Summary: глупая девочка и ее драконий рыцарь
———————
Шейра
———————
— Моя матушка оторвет мне голову, — пробормотала Шейра, не поднимая головы и идя рядом с Эймондом. Смущение залило ее щеки. Смущение и стыд. Но так даже лучше. Все что угодно было лучше, чем полное унижение. Страх. Беспомощность, из-за которой ее ноги приросли к полу, как у испуганного ребенка, когда эти двое мужчин смеялись над ней. «Простушка», — называли они ее. Была ли она скудна умом? Эймонд был прав, называя ее глупой в их разговорах, за исключением одного. Ну. Одного из… что ж, она могла бы пересчитать количество их разговоров по пальцам одной руки. И вот теперь он шел рядом с ней, молчаливый как могила, сложив руки за спиной. Они почти не разговаривали с тех пор, как он поставил ее на ноги – после того, как она долго терзалась жалостью к себе в его объятиях, – но, возможно, одним из положительных моментов было то, что он не стал соглашаться с жестокими словами мужчин. Пустая. Простая. Слабая. Скучная. Не более чем смазливое личико. Бастард. Леди Стронг. Шейра терпела все это. Она никогда не обращала на это внимания. Возможно, потому что все это было мимоходом? Но тогда почему ей было так больно? Почему она зажмурилась? Почему мир вокруг нее исчез, и она могла думать только о том, что стоит в туннеле, а ее братья и дядя дерутся за дракона мертвой женщины? Почему она так крепко сжимала подарок своего отца? Шейра опустила взгляд на свою руку. Она была обмотана рваной тканью. Эймонд разорвал свой плащ и обмотал ее руку. Она украдкой взглянула на него. Как она должна была поблагодарить его? Наверняка, он бы просто сорвался на нее. А что еще он мог сделать? Она уже собрала всю свою решимость перед тем, как он начнет оскорблять ее. Теперь ему просто оставалось швырнуть это ей в лицо. Стоя рядом с его зрячей стороны, она могла видеть его жесткий взгляд. Смягчался ли он когда-нибудь? Да, она знала, что да. Она видела это, когда он смотрел на Хелейну. Когда он смотрел на свою мать. За ужином она даже видела, как он слегка улыбнулся – просто подергивал уголками своих тонких губ. Однако Шейра знала, что это был личный момент, тот, в который она не могла быть посвящена. Поэтому она отвела взгляд, чтобы не вмешиваться ещё больше. И поэтому, даже сейчас, она отвернулась, боясь увидеть то, чего не должна была видеть. Или не хотела. (Если бы она задержала свой взгляд еще на секунду, она бы увидела, как внимание Эймонда переключилось на нее. Она бы увидела, как его взгляд метался между ее рукой и печальными чертами лица. Она бы увидела, как он стиснул челюсть, как приоткрылись его губы, словно слова вот-вот собирались хлынуть, как журчащий ручеек, и она бы увидела, как он сморщил нос, прежде чем посмотреть в сторону возвышающейся крепости, не в силах больше выносить ее вида. Он сказал себе, что это потому, что он ненавидел ее слабость, и то, как она позорила кровь дракона в ней). (Он отказался давать другое название тому, как болело его сердце при виде ее печали, точно так же, как в тот день, когда он помог ей подняться на ноги, когда они были детьми). — Ты ждешь от меня жалости? — спросил ее Эймонд. Вот оно. Шейра закатила глаза и сложила руки поверх юбок. — Во-первых, дядя, — фыркнула она, — я не нуждаюсь ни в чьей жалости, — Шейра цокнула языком, — а если бы и нуждалась, то уж точно не в твоей. — Хм, это хорошо. От меня ты ее не получишь. — Да, я не сомневалась в этом, учитывая всю твою… доброжелательность. — В моем сердце более чем достаточно доброжелательности к людям, племянница, — парировал он, — я просто не сочувствую тем, чьи действия приводят к тому… Что за них приходится расплачиваться. Она смогла закончить эту мысль, и Шейра поморщилась от мерзкого привкуса, отравившего ее язык. Неужели он действительно имел в виду то, о чем она подумала? — Придурок, — прошипела она, покачав головой и глядя куда угодно, только не на Эймонда. Неужели он никогда раньше не думал, что совершал ошибку в суждениях? Шейра прикусила щеку, когда сказала, — прежде чем эти люди понесут наказание от руки моего отчима, полагаю, я напомню всем, что это была моя вина. Что из-за того, что я глупая, бестолковая, маленькая девочка, я заслужила их жестокость. Уверена, тогда все поймут! Эймонд резко вдохнул. — Ты знаешь, что это не то, что я… — Не так ли, дорогой дядя? Поступки людей имеют последствия, — она не потрудилась взглянуть на него, проходя мимо, — разве не это ты собирался сказать? Что если бы я была такой же набожной, как ты, я бы знала, что эти люди лжецы? Что если бы я просто осталась в замке, ничего бы этого не случилось? Что из-за того, что я просто хотела помочь и сделать то, что считала правильным, я навлекла такую… такую жестокость и… и язвительность… и злобу… и это моя вина, что они обманули меня, и это моя вина, что они пытались… — Ты прекратишь это? Эймонд схватил ее за бицепс и оттащил в сторону как раз вовремя, чтобы пропустить тележку, которая едва не задела ее. Шейра споткнулась, пытаясь удержаться на ногах, ее руки цеплялись за все, что она могла ухватить. По улице бежал мужчина, крича, чтобы люди убирались с дороги, размахивая руками и краснея лицом, но Шейра могла видеть лишь маленькие черные точки. Ее сердце не казалось… настоящим. Оно подскакивало не просто быстро, а беспорядочно, и холодный пот выступил на ее шее. Ее желудок сжимался и бурлил, и она была почти уверена, что распрощается со всем, что съела на завтрак всего несколько часов назад. — Ты не могла бы перестать быть такой чертовски рассеянной… Шейра? Шейра? Ее грудь вздымалась и опустилась, сжимаясь в маленький комок, и она с трудом дышала. У нее пересохло в горле? Почему она не могла сглотнуть? Она чем-то подавилась? Ее язык пересыхал, трескался, крошился во рту, как зола старого очага, и она никак не могла его увлажнить. Она чувствовала першение в горле, словно умирала от жажды. — Шейра, Седьмое пекло, что… Она умирала. Несомненно, она умирала! — Черт… — раздраженный вздох донесся до ее ушей, — иди сюда, глупая девчонка. В одно мгновение Шейра сгорала под солнечными лучами, ее кожа шелушилась под платьем и плащом, и ей нужно было выбраться наружу. Ей нужно было сбросить свою