкоголя растерялось красноречие, но никуда не исчезают эмоции. В особенности обида и злость на самого себя. От осознания последнего Александр злится ещё сильнее, потому что он должен, нет, обязан ненавидеть Пьера после всего, что он сделал с ним, с Россией. Но он не ненавидит. А как раз-таки наоборот. — Я жалею о том, что тебе доверился, — голос дрожит против воли. — О всех тех ночах, что мы вместе проводили, о каждом сказанном «je t'aime». И если ты хоть сколько-нибудь начал уважать меня после войны, просто не подходи больше. Это не сложно. Очень многие и без меня готовы побыть в лучах твоего внимания. Он поднимает голову, позволяет себе посмотреть на лицо француза, наткнувшись на взгляд в какой-то мере даже снисходительный, словно Пьер всего лишь выжидает необходимый момент, чтобы сострить, в очередной раз, подтвердив, что Саша ему совсем не нужен. Чувствуя, как дрожит, он уже собирается открыть рот, чтобы произнести нечто наподобие «Мне пора идти» и, развернувшись на каблуках, демонстративно выйти из помещения, как Пьер наконец-таки соизволяет дать вразумительный ответ: — Тогда почему же ты плачешь, mon cher? — эта сволочь даже не пытается скрыть улыбки на своих губах. Неужели действительно плачет? Саша, чей разум опьянён алкоголем настолько, что он не обращает внимание ни на что, кроме человека напротив, машинально подносит руку к своему лицу, стирает с щеки мокрую дорожку, а затем удивлённо смотрит на капли влаги, покрывшие ткань белоснежной перчатки. Моргает несколько раз, обращая внимание на ощущение слёз, текущих по лицу без остановки. Он пытался быть безэмоциональным. Прямо как учил Москва в детстве. А в итоге сорвался в такой ответственный момент, именно тогда, когда необходимо было сохранять наибольшую сконцентрированность и стойкость. Чувствуется разочарование в самом себе, а ещё боль, которая, кажется, только сильнее становится, когда Пьер, предварительно сняв перчатки, нежно касается его щеки. — Может быть, всё-таки назовёшь мне причину, по которой плачешь? — произносит он, цепляя пальцами чужой подбородок; заставляет себе в глаза смотреть, теперь уже не отвертеться. — Расскажешь, почему тебе так больно, что ты не сдерживаешь слёз? Уж не любишь ли ты меня до сих пор, Сашенька? Совершая подобие глубокого вдоха, Александр давит всхлипы, пытается проглотить нарастающий ком в горле. На все вопросы лишь головой качает из стороны в сторону, совсем не думая ни о чём. Сейчас он готов отрицать всё, что только можно, лишь бы от него отстали. Заодно, признаться честно, хочет уверовать в то, что действительно не любит больше. Ещё обращение это ужасное… Сказанное с такой нежностью, что накатывает желание удавиться. Пьер его обнимает за плечи, крепко прижимает к себе, гладит по волосам успокаивающе, периодически шеи касаясь, а Сашу ведёт уже от этого простого жеста. — А что, если я всё-таки je t'aime? — внезапно задаёт вопрос Пьер шёпотом. Первый всхлип вырывается громкий. Оставив все попытки к сопротивлению, Саша больше не сдерживается, сильнее уткнувшись носом в чужое плечо. Лучше бы его оттолкнули. Лучше бы Пьер ушёл, оставив столицу одной из самых влиятельных стран мира захлёбываться в собственных слезах. Но он здесь, совсем не собирается уходить, как будто бы последние пять с половиной лет — лишь кошмар, от которого Саша проснулся внезапно, и теперь его надо успокоить. На самом деле всё наяву. — Всё хорошо, Сашенька, — француз отстраняется, нежно вытирает руками слёзы с его лица, заботливо так, что сердце словно в тисках зажатым оказывается. — Тебе больше никто не сделает больно, особенно я. Договорились? Ну же, mon âme, всё хорошо… Слёзы текут без конца. Казалось бы, Саша выплакал их все ещё в пресловутом двенадцатом году, но вот они вновь — Пьер едва успевает их стирать. Всё тело трясёт, силы покидают его с каждой секундой. В мыслях лишь месиво из обрывков воспоминаний, сказанных слов и сделанных действий, из