"Почему же вы не хотите быть нашими? Почему же я не могу быть чужим вместе с вами? ".
Его рука дрожит, когда пытаясь сравнять те невероятные светила с пальцем, она может лишь безвольно падать на сырую землю, разбивая костяшки пальцев, оставляя ссадины и синяки на ладони. Слишком много этих звёзд для одного Такемичи, слишком жадно будет забирать их все себе. И пока мокрая трава колит его спину, пока звёзды неумолимо приближаются, отдаляются и мерцают заревом огней на небе, пока влага под подушечками пальцев разрастается, он слышит взрыв. Слишком злой, трубящий куда-то в уши, отнимающих так много кислорода в лёгких. Небо, то чёрное, почти матовое, почти мёртвое, почти наше небо озаряют яркие цвета: красный, жёлтый, оранжевый и розовый. Почти мертвый, несуществующий цвет. Нескончаемые, слишком разные, слишком большие для него цвета переливаются на небе. Они сияют под веками, под рёбрами, возле сердца. Немного, лишь немного больно те цвета сияют в его памяти и слишком, слишком больно в его бесконечной жизни. Смешиваются, разливаются по всему чёрному, пугающему небосводу, бурлят и распространяются... Но дымкой оседая на небе, они курчавятся как предзакатные облака. Яркие, глобальные облака. Глобальные в изменениях в его собственной жизни, глобальные в боли внутри, под рёбрами, под сердцем, в памяти. Те облака — константа его жизни. Те облака — остатки жизни, предвещающие смерть. "Красиво", — думает Такемичи, пока в его синих глазах танцуют звёзды, чужая жизнь, смерть и облака, что успел полюбить. Красивые, слишком ужасные эти облака, предвещающие боль. Красивый, слишком громкий звук, намертво впивающийся в память. Оседающий где-то там: под рёбрами, под кожей. Оседающий в животе и лёгких как животный страх. Страх о будущем, что отдаляется от тебя с каждым разом, страх о смерти, крадущейся по пятам.Красивая, слишком злая будет эта смерть.
Звёзды опаляют небо своим сиянием, своей заложенной — почти высеченной, почти навсегда — где-то внутри детской надеждой и мечтами, возложенными на них. И чувствуется в этом что-то особенное, почти невероятное, когда взрыв сияет пятном на мечтах и детских рисунках — звёздах. Чувствуется почти трубящая, громкая символичность, паскудность смерти, уничтожающей всё это. Звёзды те опаляют красные, будто предзакатные, но слишком злые, наши облака. Пока те далёкие, чужие звёзды умирают под звуки выстрелов и взрывов, Такемичи следит. Следит глазами за каждой искоркой на небе, следит за обломками. И вторженец — тот взрыв, манящий, убивающий — на ту, чужую территорию сияет пламенем на небе, разжигает, убивает сотни жизней за куполом полотна. За гранью видимости. Крики детей и плач родителей доносится до Такемичи с опазданием. Сорванные голоса кричат о спасении, надрывный сип молит о жизни. Простой, несправедливой, слишком короткой жизни. Но голоса те молят, будто нет кроме той жизни у них ничего более. Будто смерть идёт за ними чёрной тенью по пятам. Такемичи лежит тут, на мокрой земле, колющейся травой, раскинув руки в стороны, почти обняв всё небо, облака взрыва и звёзды, чужие звёзды на украденном у них фундаменте, пока другие люди обессиленно падают на землю. И голоса тех людей пропитаны болью, но они слишком незнакомые, слишком далёкие, чтобы их слушать, запоминать и понимать, чтобы хоть попытаться их понять. Люди падают на землю, разбивая в кровь локти и колени, разбивая свою