плоть и дух. Скрыться от всех людей на дороге, так близко к ее дому. Спрятаться в темноте и прочистить горло, пока она снова не задышит с легкостью. Чтобы избавиться от жжения, пронзившее ее глаза. Но в следующее мгновение она оказалась в тени, без людей, толпящихся вокруг нее, без жара южного солнца, разъедающего ее плоть, без этого всепоглощающего чувства сжатия, которое начало раздавливать ее, как муравья под сапогом. И она сидела. Сидела, прислонившись спиной к грязной стене, прижав дрожащие руки к груди, и дышала слабыми хрипами, когда кто-то присел перед ней на корточки. — Успокойся, Шейра, — прошептала тень перед ней на валирийском, — успокойся, или ты потеряешь сознание, маленькая дурочка. Но она не могла дышать! Неужели они не могли понять? Ее тело предавало ее, точно так же, как и при рождении. Придав ей каштановые волосы, как у отца, вместо серебристых, как у матери. Придав ей карие глаза вместо фиолетовых. Придав ей веснушки и светлую кожу вместо солнечного загара, как у земли перед посевным сезоном. Придав ей сердце, которое не выдержало бы еще более быстрого сердцебиения, не отправив ее в могилу. Подарив ей сердце, которое слишком сильно любило и слишком легко прощало. Тело Шейры предавало ее, как и каждый божий день с тех пор, как она появилась на свет, крича и плача так громко, что все в Красном замке считали ее здоровой. Сильной. — Ты и твои слезы, — устало вздохнула фигура, — ты и твои чертовы слезы. Тепло охватило лицо Шейры, заставив ее поднять голову. Тени рассеялись с фигуры перед ней, открыв вид на единственный пронзительный глаз голубовато-фиолетового цвета, который не желал покидать ее. Там, где второй глаз когда-то надежно покоился в его черепе, осталась лишь кожаная повязка, прикрывающая шрам и тянущаяся вдоль и поперек его лица. (Ладони Эймонда горели от веснушчатого лица Шейры, а ее слезы обжигали его кожу, однако он без колебаний смахнул их большими пальцами. Все, что угодно, лишь бы избавиться от вида ее слез. Он ненавидел это. Он ненавидел ее). — Тебе нужно дышать, — медленно приказал он, — тебе нужно открыть рот и сделать глубокий вдох. (Он уже делал это со своей матерью раньше. Однажды у неё случился припадок, когда здоровье отца ухудшилось, и Эймонд по искаженному болью лицу Шейры ясно увидел, что она страдает тем же недугом, что и его мать: плачет, задыхается, становится беспомощной, потому что что-то завладевает ее разумом, отключая его, и трясется, яростно ковыряя свои пальцы). (Одна ладонь опустилась со щеки Шейры к ее рукам, мягко разводя их, пока она не перестала ковырять. Эймонд знал, что ей нужно остановиться, чтобы не увидеть кровь, проступающую вокруг ее ногтей. В некоторых местах она сильно разодрала кожу). — Шейра. Она слышала его. Она видела, как шевелятся его губы. Она знала, что он говорит с ней, говорит, что ей делать. Но она просто… она не могла! Она умирала, а он игнорировал это! Он… Нахмуренный взгляд Эймонда был единственным предупреждением, прежде чем он сжал ее челюсть и заставил открыть рот с болезненным скрежетом. И хотя боль отдавалась в черепе и позвоночнике, рот Шейры был открыт, и по какой-то причине воздух наполнил ее легкие. Эймонд разжал хватку, и она согнулась, кашляя и задыхаясь, пока ее тело приветствовало столь необходимый воздух – даже такой, который нес зловоние города. Руки Шейры ударились о грязную землю, и ей было наплевать на грязь, попадающую под ногти: она стучала, стучала и стучала по земле, а горло горело, когда она кашляла так сильно, что ребра начали сдавливать легкие. Как долго она не дышала? Как долго она лишала себя воздуха? Затем Эймонд встал, и его ботинки расхаживали вне поля ее зрения, пока он ждал, пока она придет в себя. (Он считал, что она затягивает время. Что она слишком драматизирует. Что это была ее вина, и только ее. Но для него это не означало, что он не мог смотреть на нее через каждые несколько приступов кашля, нахмурив брови и задаваясь вопросом, сможет ли ее дрожащее и обмякшее тело выдержать такой болезненный кашель). (Он оглядел переулок, в который затащил ее, от одного конца до другого). («Ей нужно что-нибудь, чтобы прочистить горло», — подумал он). (Однако не из-за беспокойства, напомнил он себе. Он просто хотел, чтобы она перестала кашлять. Ему было бы неприятно, если бы ему пришлось слушать это всю оставшуюся дорогу до замка). Шейра схватилась за грудь так сильно, как только могла, вздрагивая при каждом кашле, пробиравшем ее насквозь. Она прибегла к тому, чтобы сжать руку в кулак и ударить им себя по грудине. Раз. Кашель. Два. Кашель. Три. Шейра вдохнула побольше воздуха и вздрогнула, выдавив из себя еще один хрип – все тише, тише и тише, пока почти не задохнулась. Горло жгло – теперь уже саднило – и она попыталась прочистить его, но вспыхнула еще большая боль, и она скривилась от вспышки жгучего ощущения. Даже глотание слюны теперь требовало от нее осторожности и методичности. Слишком быстро – и она захлебывалась. Слишком медленно – и жидкость резала ее горло, как ножи тушу. Проведя рукой по своим растрепанным волосам, Шейра закрыла глаза. Дура. Проклятая дура. Как и говорил Эймонд. Глупая, глупая, глупая Шейра Стронг. Глупая принцесса. Глупая девчонка. Глупая, глупая, глупая. Почему она не могла быть такой, как ее мать? Сильной и непокорной, не боящейся тех, кто насмехался за ее спиной или оскорблял ее в лицо. Как ее отчим? Человек, которого боялись все, готовый на все, невзирая на последствия. Как Джейс? Смелый и отважный, более похожий на старшего брата для нее, и который уж точно справлялся с этим лучше, чем она когда-либо могла бы. Как Люк? Такой же милый и добрый, как она, если не больше, и все же он был тем, кто держал меч, не боясь его, кто сражался изо всех сил. Как Бейла? Красивая и гордая, как она того и заслуживала за такое лицо и сердце, как у нее, более чем подходящее для будущего положения королевы-консорта. Как Рейна? Озорная и умная, умеющая добиваться своего, но никогда не проявляющая жестокости или недовольства – она была слишком добра для этого. Даже ее бабушка! Рейнис была упряма и всегда готова идти рука об руку с теми, кто ее окружал, никогда не отступая, пока не знала, где