которых вырывает поцелуй в щёку. Пьер сцеловывает его слёзы медленно, в какой-то момент проходится кончиком языка по влажной коже, продолжая при этом крепко сжимать узкие плечи. — Ты не заслуживаешь этого, — шепчет Саша, ухватившись руками за его шею. — Ты — последний, кто заслужил моего прощения. — Но это не помешает мне попытаться вернуть тебя. Пьер хочет ещё что-то сказать, но ему это не дают, утягивая в нежный поцелуй, имеющий солоноватый из-за слёз привкус. Саша старается вложить в это действие всё пережитое им за последние годы: отчаяние, злость, разочарование, тоска, усталость, желание любить и быть любимым. Быть городом, особенно столицей, значит страдать постоянно. Быть городом, которому разбили на тысячу осколков сердце, вдвойне хуже. Спустя несколько секунд Пьер перехватывает мнимый контроль на себя, притянув Сашу к себе за талию и углубив поцелуй. Они цепляются друг за друга, словно утопающие, прижимаясь ближе и ближе, до тех пор, пока не отстраняются спустя нескольких долгих мгновений. — Пойдём ко мне в спальню, — предлагает Саша, обхватив щёки француза руками. — Я хочу тебя. Прямо сейчас. Они проходят бредут по коридорам тихо совершенно, ни единым словом не перемолвившись. Пьер только за руку его держал крепко-крепко, и это единственное, что позволяет Саше не сомневаться в реальности происходящего. Наконец двери спальни накрепко закрываются за их спинами. Обратного пути нет, но Пьер всё ещё по-прежнему спрашивает, глядя в его глаза: — Ты уверен? — Да, — от Саши не скрывается улыбка на лице француза, появившаяся в этот момент. — Точно. И как такого можно не хотеть? Эталон истинной по Сашиным меркам красоты сосредотачивается в Пьере каждый божий день. Светло-каштановые кудри, бледная кожа, глаза красивые аки голубые турмалины — прекрасный до невозможности, такой далёкий и в то же время близкий. Пьер первым делом прижимается губами к линии его челюсти, спускается вниз, к шее, проводит языком по коже, а затем оставляет несколько засосов алеть. Стоя ни жив, ни мёртв, Саша просто наслаждается моментом. Позволяет пробовать себя вновь, пробовать самому, хотя, может быть, просто они давно не виделись, вот поэтому внезапная близость и кажется другой. Воспоминания ведь имеют свойство притупляться, меркнуть со временем — это причина, по которой их надо фиксировать, скажем, на бумаге при помощи слова, или же освежать. Возясь с пуговицами его фрака, Пьер тихо ругается. Саше же это кажется донельзя забавным: он не может сдержать нервного смешка, вырвавшегося из горла. — Неужели я так смешон? — спрашивает француз; в глазах играют бесы самые настоящие, всё тело путами крепкими связывающими. — Сашенька, уже через несколько минут я заставлю тебя плакать от удовольствия. Фрак летит на пол, вслед за ним — жилетка. Саша остаётся в белоснежной рубашке, но ему совсем не нравится то, что партнёр до сих пор полностью одет, так что он ловко снимает шейный платок с Пьера. На ум приходит шальная мысль о том, как мог бы он сам выглядеть с этим платком, обвязанным вокруг запястий. Французу всегда такое нравилось, но сейчас он лишь забирает предмет одежды из рук и, недолго думая, швыряет в сторону. Как и всегда, приходится принимать его правила. Сегодня Пьер нетерпелив. Одежду он обычно медленно снимал с них обоих, стараясь продлить удовольствие, но сегодня же срывает всё резкими движениями, и Саше понятно, почему. Он и сам слишком уж сильно устал ждать, поэтому тянется к чужим приоткрытым губам, втягивая в очередной головокружительный поцелуй. Пьер помогает ему выпутаться из длинных рукавов рубашки, попутно раздеваясь сам, а затем внезапно толкает на кровать. Спустя секунду смыкает зубы на молочно-бледной коже плеча, оставляя след от лёгкого укуса. На удивление, как никогда нежно, с какой-то заботой мажет губами по шее, проходится языком, способным не на одни только переговоры и пафосные речи, по сонной артерии. Саша под ним