крохотную жизнь об этот крохотный момент. Разбивая всё своё существо об гигантский звук и землю, нашу землю под их ногами. Люди кричат надрывно, так громко-громко; люди плачут. От страха, крадущегося куда-то сквозь толщи земли, неба и смеха... Сквозь толщи нерушимой уверенности, что всё будет в порядке. Люди кричат. От глобального, противного отчаяния, что не удастся спасти свою крохотную жизнь на нашей крохотной земле, пока чужие, чужие звёзды, на украденном у них фундаменте будут смотреть. Смотреть и громко-громко смеяться, наслаждаясь нашей смертью. А люди кричат от смерти, от жалости к самим себе, что уже грызёт их ноги своими острыми зубами. Теперь на тех зубах кровоподтёки, кожа и человеческая плоть. Она свисает с острых клыков безвольной нитью вниз, к нашей земле. Капает и кровь и жалость к самим себе с клыков, со скалящейся морды. Теперь на этих фантомных зубах осталась вся жизнь тех людей. Земля слабо содрагается, пока в голове писк от нового — ближе, чем предыдущий — взрыва. И взрыв тот бурлит, разжигает и бьёт-бьёт-бьёт. Умерщвляет. Под крики людей, под плач звёзд на небе и кровоподтёки луны рушится дом. Обломки громко падают на землю, поднимая клубы пыли. Этот дом принадлежал им с Майки, но он рушится так быстро, будто это ничто, будто ничего не стоят те мгновения, что прожили они в нём. Обломки падают, и крошиться вся жизнь Такемичи вместе с домом. Крошится вся суть мгновений общих. Их с Майки дом рушится, но Такемичи не дёргается, не провожает взглядом синих глаз падающий, старый, слишком родной диван, не смотрит всем вещам их дома вслед, громко, бесполезно падающих на сырую землю. Лишь в груди, под толстым слоем не льда — крови, щиплет, будто от слёз. Лишь в уголках его синих как Марианская впадина глаз скапливаются мелкие, почти незаметные слёзы. И слёзы те отражают космос, в слезах тех плещется Вселенная. Проживать всё это один раз — мерзко, больно, слишком жалко. Проживать четыре раза — отчаянно, когда собственная слабость прожигает изнутри, уродует. Проживать всё это семь раз — как загнивающая рана, как смертельная болезнь, от которой не придумали лекарство. И Такемичи как тот больной смерился, перестав как жалкая, загнанная в клетку собачонка биться о решётку и выть. Такемичи перестал пытаться выжить, вместо этого спасая от этой жалкой смерти хоть кого-то. Хоть кого-то, кто сможет жить.***
Яркие звезды на небе, что выглядывают сквозь большие, понурые тучи, напоминают Майки о многом. О доме, в котором он жил, судьбе, что раз за разом избегал и о... Такемичи, конечно. Майки уже и не мог вспомнить, когда он не думал о Такемичи. Синие, покорившие его сердце глаза, пухлые губы и пушистые волосы под подушечками пальцев. Ощущать всё это с собой, ощущать Такемичи с собой было так много для Майки. Он никогда не думал, что заслуживает то, что имеет. Никогда не думал, не надеялся, что заслуживает его, Ханагаки Такемичи. Бесстрашно спасающего его, Майки, из пучин отчаяния, страха и бесконечной боли. Такемичи спас его, самого ужасного человека с руками по локоть в крови, взамен не потребовав ничего. "Улыбайся чаще, Майки", — сказал он тогда, смотря при этом так мягко, что у Манджиро закружилась голова. Улыбаться для Такемичи в какой-то момент вошло в привычку Майки.Тёмные тучи вязко плывут по небу, укутывая чужую жизнь — звёзды. Холодный ветер бьёт в лицо, сдувая светлые пряди и слёзы, слёзы с щёк.
