Summary: вина сына
———————
Шейра
———————
И лорд любил свою леди больше, чем солнце любило свои облака, а луна – свои звезды. Он любил ее всю свою жизнь, и даже больше. Они воссоединились вновь, когда их сердца перестали биться, и они превратились в ничто, их тела сгорели на кострах, а пепел развеялся, вернувшись в небеса, как драконы былых времен. Они воссоединились в смерти. Его любовь, его дорогая, его леди-жена, Эймма. Шейра откинулась в кресле и вытянула руки высоко-высоко над головой, пока по ее позвоночнику и шее не пробежала успокаивающая дрожь. Она обдула влажные чернила прохладным воздухом и помахала ладонями, надеясь, что они быстро высохнут, и она сможет добавить лист бумаги к остальным, скрепив написанную ею книгу. Она знала, что рассказ не очень длинный и, возможно, не очень хороший, но ей хотелось переплести его как можно лучше, чтобы она могла подарить его дедушке. Несмотря на то, что Шейра читала бы его ему, она хотела, чтобы книга была у него. Чтобы она составляла ему компанию, когда принцесса не смогла бы быть рядом. Она хотела, чтобы это вызывало в нем улыбку всякий раз, когда боль становилась слишком сильной. Шейра похлопала себя по щеке. Ей было интересно, есть ли где-нибудь в библиотеке книги по лечебной ботанике. Возможно, ей удастся найти что-то, что в конечном итоге смогло бы помочь при лечении язв на теле дедушки. Судя по тому, что от него иногда исходил гнилостный запах, она не думала, что мейстеры очень усердно о нем заботились. Особенно о его пролежнях. А иногда она проводила с ним много часов, однако ни один мейстер не навещал его? Возможно, ей следует поговорить об этом с матерью и отцом. Это казалось… странным. Встав с кресла, Шейра постучала краями страниц по столу, чтобы выровнять их чуть лучше, и оттолкнулась, чтобы пойти и взглянуть на стопку бумаг. Но фигура, наблюдавшая за ней, едва не заставила ее уронить все свои тщательно сложенные бумаги на пол. Она ахнула, схватившись за грудь, чтобы остановить выпрыгивающее из нее сердце. Оно бешено колотилось, и Шейра прошипела валирийское проклятие, склонившись над столом в попытке замедлить дыхание и успокоить свое хрупкое сердце. — Дядя, — прошипела она, закрыв глаза и сосредоточившись исключительно на том, чтобы сохранять равновесие. Как унизительно было бы, после двух недель практически полного отсутствия общения с тех пор, как он помог ей, упасть в обморок из-за того, что он сумел ее напугать. Ей было невыносимо думать о таком позоре. Она предпочла бы скорее умереть, чем вынести подобное. — Племянница. Шейра резко вдохнула и, когда ее сердце замедлилось, посмотрела через плечо на приближающегося дядю. Его голос был приятным, Шейра не была настолько глупа, чтобы лгать о подобном. Но в том смысле, что она хотела бы послушать, как он читает вслух. Девушке вроде нее нравились рассказы. Послушать один из его уст было бы настоящим удовольствием, подумала она. Возможно, он был бы даже терпимым! Она могла бы просто сосредоточиться на его голосе – возможно, единственном его достоинстве, если не считать некоторых… формальностей, – и не обращать внимания на то, каким жестоким ему нравилось быть. — Тебе что-нибудь нужно? — вежливо спросила она. Губы Эймонда сжались, и он бросил взгляд на стол. — Учитывая, что я хотел бы почитать, — он поднял толстый том, — мне бы хотелось, чтобы стол был… Шейра нахмурила брови и проследила за его взглядом. И ее желудок скрутило. Как неловко! Она выругалась и бросилась убирать со стола. Она и не подозревала, сколько чернил было размазано в процессе письма. На столешнице лежали скомканные листы бумаги. И несколько книг с рассказами остались открытыми, занимая слишком много места. Единственным аккуратным аспектом была стопка страниц, и она так гордилась этим! Шейра