замирает, не в силах вдохнуть. Прохладные пальцы пробегаются по всему телу, от очертаний лица до плоского живота. Закрыв глаза, Саша пытается отдаться моменту, не совсем понимая, насколько он пьян и что, собственно говоря, происходит. Ещё пятнадцать минут назад он клялся и божился себе, что больше никогда не прогнётся под этим наглецом, предателем, сволочью; теперь же он рвано вдыхает, ощущая жар чужого тела совсем рядом, ровно как и губы, оставляющие отметины на ключицах. Пьер никогда не позволял себе ставить метки на его шее, — мало ли кто мог заметить, и без того слухов про Петербург хватало — зато всегда покрывал ими плечи и ключицы. Саша знает, что наутро там всё будет в красных пятнах. Но вслух ничего не комментирует, лишь пальцами зарывается в светло-каштановые кудри, в один миг руша причёску, над которой тот, скорее всего, корпел не один час. — Мon petit prince, мне без тебя было так одиноко, — Пьер отстраняется и обхватывает его голову руками. — Без твоих речей, без твоего манящего тела, которого я хочу касаться всегда. Твоя равнодушная ухмылка сводила меня с ума: сколько лет ты дразнил меня. А я ждал этого момента. Когда смогу вновь взять твоё податливое тело, довести вновь до экстаза. Кратко поцеловав Сашу в губы, он отстраняется окончательно. Снимает с себя остатки одежды, открывая взор на прекрасное тело, тянется к Сашиным брюкам, стягивая их слитым движением вместе с бельём. Разглядывает всего внимательно. Прямо как в самый первый раз. Наклоняется, чтобы поцеловать острую коленку, а затем, поднимаясь медленно, дюйм за дюймом, внутреннюю сторону бедра. Саша ёрзает. Не может больше ждать, но помнит прекрасно, как француз любит и, самое главное, умеет дразнить. — Пьер, — хочет он поторопить, но тут же издаёт странный звук, стоит только губам чужим накрыть головку его члена. — Пьер, не томи, пожалуйста! — Всё-таки скучал по мне, да, Саша? Устроившись между его ног, Пьер открыто провоцирует. Оставляет засос на внутренней стороне бедра, затем целует одну из выпирающих тазовых косточек. Саша выгибается изящной дугой, чуть ли не до хруста в спине, навстречу, но понимает, что просто так ему ничего не дадут. Потому что Пьер заманил его в свою ловушку ещё десять лет назад, сразу после подписания Тильзитского мирного договора, и отпускать явно не намерен. А без его позволения Саше не вылезти. Это тупик. — Ты так хотел меня ненавидеть, — губы Пьера около его уха, слова-искушения всё шепчут, в то время как пальцы находят сосок, сжимая; Саша издаёт тихий стон. — Так долго избегал меня, нацепив холодную маску. Для чего, спрашивается? Чтобы при первом же моём слове здесь оказаться. Туман заполоняет душу, думать мешает, делает окружающий мир расплывчатым. Обычно француз не говорил так много во время их связи физической, но этот раз — исключение во многих аспектах. — Никто ведь не сможет сделать тебе хорошо, кроме меня, — продолжает он ковырять гнойную рану душевную. — Ты так сильно ко мне привязался, что даже моё предательство не угомонило чувств в твоей душе, северный мальчик. Почти не изменился с моментов наших прошлых встреч. Он отстраняется и достаёт из комода, рядом стоящего, бутылочку масла. Саша ощущает себя так, словно его только что морально растоптали, но вместе с тем же ему невообразимо хорошо от прикосновений чужих властных, но в то же время отдающих ноткой нежности. Он решает не слушать эти речи. Как только в него входит первый палец, обильно смазанный, Саша громко стонет, чувствуя, что эмоций слишком много за один вечер. Чувствуя себя распятой бабочкой, он резко дёргается, когда француз пробует двигаться. — Неужели совсем отвык? — ухмыляется Пьер. — Я думал, ты времени даром зря не терял, ведь в Европе столько красавиц и красавцев совсем разных, в том числе и среди городов, а из всех них ты выбрал только меня, оставшись верным до конца. Признаться честно, я польщён. Хочется вырвать ему язык. Или