Майки скучает по дому. Скучает по серым стенам с редкими рисунками самого Майки и холодной кровати. Скучает по тому, как просыпаясь видел путающиеся лучи утреннего солнца в тёмных ресницах. Скучает по тому, как мог рассматривать часами родные черты лица. Майки ленивый и любит поваляться в кровати подольше, но Такемичи слишком красиво морщит нос, когда лучи солнца касаются его век. Майки скучает по слишком многому, думает слишком часто, но как иначе, когда под ногами крошки разбитых домов, а перед глазами вязкая, слишком отвратительная кровь. Их мир разрушен полностью и безвозвратно. Их, Такемичи и Майки. Их, всех тех людей, что жили здесь. Лишь тонкие струйки крови, тонкие струйки пота и смерти стекают по разрушенным домам. Дома те были такими большими и бесчувственно-глупыми, раньше он ненавидел их вид. Ненавидел то, как нелепо они выглядили, ненавидел то, как безучастно, как грустно они смотрели на весь мир. Сейчас большие обломки пропитанны кровью, сейчас те грудами лежат на земле. Сейчас лишь бесокнечные трупы под ногами. С разбитыми конечностями, с блеклыми глазами и разорванной, потерянной сквозь космос жизнью. Маленькая капля дождя грузно падает с серого неба. Падая, она разрушает ту атмосферу нелюдимости, страха. Падая, она разбивает ту пустоту, что царила недавно. Ещё, и ещё одна капля летят с туч, прямо с космоса над головой на засохшую, кровавую землю. Падают на обломки домов, смывая кровь и пыль с них. Падают на трупы, на оборванные конечности рядом с ними. Падают на смерть. Капли падают на их блеклые глаза, и будто слеза одна из них стекает с бледной щеки к земле, ко смерти, гнили. Стекает под трупы. Под самую смерть.Что находится под смертью? Что находится под жалкой человеческой жизнью, под разбитыми, окрававленными телами?
И будто слеза она стекает вниз, за кофту, пропитанную кровью и грязью. По такому месту страшно ходить. Такое место страшно видеть. Кровь на руках, кровь в глазах, и трупы. Так много трупов, так много наших взрывов и радостных возглосов вдалеке. Мелодия дождя отбивает незамысловатый ритм и, быть может так и есть, а может просто кажется из-за картины перед глазами, но мелодия эта такая грустная, по-своему отчаянная. Сдержаться в таком месте от слёз трудно, порой слишком. Пока где-то вдалеке гремят прощальные взрывы, пока где-то там, где люди ещё не знают, не видят эти трупы почти живых, почти разбитых, почти мёртвых людей, где-то там люди громко празднуют победу. Руки Майки трясутся. Трясутся от ужаса, от страха, от боли и смерти, с которой он не думал, что столкнётся так скоро. И смерти этой так много, так чертовски много, что жалко дрожащие колени кажутся чем-то нормальным. Его глаза блестят от слёз, его руки трясутся слишком сильно, а ноги несут, несут куда-то вперёд. Там, где он. Там, где ещё теплится тело человека, ради которого он готов стать всем. Светлые волосы бьют в лицо, светлые волосы пропитанны влагой, а тела под ногами — кровью. Пока подошва обуви касается земли, пока он сам пытается игнорировать мёртвые лица с застывшой болью, он не может, не может не заметить. Так хочет игнорировать, хочет сделать вид, что это лишь сон, что ничего этого нет, но наступая ногой на что-то твёрдое, он не может не опустить взгляд туда. Вниз, на мёртвые, изуродованные тела. И смотря на хрупкие руки женщины с лёгкой улыбкой на разбитых губах, смотря как она закрывает своим маленьким телом ребёнка с помутневшими глазами и кровью залитыми волосами, его тошнит. Тошнит от счастливых возгласов вдалеке, тошнит от выглядывающего из-под подошвы пальца, тошнит... От мира, нашего мира наконец. И пусть его голова кружится, а единственное, что он слышит — запах смерти, гнили и крови, он не может пройти мимо. Не тогда, когда тонкие, худые пальцы этой женщины покоятся в волосах мальчика. Не тогда, когда она мокрым рукавом пытается скрыть голову ребёнка, будто защищая от наших, наших взрывов. Подходя к женщине и робко, совсем неуверенно меряя её пульс дрожащими руками, он с ужасом выдыхает: пульса нет, а тело её