предположила, что она просто… ненадолго погрузилась в свои мысли. Была слишком сосредоточена, чтобы разглядеть что-либо еще перед собой. Деймон говорил, что она часто так делала. — Прости, — прошептала она, когда ее щеки начали гореть. — Хм. Эймонд подошел к столу и сел напротив ее стула, положив книгу на столешницу. Он раскрыл ее и молча начал читать, пробегая глазом по тщательно выведенным буквам на каждой странице, делая словесную пометку каждый раз, когда читал что-то интересное. Или, по крайней мере, Шейре так показалось. Она наблюдала, как он облизывает палец и переворачивает страницы с размеренной скрупулезностью, словно книга была раной, которую нужно зашить. Как будто он спасал чью-то жизнь самим этим действием – жизнь человека, зависшего между вздохом и смертью. Ей это показалось любопытным. То, как расслабилось его лицо, утратив всякое напряжение, кроме подергивая губ время от времени, когда он делал паузы в предложениях. То, как он шептал так тихо, и Шейра была уверена, что могла слышать его только благодаря их уединению в огромной библиотеке. То, как он облокотился на стол, опираясь на обтянутые черным дублетом предплечья, пока его плечи были опущены, но все равно напоминали цепного волка. Он показался ей любопытным. — У меня что-то на лице? — спросил он, не поднимая глаза. Шейра вздрогнула, едва не выронив свои бумаги. — Ч-что? Эймонд вздохнул, раздражение промелькнуло в его бархатном тоне, и он медленно поднял голову, встретившись с ее глазами своим пронзительным взглядом. — Ты смотришь на меня на протяжении четырех страниц, — он склонил голову набок, — хочешь позлорадствовать, что чтение занимает у меня больше времени благодаря твоему ба… брату? Бастарду. Он собирался назвать Люцериса бастардом. Шейра поджала губы: ее любопытство сошло на нет, быстро сменившись гневом, который она с трудом сдерживала. Оскорбления вертелись на кончике ее языка, и ей нужно было отвернуться, чтобы не сказать ему что-нибудь ужасно грубое. — Если ты собираешься это сказать, то сделай это, дядя, — пожурила она, скрестив руки на груди, — неужели ты настолько малодушен, что одного слова, сказанного мне и только мне, достаточно, чтобы твои оскорбления прекратились? — она фыркнула, а ее уверенность окрепла из-за его молчания и того факта, что она демонстративно не смотрела на него. — Испугался слабой маленькой девочки, Эйм… Он хлопнул ладонями по столу, заставив Шейру подпрыгнуть, и она повернулась, тяжело сглотнув под его пристальным взглядом. Эймонд встал, очень медленно обходя вокруг стола, пока не завернул за угол. Положив одну руку на деревянную поверхность, Эймонд заключил ее в свой капкан, беспрестанно постукивая пальцами в такт. Раздражение. Раздражение и что-то жестокое. Шейра попыталась сделать шаг назад, но, когда ее пятка коснулась плинтуса стены, она застыла. Эймонд не причинил бы ей вреда. Он бы этого не сделал, верно? Она не могла представить, чтобы он сделал это. Он помог ей. Угостил ее тем ужасным напитком. Подарил ей дракона. Да, он был грубым. Злым. Просто… подлым. Однако это не означало, что он стал бы жестоким по отношению с ней, верно? Он… до сих пор не проявлял этого качества. Была ли это его натура? Насилие? Шейра не знала. Она не знала, и от этого становилось еще хуже. Это делало все намного хуже. Это заставляло ее горло сжиматься, пальцы путаться в черных юбках, а сердце биться быстрее вместе с пульсирующей кровью, пока зубы впивались в нижнюю губу. Смешок. Тихий. Короткий. Довольный. Шейра открыла глаза – когда она успела их закрыть? – и уставилась на Эймонда, который сделал шаг назад и вместо этого просматривал исписанные ею страницы. (Он заметил. Он видел, как она застыла. Как она задрожала от его натиска). (Любые планы напугать ее сейчас были слишком жестоки, и