поцеловать. Чтобы просто замолчал и не озвучивал больше свои ужасные, но соответствующие действительности мысли, которые безостановочным потоком тянутся из его рта. Стоит только ему об этом подумать, Пьер находит простату и чуть надавливает, отчего Саша совсем перестаёт соображать, а затем тут же вводит ещё один палец. Главное — не вслушиваться в чужие слова. Спустя минуту добавляется третий палец. — Сашенька, такой сдержанный аристократ, вновь оказался в одной постели со столицей Франции, — голос понижается до еле слышного шёпота. — Той самой столицей Франции, до куда он провёл свои победоносные походы два года назад. Сколько бы Саша не выигрывал у него войн, Пьер всегда остаётся сильнее. На шаг впереди. Знает, куда надавить, что сказать, где улыбнуться и как поцеловать, чтобы на душе стало ещё паршивее. Вынув пальцы из податливого тела, француз смазывает свой член, а затем приставляет его к входу. — Готов, mon cher? Саше хочется верить в то, что это прозвучало заботливо. — Готов, — на самом деле, нет; он не готов ни к чему, что связано с ним. Пьер входит в него медленно и осторожно, постепенно заполняя собой. Каждый раз чувствуя когда Саше становится некомфортно, останавливается и выжидает, пока он привыкнет. Зацеловывает лицо, помогая отвлечься, шепчет что-то неразборчивое, советует расслабиться, игнорирует то, как Сашины ногти изо всех сил вцепились в его плечи, оставляя следы-полумесяцы. А затем начинает двигаться. Сначала медленными, размеренными толчками, после ускоряясь, а потом вновь становясь спокойнее. За хаотичным темпом Пьера всегда было тяжело уследить, но сегодня особенно. Саше остаётся только отдаваться моменту, подставляя свою шею его поцелуям. Разрядка близка, они оба это чувствуют. Пьер, выйдя из него, кончает первым, пачкая белоснежные простыни. «Лучше, чем внутрь, » — проносится в голове Саши. Он уже тянет руку вниз, желая удовлетворить себя, но Пьер хватает его запястье с вопросом «Позволишь мне?». На удивление, Саши хватает лишь на минуту ласк. Он кончает с громким стоном, пачкая руку Пьера своей спермой. Его сгребают в крепкие объятия, целуют в лоб. Саша окончательно теряется, не в силах больше справляться с собой. Ощущение, будто бы не Пьер предал его тогда, а он сам предаёт абсолютно всех, включая самого себя, прямо сейчас. Хочется свалить всё на алкоголь, вновь обмануть себя, но он устал бегать от собственных решений. После оргазма быстро приходит усталость; какое-то время они просто лежат, не шевелясь. Вдруг Пьер, словно придя в себя после долгого беспамятства, спрашивает: — Всё хорошо? Умеет же он так: задавать вопросы, на которые тяжело отвечать. — Да, наверное… — уклончиво произносит Саша, повернувшись так, чтобы смотреть в глаза турмалиновые. — Просто тяжело принять тот факт, что ты вернулся. — Но я вернулся, — замечает он, нахмурившись. — Я люблю тебя, и это взаимно. А тебя что-то тревожит, я чувствую это. — Ты врал мне пять лет, Пьер, — лишь бы не расплакаться вновь. — Откуда мне знать, что не врёшь сейчас? Француз ловит его руку в свою, подносит к лицу и прижимается губами к тыльной стороне ладони. Затем обнимает Сашу, нежно-нежно касается пальцами тёмно-каштановых кудрей, поглаживая. На такие вопросы не стоит ждать ответов, особенно тут же. Саша и не надеется, что Пьер ему в чём-то новом признается, скажет что-то, кроме пустого «прости», которое ничего-ничего не исправит. Прижимаясь к нему крепче, Саша чувствует, как по собственной щеке скатывается большая слезинка, но лишь зажмуривает глаза покрепче, чтобы постараться провалиться в царство Морфея как можно скорее. Чтобы наутро обнаружить опустевшую сторону кровати, аккуратно сложенную на комоде стопку одежды, поверх которой лежит записка, набросанная косым почерком. «Ты уже сделал свой выбор, Сашенька, просто не осознал его. Подумай об этом на досуге. Je t'aime. Пьер.» Может быть, он прав, и Саше просто нужно ещё немного времени.