ей следует принять свои потери – если таковые имелись. Почему Шейра не могла родиться такой же, как они? Почему она не могла стать такой, как сир Харвин Стронг? Как Лейнор Веларион? Как Лейна или Корлис? Почему она должна была быть… ею? Слабой. Глупой. Простой. Пресной. Пустой. Глупая, глупая, глупая принцесса Шейра; всегда червь, никогда не дракон. К ней протянулась рука. — Ну же, — раздался ровный голос Эймонда. Шейра сглотнула, морщась от боли, и медленно вложила свою руку в его, позволяя ему поднять ее на ноги. Она слегка пошатнулась, и он шагнул ближе, помогая ей удержаться на ногах, а когда он посмотрел на нее сверху вниз, Шейра уже пристально взирала на него. (Ей показалось, что он держит ее руку довольно нежно, как будто она вот-вот рассыплется – и, возможно, так оно и было). (Ему показалось, что ее прикосновение обожгло его, словно пламя осуждения). Шейра быстро моргнула, опустив глаза, чтобы вместо этого уставиться на свои юбки. Его пристальный взгляд, несмотря на то, что он смотрел на нее лишь одним глазом, был слишком интенсивным. Слишком пронзительным. Она боялась, что он может выпустить арбалетный болт и пронзить ее череп одним лишь взглядом. Гораздо безопаснее было смотреть на все что угодно, кроме него. Например, на ее руку в его. Она удивлялась, почему никто из них не отпустил ее, пока он молча вел ее через Королевскую Гавань. (Она сказала себе, что это потому, что она не хотела потеряться). (Он сказал себе, что это потому, что он не мог рисковать ее обмороком).———————
Эймонд
———————
Эймонд вертел в руках несколько монет, одной рукой опираясь на столешницу таверны – точнее, борделя – и все его внимание было приковано к Шейре. Нет. Нет, к людям вокруг нее. Казалось, никто их пока не узнал – он велел ей заплести волосы в косу, прежде чем они вошли в маленькую таверну, которую он знал слишком хорошо, а сам постарался не снимать капюшон, – но он был на грани. Дракон в нем пробуждался от каждого человека, который хотя бы мельком смотрел на его племянницу. Только потому, что он не хотел, чтобы его заставили вмешиваться в ситуацию во второй – на самом деле в третий – раз за сегодня. Он боялся, что может отрубить кому-нибудь руку, хотя бы потому, что сегодня у него уже отняли такое удовольствие. Жажда крови тяжело нависла над его плечами. — Я была бы признательна, если бы твой дед держал твоего брата подальше от моих девочек. Эймонд повернулся лицом к Алине, хмыкнув в знак признания недовольства пожилой женщины. Она подняла седую бровь. — Я серьезно, мой принц, — сказала она негромко, стараясь никого не выдать, — я потеряла одну из них, потому что он решил ее обрюхатить. Эймонд не был в ответе за Эйгона. — Я знаю, Алина, — вздохнул он, потянувшись за кружками с элем, которые она ему принесла, — я постараюсь… — но что он мог сделать? Эйгон был Эйгоном. А единственным человеком, который постоянно присматривал за ним, был сир Аррик Каргилл, и иногда Эррик подменял своего близнеца. Однако иногда даже они ничего не могли поделать. Эйгону всегда удавалось скрыться, потерять сознание от опьянения, и его находили только на следующее утро лицом вниз в переулке рядом с замком, потому что ему не хватало сил добраться до него. Жалкий. Эймонд нахмурился и протянул монеты Алине, — я поговорю со своей матерью. — Ты говорил это в прошлый раз, Эймонд. Но все, что мы получили, это лунный чай и немного монет. Я не могу допустить, чтобы мои девочки ходили в страхе перед твоим братом. Он знал это. Он хорошо об этом знал и он сочувствовал Алине. Искренне сочувствовал. Ему было ужасно жаль ее, ее девочек, бастардов, отцом которых, несомненно, был его брат. Но что еще он мог сделать, кроме как кастрировать его? Интересная мысль. Он отложит ее на потом. — Я поговорю с матерью, Алина, — твердо сказал он, — я клянусь. Она нахмурилась, но со вздохом махнула рукой, сдаваясь. — Не нарушай своих обещаний, мой принц, — Алина взяла его плату, слегка посмеиваясь над дополнительным серебряным оленем, который он ей сунул, и ее взгляд переместился на Шейру, — кто эта девушка? Эймонд прочистил горло и сделал шаг в сторону, чтобы загородить старухе обзор. — Никто, о ком тебе следует знать, Алина. Он достал золотого дракона и бросил его на стойку. — Она никто, — сказал он. Пожилая женщина попыталась перегнуться через его более широкие плечи, чтобы разглядеть девчонку-бастарда, но Эймонд помешал ей. Он не хотел иметь дел с возможными слухами, которые могли возникнуть из-за этого. Однако это было единственное место в Королевской Гавани, куда он мог ее отвести. Единственное место, где, хотя он все еще был на взводе, он мог вздохнуть немного легче, зная, что Шейра не навлечет здесь особых неприятностей. Эймонд жестко добавил, — кто угодно, Алина. Кто угодно. Он ненавидел легкое пожатие плеч Алины. То, как она ухмылялась. То, как она убрала монеты в карман и возвращалась к работе. Она никогда не забывала о таких вещах. Даже несмотря на то, что именно она подобрала Эймонда с улицы в тот день, когда ему было тринадцать лет. Несмотря на то, что она вытерла его слезы и сопли и даже не потрудилась спросить, что случилось с одноглазым принцем. Даже несмотря на то, что она дала ему миску супа и немного воды и позволила посидеть, пока он не почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы вернуться в замок. Даже несмотря на то, что она обещала, что у него всегда будут крыша над головой и кровать в ее заведении. Даже несмотря на то, что она жила во грехе. Алина Сноу, женщина-бастард с Севера, которая с двух лет жила на Юге, никогда ничего не упускала из виду. Особенно когда дело касалось новых, блестящих побрякушек. Сначала это был Эймонд. Теперь он опасался, что Алина попытается заманить в ловушку Шейру, которая, безусловно, была достаточно глупа, чтобы попасться в нее. Он отнес кружки к тому месту, где она сидела, слегка довольный тем, что девушке хватило ума накинуть капюшон своего – его – плаща себе на голову. Она сидела за более уединенным столом, который выбрал Эймонд, скрестив руки на деревянной столешнице и положив на них голову, и, если бы не ее периодическое ковыряние в деревянной щепке, он бы подумал, что она уснула. Эймонд