боги наверняка покарали бы его за крайности. Он не смог бы вынести презрения Матери, если бы слишком сильно напугал Шейру. Его молитвы остались бы без ответа, и ему пришлось бы и дальше терзаться образами незаконнорожденной девчонки). (Поэтому он отступил, решив взглянуть на то, над чем она трудилась. Сказка: Леди сельского лорда. Ему это показалась довольно ребяческим. Простым. Невыразительным. Как и ее автор). — Ты пишешь? — спросил он, как будто это было нормально. Как будто они вели дружескую беседу. Шейра на мгновение схватилась за горло, успокаивая свое сердце и дыхание, прежде чем попытаться убрать стопку страниц. Подальше от жестокого дяди. Подальше от черносердечного Эймонда. Она ошиблась в таверне – тогда она была уверена, что это бордель, но Эймонд в борделе? Ей пришлось рассмеяться, потому что в его сердце не было и оттенка красного. Он получал слишком большое удовольствие от своего поддразнивания, граничащего с пороком. — Это не для… Эймонд собрал бумаги в одну руку и, прежде чем она успела схватить их, поднял над головой, прищурив глаз, и начал перелистывать некоторые страницы. — Эймонд, — предупредила она негромко, — отдай обратно. — Ты говорила, что мне следует читать больше рассказов, — бесстрастно парировал он, — вот для чего была эта книга, да? Чтобы заставить такого принца Таргариенов, как я, читать больше рассказов? (Ему потребовалось все свое самообладание, чтобы не вернуть ей бумаги, когда его имя слетело с ее губ. Она произнесла его всего один раз, теперь уже дважды, и Эймонду не понравилось то, как на мгновение ослабла его хватка). Ее щеки горели, а глаза слезились от смущения. — Эймонд, пожалуйста, просто… — Я читаю, Шейра, — прервал он ее окончательно, — я хочу узнать, хороша ли моя дорогая племянница в чем-либо, кроме того, чтобы собирать календулу и попадать в неприятности. О, этот жалкий… Шейра фыркнула и вскинула руки вверх, сдаваясь. Она больше не будет с ним бороться! Этот ужасный, злой, нечестивый человек! — Прекрасно! — воскликнула она, отходя от стола, чтобы найти свои книги по лечебной ботанике. — Но! Но если ты хоть… хоть слово скажешь о жестокости или… или злонамеренности! — она указала на него дрожащим пальцем, на что он уставился почти… удивленно. — Я скажу своему отцу, что ты… — Что я что, племянница? Он насмехался над ней. Она знала это. (Если бы Эймонд позволил себе хоть на мгновение просто взглянуть на нее, то мог бы признать, что ее покрасневшие щеки и попытка нахмуриться были… милыми. Конечно, было забавно наблюдать, как она так переживала из-за чего-то незначительного. Возможно, он наконец-то нашел то, что заставило ее сорваться?) — Несчастный человек! — выкрикнула она на валирийском, шагая прочь, чтобы найти свои книги. Нахмурившись, она искала их и бормотала себе под нос, пока шла между стеллажами. (К несчастью, пока она думала, что разговаривает тихо, в комнате напоминающей пещеру – голоса раздавались эхом, и Эймонд слышал каждое слово и проклятие, которые она бросала в его сторону). (Признаться, он был удивлен, что она знала все слова, которые изрекала. Некоторые на валирийском, некоторые на общем. Откинувшись в кресле, он лениво держал стопку ее бумаг и читал, не замечая, что на его тонких губах замелькала тень улыбки). — Я Эймонд Таргариен, — пробормотала она как можно тише, снимая с полки фолиант, — и я настоящий королевский придурок! Я наслаждаюсь своими звериными повадками, потому что не знаю ничего лучше, и завладел самым большим драконом в мире, так что, конечно, я величайший человек, когда-либо ступавший на берега Вестероса! Она усмехнулась и присела на корточки, пыхтя и пытаясь собрать три книги в свои слабые руки. Иногда она задавалась вопросом, не стоило ли ей начать брать в руки меч хотя бы для того, чтобы