холодное, отливающие тёмно-синим на животе. И Майки так страшно, так чертовски страшно и больно, что слёзы застилают его глаза. Капли с его щёк падают на её худую руку. Капли, жалкие капли с щёк падают вниз, к телу, крови и плоти. Они бесполезные, они не нужные настолько, что их мигом смывают ответные, грузные капли дождя. Как жалко. Их, себя... Нас. И Майки так холодно, так противно холодно. Его руки дрожат, сердце готово разорваться на мелкие осколки, а в груди так холодно. Руками мягко сдвигая её тело с мальчика, он видит лишь половину мальчишеского туловища, лишь кровь под маленьким, худощавым телом. Без ног, без жизни. Капля с щеки падает на землю, смешиваясь с густой кровью на ней. И обветренные, покусанные губы Майки трогает грустная улыбка, пока перед глазами тельце, полное жизни. Тельце, полное жизни, что украла, беспощадно украла смерть. Из тельца того торчат органы, в тельце смешалась грязь, земля, пыль и мерзкая, мерзкая смерть. Вставая на дрожащих ногах и уходя от них, он вновь, в последний раз оборачивается. И видит маленькое тело без ног, без глаз, без жизни, с застывшой на лице гримасой боли. Видит то, как мёртвое тело в последний раз смотрит на звёзды. На яркие, на слишком яркие даже сквозь толщу тьмы неба звёзды, мягко выглядывающие сквозь занавесу туч. И руки мальчика раскиданны в стороны, будто хочет он обнять то небо целиком и полностью, не оставляя ни одного места холодным и пустым. Будто после жестокой смерти хочет даровать людям, небу, космосу и звёздам счастье и тепло. В последний раз взглянув на тело женщины, лежащей возле мальчика и улыбающейся одими порванными, кровавыми губами, Майки бежит. Бежит от смеха и возгласов о победе где-то вдали, бежит от каплей дождя, бьющих и разрушающихся об разрушенные здания. Бежит к нему, пока в груди те капли дождя так болезненно тушат последнюю надежду. Надежду на то, что Такемичи жив и сидит где-то возле их дома. С побитыми руками, продыравленным пулей боком, сломанными руками... Неважно, совершенно неважно как, просто жив. И сердце Майки кровоточит, а слёзы, слёзы бьют в лицо, пока единственная мысль, громко бьющая куда-то вглубь: "Пусть будет жив". Неважно как больно будет, если он останется без руки, ноги, без зрения. Он — они справятся, просто... просто пусть Такемичи будет жив. И Майки бежит, пока его грудь болит от того, что видит, пока дождь тушит тот огонёк последней надежды, пока перед глазами мелькают мёртвые тела. Никто из них не хотел умирать, никто из них не должен был умереть. Когда последняя капля с неба упала на безжизненный, покрытый кровью мир, Майки замечает. Замечает тело, лежащие на окраине города, лежащие на окраине целого мира. Майки замечает Такемичи, в чьих глазах когда-то пестрела жизнь, чьи щёки отливали румянцем. И сердце его падает куда-то вниз. К животу, к боли, гудящей в голове, к потухшей свече надежды, что он бережно хранил внутри. И Майки бежит к нему, к самому дорогому сердцу человеку так, что ноги покрылись алой, мерзкой кровью, а сердце стучит слишком сильно. Вот-вот и вырвется. Вот-вот и он, Майки, умрёт вслед за ним."Вот бы я мог умереть вместо Такемичи, вот бы..."
У Такемичи кровь заливает его прекрасные, синие глаза, а на губах осталась вся жизнь, вся сладость этого мира. И Майки так больно-больно-больно там, под рёбрами, под кожей и дребежащими костями. Он громко падает на колени и звук этот гремит в ушах, в тише мёртвого города, где осталась одна смерть-смерть-смерть, обрушенные здания и звёзды, звёзды над головой. А Майки, он... Он просто безвольно падает на колени и бьётся ладонями о сырую, кровавую, мёртвую землю и громко, так громко кричит. Кричит на звёзды, взрывы, радостные крики вдалеке. Кричит на кровь во рту того, кому готов был жизнь свою подарить, ни разу не задумавшись. И слёзы, слёзы льются вниз, по тёплым щекам, по влюблённому, несчастному человеку, будто насмехаясь. Будто убивая. Когда последний взрыв сверкает красками на небе, лишь звёзды, только звёзды слышали тот крик отчаинья и боли в мёртвом городе.