поставил кружки на стол. — Выпей, — сказал он ей, пододвигая одну к ней, когда сам сел напротив. Шейра подняла голову. — Что это? — Эль. — Эль? — она медленно поднесла кружку ближе, держа ее в воздухе, как будто это могло раскрыть все ее секреты. Эймонд заметил, что ее глаза все еще были покрасневшими. — Что… что это? Эймонд проглотил немного напитка и поставил кружку на стол. — Ты… никогда не пила эль? — ему было трудно в это поверить. — Но ты пила… — Вино, да, — Шейра понюхала кружку, — однако мы пьем вино всегда только на Драконьем Камне. Но в основном воду. От вина мне становится плохо, если я пью слишком много. — А ты уже пила слишком много прежде? Шейра пожала плечами, обхватив губами край кружки и наклонив ее ко рту. Эймонд наблюдал, как пенистая жидкость проникала в ее рот. Он наблюдал, как пузырьки появились на ее нижней губе. Как она скривилась. Как она распробовала жидкость во рту. На секунду ее щеки стали впалыми, и что-то похожее на недовольство исказило ее черты. Когда она высунула язык, чтобы смахнуть остатки эля. Эймонд наблюдал, как она заставила себя сделать еще один глоток. На мгновение он понял постоянную потребность Эйгона в опьянении. (Семеро сочли нужным мучить его прямо сейчас. Дева схватила его за подбородок и повернуло его лицо к Шейре. Матерь велела ему смотреть на Шейру. Старица прошептала, чтобы он сидел прямо, потягивая алкоголь, не сводя глаз с Шейры). (Шейра. Шейра. Шейра). (Он ненавидел ее больше всего на свете). Шейра фыркнула. Не совсем смех, но это было что-то. Что-то почти похожее на то, чем она поделилась с Рейной в тот день в коридоре. Тот звук, который в тот день так больно резанул по ушам Эймонда. Тогда он едва не пошел и не заткнул ей рот, хотя бы для того, чтобы прекратить ее бурную радость. Но теперь… Эймонд подумал, что теперь это вполне терпимо. Хотя бы потому, что он был вежливым молодым человеком, каким его воспитала мать. Она провела пальцем по краю кружки. Эймонд наблюдал. Он сделал глоток эля. — Однажды вечером мы с Рейной отправились в город, пока наши братья и сестры летали на драконах. Моя матушка и Деймон хотели, чтобы мы полетали все вместе, но… но мы с Рейной были довольны тем, что остались на земле, — ее губы дрогнули в улыбке, когда она уставилась на свой эль, — все это занимало слишком много времени, поэтому мы отправились в город, в трактир. Хозяин трактира хорошо нас знал, поэтому дал нам, — Шейра хмыкнула и задумчиво постучала себя по подбородку, — думаю, он дал нам три бутылки хайгарденского гиппокраса. Возможно, даже четыре. Точно не помню. Он позволил нам сидеть в погребе, чтобы мы могли спокойно пить. Бедный старик подумал, что мы мертвы, когда нашел нас, — Шейра усмехнулась про себя, но Эймонд был рядом, чтобы заметить это. Заметить, как округляются ее глаза и щеки. Заметить, что один из ее зубов был искривлён спереди – он никогда не был достаточно близко, чтобы разглядеть это, до сих пор. Она наклонила голову, прикрыв широкую ухмылку рукой, и издала самое недостойное фырканье, которое Эймонд когда-либо слышал, — мы с Рейной заперлись! Мы были так пьяны, что задвинули засов изнутри и не могли открыть его, как ни старались! Эймонд сомневался, что они действительно старались. Он и раньше видел пьяные выходки своего брата. — Мы были так расстроены, что начали плакать, — какая неожиданность, подумал Эймонд, — и пили еще больше. А потом мы заснули… или, по крайней мере, я так думаю. Я знаю, что Деймон был тем, кто нашел нас с трактирщиком, — ухмылка Шейры сменилась чем-то более мягким, полные губы сжались, но она все равно улыбалась. (Эймонду на мгновение показалось, что ее улыбка не такая уж незамысловатой, какой должна была быть). — На следующее утро я проснулась с такой болью, что просила и умоляла мать скормить меня Сиракс – ведь что угодно причинило бы меньше боли, чем эта головная боль. Деймон мог бы предложить Караксеса, но он сказал, что не хотел бы, чтобы его дракон поглощал алкоголь так же безответственно, как я. Эймонд отпил еще немного эля, не обращая внимания на горьковатый привкус землистости, который был в алкоголе. Он тоже был не из тех, кто часто выпивал. Потакание своим желаниям было грехом. Но выпить раз-другой было в порядке вещей, и это не привело бы его на путь разврата, которого жаждал его брат. Он предположил, что у Шейры был еще один грех: пить в избытке. (Кажется, только однажды, шептало его сердце). (Грех есть грех, поспешил возразить его разум). — Бывало ли, — Эймонд, нуждаясь в разговоре, чтобы прогнать улыбку с ее губ, увел беседу от воспоминаний к настоящему моменту, — с тобой такое раньше? Шейра знала, о чем он спрашивает, а Эймонд знал это только потому, что достиг своей цели, и ее улыбка быстро спала. Она отпила еще эля, вытирая рот рукавом – Эймонд счел это неприличным – и когда она снова заговорила, ее голос был тихим, а щеки пылали от унижения. Она выглядела как побитая собака, сидя на стуле и согнувшись, словно для того, чтобы исчезнуть, пока плащ поглощал ее фигуру целиком. Потребовался всего один вопрос, чтобы увидеть, как она увядает, словно цветок летом. (Он сказал себе, что это к лучшему. Видеть ее такой… радостной было ужасно, и ему было легче дышать только тогда, когда она была угрюма). (Боль, пронзившая его нутро при виде ее хмурого лица, была почти изнуряющей). — Только раз или два, — прошептала она, — прошло… прошло некоторое время. — Хм. Эймонд опустил взгляд на свою кружку. Он выпил примерно половину эля. — Это то же самое, что видеть кровь? Почему он спрашивал об этом? Это не имело значения. Она не имела значения. — Ну, — вздохнула она, — не совсем. В некотором смысле, ощущения те же, но от крови я часто теряю сознание, так что, возможно, я недостаточно долго нахожусь в сознании, чтобы в полной мере ощутить месть своего сердца. У нее вырвался самоуничижительный смешок. Это привлекло к ней внимание Эймонда. Он смотрел, как она опустила лицо в ладони. Наблюдал, как ее плечи слегка вздрагивали, как будто она смеялась… или плакала, однако Эймонд не был уверен, что это было. Он не был уверен, хочет ли знать. — Самый слабый Стронг. Самый слабый Стронг? Правильно ли он ее расслышал? Да, да, он