стать достаточно сильной, чтобы носить все свои книги. — Ах, посмотрите на меня! Принц Эймонд «Одноглазый»! Самый грозный принц на самом грозном драконе! — она фыркнула, выгнув спину, а ее пальцы опасно подергивались, когда она медленно поднимала книги с каменного пола. — Я засел так глубоко в своей собственной заднице, что никогда не буду способен сделать ничего хорошего, не испортив все окончательно, и у меня есть глаз, торчащий из затылка! Но помочь принцессе? Боги, нет! Семеро обрекут меня на… на… Боги, как они назывались? … как их назвал этот фанатик? Вспомнила! Ямы? Какие-то ямы… черные! Черные ямы! На нее упала тень. — Да, Отец обрек бы тебя на черные ямы в Седьмом пекле за твой рот, племянница. Шейра резко выдохнула и позволила себе выпрямиться, оставив книги, чтобы повернуться лицом к надоедливому мужчине, который решил, что теперь в его привычки входило преследовать ее, словно ее собственная тень. Это была его новая форма мучений? Она подняла на него глаза и ткнула пальцем ему в грудь. — Может, ты прекратишь это невыносимое… Эймонд проигнорировал ее жалобы, вызвав ее дальнейший гнев, и с отвращением отдернул ее руку от своей груди, разглядывая черные пятна на кончиках ее пальцев и вдоль левой ладони и запястья. — И ты так обращаешься с книгами? — Да? — какое это имело значение? Чернила уже высохли! Эймонд цокнул языком. — Безответственная, маленькая девчонка, — усмехнулся он. Не отпуская ее руку, несмотря на ее протесты, Эймонд потянулся в карман и достал носовой платок. Ее платок! Она почти забыла, что дала его ему. Он должен был вернуть его. Это была ее первая вышивка, выполненная с помощью матери. — Отдай! Эймонд поднял платок вверх, подальше от ее отчаянной руки, и с сильным рывком притянул Шейру к своей груди. Он искоса посмотрел на нее, склонив голову набок, и произнес снисходительно. — Ты сказала мне вернуть его тебе, когда он будет очищен, я полагаю, это был твой невероятно лаконичный приказ, племянница, — когда она замерла – она почувствовала его дыхание, овевающее ее лицо, и хотя он однажды нес ее на руках, она почувствовала, что они внезапно оказались слишком близко, настолько, что на ее ладонях выступил пот – он воспользовался этим моментом, чтобы поднести ее руку к своему лицу и очистить чернила с ее кожи, — возможно, я мог бы вернуть его тебе сегодня, но, похоже, ты не способна следовать самым элементарным правилам письма, поэтому я вынужден придержать его еще на день. Драматично. Совершенно и неоправданно драматично! Шейра не могла вынести его взгляда, когда они стояли так близко, чувствуя себя словно обиженный ребенок, когда он вытирал ее руку. Когда его тонкие пальцы обхватили ее запястье. Когда он проводил черным платком по ее коже, пока чернила не стерлись. — И что же это за правило, о мудрый дядя? — насмешливо спросила она. Эймонд ухмыльнулся. — Давать чернилам высохнуть, когда пишешь левой рукой. — Я знаю об этом! — она закатила глаза. — Я просто была расстроена тем, как продвигалось написание, и начала торопиться. Я грамотная, ты знал? — Предположительно, — он закончил вытирать ей руку – Шейре показалось, что он слишком долго возился с кончиками ее пальцев, временами задерживаясь, и когда он закончил, девушка отдернула руку, отходя от него так далеко, как позволяли стопки книг, и принц убрал платок в карман, — разве не ты сказала мне за ужином, что ты неграмотна? — В шутку! — Хм… ты можешь ввести в заблуждение своим неразборчивым почерком. — Что? — Шейра чуть не взвизгнула. Неужели ее почерк был настолько плох? Неужели ее дедушка не смог бы разобрать его? Она подумала, что, возможно – возможно! – ей стоило бы переписать рассказ, но она не считала свой почерк ужасным! Эймонд кивнул на стопки книг. — А это? — Мои книги по лекарственной