знал, что расслышал. Он услышал, как она наконец-то, черт побери, признала это! Он мог поклясться Семерыми, она сделала это, пусть и ненамеренно, судя по тому, как она прошептала это, как молитву. Но он услышал ее, услышал так ясно, словно она взяла его лицо в ладони и прижалась губами к его уху, шепча так, чтобы услышал только он. Ее признание в грехе. В вине. Во всем, из-за чего его мать разрывалась на части последние десять с лишним лет. Они все знали, и наконец одна из них смогла сказать об этом. Но Эймонд не чувствовал никакой победы. Никакого чувства облегчения. Он не чувствовал себя Эйгоном Завоевателем, наконец-то стоящим с рубиновой короной на челе, когда Вестерос преклонил колено. Нет, нет, он чувствовал себя Эйгоном Первым, человеком, который только что обнаружил, что Мераксес получила скорпионом болт в глаз, а тела Рейнис нигде не было. Эймонд чувствовал себя так, словно врезался в стены Дорна, и даже его дракон не мог победить их спорадические боевые приемы и оружие, способное бороться с огнем. Но он мог это видеть. Он видел это вдалеке, это успешное завоевание, последний кусочек карты, который должен был принадлежать ему. Он видел это так ясно, как видел тот момент подтверждения. Оправдания своего гнева, ненависти и презрения к ней и ее матери. Однако почему он не мог этого понять? Почему это было так далеко впереди, когда признание Шейры было прямо здесь? Почему он не мог почувствовать… удовлетворение? — Спасибо, дядя, — сказала Шейра, отрывая Эймонда от его глубокого анализа, — за то, что помог мне. За то, что, — она поморщилась, глядя на свой эль и отпила еще, как бы в знак благодарности, — за этот ужасный напиток. Он, конечно, помог мне сосредоточиться на том, какой у него отвратительный вкус, так что я не могу думать ни о каких других проблемах! — она наклонила свою кружку в его сторону. — В следующий раз, когда я буду выглядеть жалко, я обращусь к этому. — Ты закончишь, как Эйгон, — пробормотал Эймонд. — Ах… какая ужасная судьба. — Худшая из возможных. Эймонд встретился с ней взглядом. Она снова улыбалась – страдальчески и слабо, но ее губы были изогнуты, и он ненавидел это. В его намерения не входило приносить ей утешение. Обеспечить ей беседу. Заставить ее почувствовать себя лучше. Ему просто было нужно, чтобы она перестала кашлять. Перестала плакать. Чтобы она дышала. — Возможно, в твоем черном сердце есть красный оттенок, дядя. Она ошибалась. Он ненавидел ее, разве она не видела? Разве она не знала? Он ненавидел ее, и его сердце было черным, как беззвездная ночь, когда дело касалось ее и ее братьев. Оно было мертво, когда речь шла о Шейре Веларион. — Допивай свой эль, — жестко скомандовал он, вставая, потому что воротник внезапно стал ему тесен, а под кожей разгорелся неприятный зуд, когда Шейра продолжала мягко улыбаться ему, — твоя мать ждет тебя, племянница. (Его руки все еще горели от ощущения ее лица в них).***
***
Когда пара наконец вернулась в Красный замок, никто из них не ожидал, что сир Гаррольд Вестерлинг будет их ждать. (Пожилой мужчина точно не ожидал, что Шейра Веларион будет идти так близко к Эймонду Таргариену, словно прижавшись к его боку). — Мой принц, — поприветствовал он Эймонда легким кивком, а затем повернулся, чтобы поклониться Шейре, — принцесса. (Гаррольд был одним из рыцарей, благосклонно относившихся к Рейнире и ее семье, особенно к ее доброму старшему ребенку). — Сир Гаррольд, — ответила Шейра, слегка наклонив голову, — кто послал Вас… — Ваша мать просила, чтобы я привел Вас к ней, — сказал Гаррольд, — но… — Но наш сир-десница счел необходимым, чтобы девушка, выдвигающая обвинения, предстала перед ним, — из тени Гаррольда вышел сир Кристон Коль с почти довольным блеском в темно-карих глазах. Он заслужил неодобрение Гаррольда, но Кристона это не волновало. Ему это было не нужно; не тогда, когда он был рыцарем, благосклонным Дому Хайтауэров, — Вы предстанете перед королевой и сиром-десницей, принцесса. Шейра сглотнула, теребя пальцами шелушащуюся кожу вокруг ногтей. Она перевела взгляд с Гаррольда на Кристона. — Могу я спросить, что… что… кхм… что за необходимость… — Зачем? — вклинился Эймонд, пристально глядя на Кристона. Если это и вызвало удивление у Коля, человека, который практически вырастил Эймонда и ни разу не видел принца в таком замешательстве, то рыцарь сохранил невозмутимость. — Наказание мужчин, которые… напали на принцессу, должен определить сир-десница вместо Его Величества, мой принц. Вам это хорошо известно. Эймонд прищелкнул языком, и если это и была капитуляция, то она не показалась таковой тем, кто наблюдал, как он бессознательно приблизился к Шейре. Шейра прочистила горло. — Будет ли моя мать… — Да, моя принцесса, — мягко сказал ей Гаррольд, — она и Ваш отчим настояли на том, чтобы присутствовать, так же как и Ваша бабушка. И принц Джекейрис тоже. Облегчение захлестнуло Шейру, и она глубоко вздохнула, даже не замечая, что задерживала дыхание. Тогда она могла бы пойти, подумала она. До тех пор, пока она не превратится в одинокое черно-красное пятно в море зеленого. Кристон и Гаррольд привели Эймонда и Шейру в тронный зал. Оба рыцаря сочли действия своих подопечных странными, но по разным причинам. Если Кристон был озадачен тем, почему Эймонд бросился на защиту Шейры – и не в первый раз, то Гаррольд был озадачен тем, почему Шейра практически приклеилась к Эймонду. Оба мужчины были сбиты с толку тем, почему Шейра Веларион была одета в плащ, который определенно принадлежал не ей. Однако пока они вели пару, Эймонд протянул ей ее дракона. — На нем не должно быть больше крови, — прошептал он, отказываясь смотреть на девушку. Он вытер его у Алины. Когда ее пальцы коснулись его ладони, что-то холодное запульсировало в его плоти. — Спасибо, — ответила она. В одно мгновение дракон принадлежал ему, а в другое – снова ей. Она прижала статуэтку к себе, спрятав под мантией своего – его – плаща. Она сказала себе, что онемение, охватившее кончики ее пальцев, вызвано тем, что она ковыряла их в беспамятстве, а не тем, что она касалась кожи своего дяди. — Не будь глупой, племянница, — предупредил он ее на валирийском, когда они приблизились к тронному залу. — К сожалению, — вздохнула она, — такова моя натура, дядя. — Просто скажи, что именно случилось. — Я знаю. Ты не должен обращаться со мной как с ребенком. — Я этого не делаю. — Нет, делаешь. — Я рассказываю тебе, как сделать так, чтобы эти люди были наказаны за свои грехи, и при этом сохранить свое достоинство. Она усмехнулась. — Я прекрасно знаю, как сохранять достоинство, дядя; большое спасибо. Эймонд не понимал ее внезапной враждебности. Неужели она не услышала предположение в голосе Кристона, когда он приветствовал их? — Может возникнуть предположение, что у тебя нет… — Прекрати. Нетерпеливая, неблагодарная, глупая девчонка, хотел он громко закричать. Так же быстро, как он мог заставить свое сердце сжаться от боли при виде улыбки, хмурого взгляда или слезах, она могла вызвать его гнев в десять раз быстрее. Как она могла плюнуть ему в лицо? В лицо доброй воле? Он верил, что Отец будет судить справедливо через Отто Хайтауэра, но он знал, что то же самое нельзя сказать о Деве. Последняя, однако, могла радоваться тому, что честь Шейры была поставлена под сомнение, а Эймонда – нет. Подобная постановка вопроса была бы оскорблением их семьи. Он просто не понимал, как она могла не принять его щедрую помощь прямо сейчас, после того, как, казалось, наслаждалась ею ранее? Жестокий, невыносимый, грубый придурок, — хотела накричать на него Шейра. Она не понимала, как он вообще мог быть… порядочным человеком, помогая ей успокоиться и угощая ее тем ужасным напитком, даже разговаривая с ней! Вернув ей дракона, без крови, и держась рядом с ней, пока они шли в тронный зал, где ждали его мать и дед. А затем, так же быстро и легко, как он был способен делать эти вещи, он смог так откровенно оскорбить ее! Точно так же, как он делал это раньше на улице! Как он мог переменяться так быстро? Так грубо? И поэтому… Шейра сочла последствия его самонадеянной натуры довольно обидными. Неужели он действительно считал ее настолько неспособной сделать что-то самостоятельно? Что она была глупой и слабой? Что она была ребенком, которого нужно наставлять? Неужели он так о ней думал? Она предпочла бы, чтобы он просто ненавидел ее, но, по крайней мере, относился к ней как к равной. Это было бы не так болезненно. Когда они вошли в тронный зал, кровь Эймонда вскипела при виде двух самозванцев, обманувших Шейру, и ее слишком доверчивую натуру, а Шейра вздрогнула, поспешно отводя взгляд куда угодно, только не на мужчин, которые теперь смотрели на нее так, словно она была их спасительницей. И в каком-то смысле, возможно, так оно и было, учитывая, что ее отчим держал в руках Темную Сестру, приготовив ее к использованию. Приготовив ее к пролитию крови, как это было с Веймондом Веларионом. Но здесь были ее мать, бабушка и Джейс. Черты лица матери смягчились, и, несмотря на темные круги под сиренево-фиолетовыми глазами, она проигнорировала все приличия и направилась к Шейре. Юная принцесса погрузилась в материнские объятия и с облегчением вздыхала прямо в плечо матери. Рейнира обняла своего старшего ребенка так, словно это было единственное, чего следовало достичь в мире, словно это было единственно правильным поступком. И в каком-то смысле так оно и было. Те немногие, кто стоял в тронном зале, видели все как есть: бесконечную любовь матери к своему первенцу. Рейнира убрала волосы Шейры с лица, осматривая его в поисках следов порезов, царапин или чего-либо неприглядного. Она лишь ненадолго остановилась на шерстяном плаще, покрывавшем тело Шейры, но недостаточно долго, чтобы задавать ей вопросы. — Ты в порядке? — прошептала Рейнира. — Да, матушка, — горло Шейры сжалось, а слезы навернулись на глаза. Ибо даже при таком проявлении заботы и любви она чувствовала себя капризным ребенком, которого ругают, — матушка, мне так… мне так жаль… — Тише, милая девочка, — успокоила ее Рейнира, целуя волосы Шейры и снова обнимая ее, — ты не сделала ничего плохого. Совсем ничего. Позади них Эймонд оставался рядом, не понимая, почему он не мог уйти. Почему он не мог двигаться. Однако он так же встретился взглядом со своей собственной матерью. Возможно, он потерял половину своего зрения, но даже он смог увидеть ее облегчение. Он видел, как опустились ее плечи. То, как ее губы приоткрылись во вздохе. То, как она перестала ковырять свои ногти. То, как она смотрела на него, кивая головой с благодарностью и гордостью. «Мой дорогой сын, — сказала бы она ему, — мой дорогой и хороший сын». Он поступил так, как от него ждали как от сына, как от Таргариена, как от последователя своей веры. И, увидев одобрение матери, в его груди слегка потеплело. Зная, что она была довольна, зная, что она, несомненно, выиграет от его защиты Шейры, заставляло его чувствовать себя хорошо. Хорошо от того, что он поступал правильно по отношению к ней. Ей не нужно было обнимать его, чтобы он это понял. Но у тронного помоста Деймон Таргариен окинул Эймонда изучающим взглядом. Он наклонил голову, наблюдая, как его племянник стоит рядом с Шейрой, даже когда Рейнира подошла к своей дочери. Принцу-изгою это показалось странным. Странно, что Эймонд Таргариен вошел в тронный зал с Шейрой, прижавшейся к его боку. Странно, что именно Эймонд Таргариен вел ее по городу. Странно, что именно Эймонд Таргариен до сих пор отказывался покинуть ее. Деймону это не понравилось. Его пасынку – еще больше. — Что он делал с Шейрой все это время? — тихо произнес Джекейрис, скрывая свое презрение не так умело, как его отчим. — Тихо, — напомнил Деймон мальчику, наследнику Рейниры. — Но их не было гораздо дольше, чем сира Стеффона… — Я знаю. Джекейрис проворчал на это, лишь слегка успокоенный тем, что Деймон разделял его любопытство и неприязнь к ситуации. Старший принц Таргариен просто гораздо лучше умел это скрывать. И сейчас ему потребовались все силы, чтобы не снести головы этим двум жалким насекомым с плеч. Прямо сейчас он мог тратить столько энергии только на это. И он поклялся получить ответ на вопрос, что Эймонд сделал с Шейрой, независимо от того, понравится это его падчерице или нет. Это пробудило слишком много воспоминаний о том, как он похищал Рейниру и приводил ее в город. Это слишком сильно