ботанике. А теперь, если бы ты мог объяснить мне, почему мой… — Лекарственная ботаника? — Шейра наблюдала, как он пронесся мимо нее и поднял книги, просматривая названия без всякого внимания к ней. — Моя племянница надеется стать мейстером? Отправишься в Старомест, чтобы заработать свои звенья цепи? (При виде ее изумленного выражения Эймонд почти усмехнулся. Это было занимательно и, возможно, самое веселое, что он видел за последние годы. Наблюдая, как она разинула рот и ахала, словно рыба, пока он делал именно то, чего, по его мнению, девушка от него не ожидала. Эймонд не сомневался, что на Драконьем Камне она привыкла получать все, что хотела, будучи избалованной девчонкой. Поэтому обратное, несомненно, действовало ей на нервы). (Видеть, как она плачет, тоже не было вариантом. Матерь отправила бы его душу в Седьмое пекло, если бы он был намеренно жесток с девушкой. Поэтому ему следовало сделать следующую наилучшую по списку вещь. Оттолкнуть ее раздражением. Снять с нее маску. Показать миру, какой девушкой она являлась на самом деле. Показать миру, что ее сердце было почерневшим и искушенным грехом). (И он не намеревался найти ее в библиотеке. На самом деле, встретить ее здесь было худшим, что могло случиться. Он пришел за тишиной и покоем, чтобы почитать свои религиозные тексты и выяснить, почему она все еще преследовала его; понять, почему ее призрак являлся в его снах, и понять, каким способом он может заслужить отпущение грехов, которые он совершил, чтобы получить это наказание). (Он был почти убежден, что это было из-за снов, которые снисходили ему в последнее время. О женском теле поверх его. О руке, сжимающей его горло. О похоти, затуманивающей его зрение и создающей образ женщины с темными волосами и карими глазами. О некоем смехе в его ушах, словно заветный шепот, который мог слышать только он. О розовых губах на его шее, вдоль челюсти, рядом со шрамом. Об освобождении, которое он испытывал, когда просыпался, думая, что был погребен в чем-то горячем, влажном и тугом, думая, что был погружен так глубоко в женщину, похожую на нее. Несомненно, это было наказанием от Девы и Матери. За то, что он не боролся со снами, которые они посылали ему в качестве испытаний. За то, что вместо этого изливался на собственный живот, как отчаянный развратник с именем на устах). (Найти ее здесь было жестоко со стороны Семерых, но Эймонд выдержит это испытание веры. Он одержит верх и освободится от пыток, посланных ему во снах. И, возможно, ему удалось бы так сильно разозлить Шейру, что она стала бы держаться подальше, когда была рядом с ним. Тогда ему больше никогда не пришлось бы ее видеть – то, что, как он думал, должно было осуществиться как только он отдал ей проклятого дракона, но, похоже, боги решили иначе. Для более серьезного испытания, чем он мог себе представить). — Почему… ты… ты… — Пойдем, маленький мейстер, — позвал он ее, довольный тем, что она стала почти такой же красной, как и детали на ее корсете, — читай свои тексты и изучай свои лекарства, пока я пытаюсь расшифровать код, который ты написала. Шейра не могла ему поверить. Она не могла! — Ты самый невыносимый мужчина, которого я когда-либо имела неудовольствие знать! — Хм, я разделяю твои чувства, племянница, — произнес он через плечо, и она поняла, что он имел в виду каждое сказанное слово, — ты ведьма, рожденная от великого греха, и ты смеешься в лицо Семерым. Это не только мерзко, но и невыносимо лицезреть, как каждый божий день ты оскверняешь эти залы своей наглостью и дерзостью своих братьев. — О, так ты святой, дядя? — рассмеялась она без всякого повода. Он шел гораздо более широкими шагами, и ей пришлось подхватить юбки, чтобы попытаться догнать его, отказываясь позволить ему победить в этом споре. — Ты ведешь