напоминало ему об этом. Рейнира повела Шейру туда, где на Железном троне восседал Отто Хайтауэр – зрелище, от которого у всех, кто истекал черно-красной кровью, скручивало живот, – и Эймонд последовал за ней, пока не почувствовал на себе вопросительный взгляд матери. Только тогда он понял, что ему, возможно, следует пойти к ней, а не оставаться с… Эймонд прочистил горло и подошел к матери, наслаждаясь ее прикосновением к своей щеке и целомудренным поцелуем в лоб, для которого он слегка наклонился. Как поцелуй всепрощающих губ Матери, когда она благословляла его чело в его снах и молитвах. Как вода отпущения грехов, пролитая на его лоб септоном Юстасом после того, как он произнес свои молитвы. — Спасибо, Эймонд, — прошептала она, сжимая его руку в своей, — ты оказал нам… ты оказал нам большую услугу. Эймонду следовало бы сосредоточиться на одобрении матери. На ее благодарности. Но он мог думать только о ее руке в своей. О том, что ее ногти похожи на ногти Шейры. О том, что руки Шейры были мягкими и теплыми, слегка пухлыми, с более короткими пальцами, чем у него, маленькими и покрытыми ранками на коже вокруг ее обгрызенных ногтей. Руки Шейры… Не были сейчас в его руках. Их сжимали руки его матери. Эймонд поцеловал Алисенту в щеку из чувства долга и уважения, и его мать натянуто улыбнулась. Он всегда был ее любимцем. Ее любимым сыном. Ее любимой отдушиной. Ее любимым плечом, на котором можно было поплакать. Ее любимым ухом, чтобы наполнить его своими заботами. Ее любимое дитя, которое любило ее так же сильно, если даже не больше, чем она его. Но Алисента Хайтауэр никогда не признавала и не призналась бы в этом вслух. Она не могла. И если обычно Эймонда заботило лишь то, как быстро все закончится, держась рядом с матерью, то теперь он не мог оторвать глаз от Шейры, когда она предстала перед Отто, рассказывая о том, что произошло, начиная с ее желания раздать лекарства менее удачливым в Королевской Гавани. Шейра крепко держалась за своего дракона, боясь, что может снова проткнуть себе руку шипом из-за того, как сильно она дрожала, пытаясь держать голову высоко поднятой. Она старалась не увянуть под снисходительным взглядом Отто с его места на троне ее дедушки. Она хотела бы указать на то, что его скромная забота о жителях города была частью причины, по которой она так стремилась помочь кому бы то ни было после того, как увидела запустение, голод и отчаяние, но Шейра, казалось, не могла подобрать слов, запинаясь в своих объяснениях. — А как получилось, что Вы оказались разлучены с сиром Стеффоном Дарклином? — спросил Отто, под его словами таилась угроза. Угроза для белого плаща Стеффона. Шейра напряглась. Конечно, никто не мог освободить Стеффона от его клятвы, не так ли? Из-за ее глупости? Шейра прикусила щеку. Она посмотрела туда, где стоял сир Стеффон. Он был хорошим. Добрым. Всегда помогал Шейре и ее семье. Всегда был готов позволить ей остаться на Драконьем Камне еще на некоторое время. Всегда готовый выслушать ее и говорить с ней так, как если бы она была взрослой, какой и являлась на самом деле. Стеффон печально улыбнулся ей, словно уже смирившись со своей участью. Она не могла позволить этому случиться. — Это была моя вина, милорд-десница, — внезапно сказала она, оглядываясь на Отто. Это было, пожалуй, единственное, в чем она была уверена, — я была… я была глупа и дерзка, и когда сир Стеффон сказал мне, что мы должны продолжать двигаться к Блошиному Концу, я воспользовался моментом, чтобы отвлечь его и ускользнуть. — Неужели? — Да, милорд-десница, — она боялась, что если прикусит щеку еще сильнее, то пойдет кровь, — сбегая я свернула на другую улицу, но это было случайно. Я просто хотела помочь большему количеству людей и в своей… наивности, я была достаточно глупа, чтобы считать себя неприкосновенной. Я не задумывалась о своем недостатке опыта и сбежала, как ребенок. — А эти, — Отто презрительно посмотрел на мужчин в нескольких футах позади нее, — мужчины? Как Вы на них наткнулись? — Я… я посчитала их нуждающимися. Я увидела их… увидела их рядом с септой и приняла их за септонов веры, — Шейра подавила свою гордость и закрыла глаза. Она проигнорировала удивление сира Стеффона и замешательство матери. И взгляд, брошенный на нее из другого конца комнаты, — это была моя вина, милорд-десница. Не сира Стеффона. И даже не вина этих людей. Они не подняли на меня руку. На самом деле, именно из-за того, что я отказалась давать им лекарства, они пытались забрать их у меня. Вот и все. При этих словах зрение Эймонда расплылось от злости. Неужели она была настолько чертовски глупой? — Принц Эймонд случайно оказался рядом с септой и помог сиру Стеффону найти меня, — продолжила она, — хотя я ценю их помощь, со мной было бы все в порядке, если бы они не пришли мне на помощь. Эти люди не намеревались причинять мне вред, и я сама виновата в том, что затеяла это недопонимание. Принц Эймонд был достаточно любезен, чтобы провести меня обратно к замку по менее оживленным улицам, уверена, для того, чтобы я не смогла воспользоваться толпой, чтобы скрыться вновь. Неужели она была настолько глупа, что ей нужно было лгать? Неужели она чувствовала, что это была полностью ее вина? Эймонд кипел от злости. Он был так чертовски зол на нее. На ее готовность лечь брюхом кверху, словно раненая собака. На ее готовность защищать не только рыцаря, который не смог уберечь ее, но и развратников, стоящих за ее спиной. Она не была бы в порядке. Нисколько. Почему она не сказала им, что была так напугана, что некоторое время не могла ходить самостоятельно? Почему она не сказала им, что упала в припадке в переулке, не в силах дышать с колотящимся сердцем, которое Эймонд почувствовал, когда схватил ее за запястье, чтобы утащить с людной улицы? Почему она выставляла себя виновницей всего этого? Конечно, этого можно было избежать, но она не была виновата в том, что мужчины жестоки. Она не была виновата в том, что испугалась. Почему же она вела себя так, будто это правильно? — Понятно, — задумчиво произнес его дед. Затем Отто повернулся к Эймонду, — это правда? Ноздри Эймонда раздулись, и он встретил умоляющий взгляд Шейры. Она, конечно, не могла