себя святее, чем даже сам Верховный Септон, и я боюсь, что если ты продолжишь пытаться усидеть на своем высоком коне, то потеряешь равновесие и сломаешь себе шею! — Я уверен, что твое лживое сердце насладилось бы зрелищем моих мучений. — А я уверена, что твоя жестокая натура насладилась бы моими! — В этом мы согласны, племянница. — Как чудесно! — в этот момент она была близка к истерике. Никогда прежде она не была так разочарована кем-то, даже Эймондом. Казалось, что сейчас его единственной целью в разговоре с ней было свести ее с ума. И, возможно, именно поэтому его слова заставили ее – без оглядки на какие-либо последствия, что было свойственно ее натуре – сказать: — Даже учитывая твой дефект я в восторге от того, что мы наконец можем посмотреть друг другу в глаза, дядя! (Пренебрежение к Эймонду, если таковое вообще имело место быть, убило любой юмор, который он находил, подобно порыву ветра на фитиле свечи). Эймонд швырнул книги на стол и набросился на нее, как одержимый. Возможно, он им и был. Его рука обхватила ее горло. (Он был. Одержимым). Но рука не впилась в кожу. Пальцы не давили и не сдавливали ее дыхание или кровь. Они просто оставались там. Словно угроза. Обещание. — Скажи. Это. Снова. Бастард, — усмехнулся он. Шейра ахнула и тут же схватила Эймонда за запястье, пытаясь вырваться из его хватки. — Я хочу услышать, как ты скажешь это снова, — его голос был низким. Ниже, чем когда-либо ранее. Ярость горела в его ярком глазу, и Шейра поморщилась, пытаясь ослабить его хватку. Но она выдержала его пристальный взгляд. Она удерживала его, потому что ее подбородок был вынужденно поднят. Потому что он был неумолим, — итак, племянница, скажи это еще раз. Скажи мне это в лицо, а не в мою гребаную спину. Сердце Шейры бешено колотилось. Кровь застучала в ее ушах. Пот выступил у нее на шее – холодный пот, который заставил ее сжаться от дискомфорта. — Отпусти. Отпусти. Меня, — вымолвила она, стараясь, чтобы ее голос не дрогнул перед лицом воплощенного зла. — Нет, пока ты, черт побери, не повторишь, ведьма, — валирийское оскорбление тяжело повисло в воздухе, и Эймонд притянул ее к себе, обвиваясь вокруг нее, словно змея вокруг добычи. Он низко наклонил голову, открывая ее взору заживший шрам и один пронзительный глаз, от которого у нее скрутило живот. Он прошептал: — Не будь трусливой, леди Стронг, — его губы были рядом с ее губами. Его длинный нос коснулся ее носа. Она чувствовала, как пряди серебристых волос щекочут ее щеки, когда она была вынуждена встать на кончики пальцев ног, когда он притянул ее еще ближе. Шейра хмыкнула, обхватила его руку одной ладонью, а другую положив ему на грудь, пытаясь оттолкнуть его. — Единственный… трусливый из нас… ах… дядя, — прохрипела она, — это мужчина… душащий женщину. Твои… ха… твои боги одобряют это? Это, казалось, вывело ее дядю из того транса, в котором он находился, и он отпрянул от нее, словно она обожгла его. Он прижал свою наказывающую ладонь к груди, глядя на руку так, словно она предала его, и Шейра обмякла, схватившись за шею, чтобы убедиться, что она действительно свободна. («Что ты наделал? Что ты с ней сделал? Что ты наделал, Эймонд?» — снова и снова донимал его расстроенный голос матери). («Что он наделал? Что он с тобой сделал? Я лишу его руки, а затем и головы, Шейра», — обещания ее отчима потрясли девушку до глубины души). Шейра, широко раскрыв глаза и тяжело дыша, подняла глаза одновременно со своим одноглазым дядей. Рука, обхватившая ее горло, теперь слегка дрожала, а он держался за запястье, словно пытаясь вырвать его из своей руки. Как будто это оскорбило его. Его тонкие губы приоткрылись, и взгляд Эймонда встретился с ее глазами. (Он увидел это в ее темных глазах. Предательство. Непомерный страх, просачивающийся из