сказать «пожалуйста», но он видел это в ее глазах. «Пожалуйста, пожалуйста, скажи, что это правда. Пожалуйста, дядя». Эймонд двигал челюстью до тех пор, пока она не хрустнула, посылая болезненный гул в череп и вниз по шее. Он знал, что должен сказать, что она лгунья. Сказать, что мужчины обманули ее и причинили бы ей вред, если бы не его помощь. Сказать, что она всего лишь защищала своего бесполезного рыцаря и мужчин, которые этого не заслуживали. Сказать, что она была добрее, чем кто-либо из них заслуживал. Однако ее карие глаза таяли – расплавленные и густые, словно сироп. Сироп, которым она, несомненно, раскрывала ему рот, чтобы влить внутрь него. Сироп, настолько сладкий, что он не мог этого отрицать. Сироп прямо из ее умоляющих глаз, который заставил его собственную ложь – грех – подтвердить ее историю и вырваться из его уст. — Да, дедушка, — процедил он сквозь зубы, раздув нос и стиснув челюсть. Прости меня, Отец. — Понятно. Что ж, в таком случае, — вздохнул Отто, вставая с трона, — за их мелкие преступления пусть этих людей бросят в темницы на две недели. Принцесса, я считаю, что будет лучше, если Вас не будут выпускать из замка без сопровождения хотя бы одного Королевского гвардейца, если, конечно, вообще выпустят, пока Вы не вернетесь на Драконий Камень со своей семьей. — Да, милорд-десница, — сдалась она. — В таком случае этот вопрос решен. Повисшая в воздухе формальность мгновенно рассеялась, и теперь, когда вопрос был улажен, каждый занялся своими делами. Вопрос был урегулирован так быстро, как только это было необходимо. Но Эймонд не был удовлетворен. Его это совсем не устраивало. Это не было правосудием. Это было не то, что Отец посчитал бы правильным, и Эймонд знал это. Конечно, остальные могли заметить ложь Шейры? Конечно, они могли видеть, как она отшатнулась от двух мужчин, благодаривших ее, когда их уводили? Неужели он был единственным? Единственным, кто видел насквозь ее жалкую маску? Эймонду захотелось броситься к ней, схватить ее за плечи и встряхнуть. Закричать, чтобы она сказала правду. Закричать, чтобы она рассказала всем, что именно она чувствовала. Как от ужаса она пустила себе кровь. Как она чуть не задохнулась. Какой бы она ни была дурой, но не ее глупость свалила всю вину на нее. Эймонд хотел, чтобы она, черт возьми, сражалась. Он хотел, чтобы огонь в ее крови вырвался наружу. Но почему она, черт побери, не сражалась? — Присоединишься ко мне за ужином? — спросила Алисента своего второго сына. Он бы так и сделал. Он всегда так делал. Но ему нужно было убедить свою племянницу в том, что она ведет себя как идиотка. Что ей нужно было… — Эймонд? Слегка вздрогнув, Эймонд прочистил горло и повернулся к своей матери. Он извиняющимся тоном кивнул головой. — Конечно, матушка, — мягко сказал он ей. Он слегка сжал ее руку, — но… — Тогда пойдем, — сказала Алисента, беря его руку в свою, — Хелейна тоже к нам присоединится. И если… ну, может быть, Эйгон будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы побыть с нами. Нет. Нет, ему нужно было поговорить с Шейрой. Он должен был сказать ей, что это было ошибкой. — Матушка… — Еще раз спасибо, Эймонд, — прошептала Алисента так нежно, что ее сын не был уверен, что подобный тон в ее голосе когда-либо существовал. Она одарила его улыбкой, — это было правильно с твоей стороны. Сжалиться над такой девушкой, как Шейра. Иногда мне кажется невероятным, что такая, как она, родилась у Рейниры и… и этого мужчины, — в этот момент ее голос стал тише, едва ли громче вздоха, — иногда я задаюсь вопросом, Таргариен ли она вообще. Если бы я сама не присутствовала на родах Рейниры, я бы никогда в это не поверила. Хотя, полагаю, недостаток уважения к авторитетам дает о себе знать. Возможно, просто… возможно, ей просто не хватает смелости или огня. Тонко завуалированные оскорбления проникали в его уши и наполняли череп едкой жидкостью, которая угрожала затопить его разум. — Одним из немногих правильных решений, когда-либо принятых Рейнирой, — устало усмехнулась Алисента, — было назвать Джекейриса своим наследником. Да, все еще ложный, но если бы наследницей стала Шейра? Вестерос бы рухнул. Эймонд никогда не перечил словам своей матери. Ни разу. Даже когда он был не согласен. Поэтому он держал рот на замке. Он держал рот на замке и смотрел вперед. Он не стал бы говорить своей матери, что, возможно, она была… нет. Не имело значения, что он думал. Возможно, она была права. Нет, не возможно. Она была. Она была права. Шейра была слабой. Она была слабой и глупой. Эймонд достаточно защищал ее. Он отдал ей дракона и выполнил свой долг перед верой. Теперь она не имела для него никакого значения. О ней не стоило беспокоиться. Она не была его проблемой. Она едва ли была его семьей. Он выполнил свой долг, и это было окончательно. Теперь Эймонд Таргариен был свободен. Призрак Шейры больше не мог преследовать его. (Он не заметил провожающий взгляд Шейры, когда они с матерью покидали тронный зал. Он не заметил, как она сжимала в руках дракона, которого он воссоздал для нее. Он упустил то, как она хотела сказать «спасибо»).***
Странно, что две недели спустя, когда Милтона и Уилла выпустили обратно в город, старшего из них нашли избитым, в синяках и крови в переулке, едва дышащим. Уилл очень мало рассказывал своим знакомым об этом событии. Единственное слово, которое он смог вымолвить, было: «Сапфир». (Эймонд Таргариен так и не смог освободиться от Шейры. Ее призрак приходил к нему каждую ночь в течение двух недель. Он каким-то образом видел ее каждый божий день. Он видел, что ее улыбка не касалась его глаз. Он видел, что она больше не смеется так громко со своими братьями. Со своими сводными сестрами. Он видел, что она была тихой и замкнутой. Во снах он видел, как она задыхалась от собственного дыхания. Он видел, как она плакала. Она преследовала его так жестоко, что в следующий раз, когда он отправился в город с септоном Юстасом, он исчез лишь на мгновение, увидев знакомое лицо). (Когда он вернулся к Юстасу, септон лишь вопросительно взглянул на черный платок с красной нитью, которым Эймонд вытирал свои некогда зажившие, а теперь свеже рассеченные костяшки пальцев).