ее зрачков и отравляющий расплавленный коричневый оттенок чем-то гнилостным. Чем-то, что он ненавидел). (Он не хотел этого). (В один момент он наслаждался ее раздражением. Даже упивался им. А в следующий момент он просто… он увидел красное. Он увидел красное и не смог выплыть из него, тонул в нем, как в черной яме, пока упоминание о его богах не рассеяло грязь, и он понял, что под его ладонью – шея Шейры. Что это была ее шея, и он был так близок к тому, чтобы схватить ее так крепко, что мог бы легко сломать ее. Ее испуганные глаза, смотревшие на него снизу вверх. Ее неистовые руки, вцепившиеся в него. Ее тепло на его коже. Ее ужас, который он ощущал в воздухе так близко от нее, почти прижимаясь губами к ее губам). Если он и хотел заговорить, то Шейра ему не позволила. Нет, нет, она не могла. Все еще держась за шею, она указала на него дрожащим пальцем. — Если ты еще раз вздумаешь прикоснуться ко мне подобным образом, — хрипло прошептала она, дрожа нижней губой, — то мне будет все равно, если это пугающее зрелище доведет меня до смерти, но ты лишишься не только глаза, Эймонд Таргариен. Я клянусь тебе в этом честью дочери своей матери. Он медленно убрал руку со своей груди, стиснув челюсть. — Шейра, я… Шейра вздрогнула и отступила, качая головой. — Пожалуйста, — прошептала она. Его голос надломился. Она слышала, как ее имя сорвалось с его губ. Как будто само это слово причиняло ему боль. Но почему? Почему? Он был тем, кто причинил ей боль, — я не буду… я не скажу ни слова об этом, но я… пожалуй мне пора откланяться на сегодня. Я боюсь… что злоупотребила твоим гостеприимством, дядя, — ее взгляд метнулся к стопке книг и бумаг, — ты можешь читать, сколько тебе заблагорассудится, — сказала она ему. Она всегда сможет вернуться и забрать свои вещи. Сегодня они ей будут не нужны. Они того не стоили. Не сейчас. И с этими словами Шейра выбежала из библиотеки, пытаясь оградить глаза от жгучих слез, которые так и норовили потечь по ее щекам. Пытаясь не дать никому понять, что произошло. Пытаясь не вздрагивать всякий раз, когда кто-то проходил слишком близко мимо нее. За ужином она молчала. Она держалась в стороне, пока ее братья и сестры разговаривали, смеялись и играли друг с другом. Она вышивала, скорее пыталась. Но продолжала прокалывать пальцы. Она не могла сосредоточиться, как бы глубоко в себя ни уходила. Ее тошнило при виде собственной крови до такой степени, что когда Рейна отлучилась на минутку, чтобы принести кубок вина, то заметила окровавленный лоскут вышивки Шейры и тут же бросилась ей на помощь. Шейра знала, что ее трясет. Знала, что слезы были готовы вырваться наружу. Знала, что если кто-нибудь спросит, в чем дело, или обнимет ее, она может рассказать правду о том, как дрожала в руках Эймонда. О том, как он выглядел готовым убить ее. Выглядел искренне готовым покончить с ее жизнью. И все из-за нескольких слов. В ту ночь Рейна незаметно увела их в покои Шейры, и именно на своей кровати она, наконец, сломалась. Она упала в объятия Рейны и заплакала. Она плакала, и плакала и плакала до тех пор, пока у нее больше не осталось слез. Пока у нее не пересохло в горле. Пока ее глаза не начали гореть, став суше, чем пустыни Дорна. До тех пор, пока ее сердце больше не могло этого выносить, и ее тело внезапно погрузилось в сон, надеясь оградить себя в момент самосохранения. (Рейна оставалась рядом с Шейрой еще некоторое время, пока не убедилась, что хорошенькая девушка Веларион полностью уснула. Ее сердце заныло от боли при виде мокрых ручейков слез, и она наклонилась и поцеловала Шейру в щеку так нежно, что ни одна из них не была бы уверена, что это произошло, если бы ее спросили об этом. Она укутала Шейру в одеяла, убрав прядь темных волос с ее светлого – теперь опухшего и румяного – лица, и ушла). (Когда Джекейрис спросил о своей сестре, Рейна пожала плечами и объяснила это лунной кровью женщин). (Когда позже ночью Бейла спросила о случившемся, Рейна лежала на спине, уставившись в темноту потолка. Плачь Шейры эхом отдавался в ее голове, и хотя определенное имя оставалось невысказанным, Рейна всегда была хорошим слушателем. Она всегда слышала Шейру. Она всегда цеплялась за каждое слово, слетавшее с розовых губ девушки, как за проповедь. Иногда она знала Шейру лучше, чем саму себя). (Рейна вздохнула и сказала, что не уверена. Она сказала, что, возможно, это был просто стресс, от которого она так и не избавилась. Что проблемы наконец-то настигли всегда жизнерадостную принцессу. Бейла, казалось, была довольна ответом). (Но Рейна знала). («Я доверяла ему, — рыдала Шейра, — почему я ему доверяла?»)———————
Эймонд
———————
— Септон. — Эймонд? Его титулы развеялись, когда он вошел в королевскую септу. Он не был принцем. Он не был Таргариеном. Он был просто человеком. Человеком веры, пришедшим исповедовать свои грехи. Септон Юстас поставил свечу на круглый алтарь Неведомого и вытер руки, нахмурив брови в замешательстве. — Ты уже помолился сегодня со своей матерью, — сказал он, — что-то случилось? Эймонду почувствовал тошноту. — Могу я исповедаться, септон? — спросил он прямо. — Я согрешил и молю о прощении. — В последнее время ты приходишь на покаяние чаще, чем когда-либо прежде, мой мальчик, — медленно произнес Юстас, подходя к принцу. Эймонд не мог смотреть ему в глаза. Его стыд был слишком велик, — что превратило тебя в этого страшного демона, которым ты себя считаешь, хм? Твои покояния были сродни покояниям любого мужчины твоего возраста. Если это снова похоть, которой ты боишься, то не считай себя каким-то необратимым зверем, ибо каждый мужчина… — Я причинил вред девушке. Сами эти слова были горькими на его языке. Они грозили задушить его. Точно так же, как он душил ее. Точно так же, как он обхватил рукой ее горло и выплеснул яд на ее губы. Он поклялся. Поклялся. Поклялся! Никогда не причинять боль женщине. Никогда не поднимать руку. Никогда не творить насилия над дочерьми Матери, потому что он не был похож на своего брата. На тех мужчин, которые шептались о его матери. Эймонд поклялся быть хорошим. Быть справедливым. Быть правым. Он молился день и ночь. И все же… и все же, в одно мгновение, в одно чертово мгновение, он отбросил все это. Из-за нескольких слов. Нескольких жалких слов, которые укололи его сердце, как шипы розы. — Ты сделал… что? — Юстас прошептал. Эймонд закрыл глаз, и ему захотелось вырвать себе волосы. Ему захотелось швырнуть свою повязку через всю септу. Ему захотелось взять свой меч и просто замахнуться. Замахнуться на кого угодно. На что угодно. На чертовы свечи. На септонов. На камни. На все, что могло бы высвободить этот огонь, гудящий под его кожей. Что угодно, что прекратит это чувство и позволит ему задышать! — Я причинил вред девушке, — процедил он, раздраженный тем, что ему пришлось повторяться. Он хотел смыть с себя чувство вины. Он хотел, чтобы это исчезло! Он не мог уснуть! Еда была безвкусной, не более чем пепел на его языке! Сам воздух, которым он дышал, был спертым и душил его каждый раз, когда он осмеливался вдохнуть. Его кошмар становился более жутким. Более частым. Вместо того, чтобы просто видеть во снах девушку верхом на нем, ему виделись его руки на ее шее. Но на этот раз он сжимал, сжимал и сжимал, пока больше не смог, и ее сладкий голос стал шепотом на ветру, слабым, хриплым и дразнящим, пока он угасал вместе с ее жизнью. Он больше не просыпался с огнем в крови и желанием, а обливался холодным потом, с тошнотой на языке. — Пожалуйста, септон, — взмолился он, — пожалуйста, позвольте мне покаяться. Пожалуйста! Я не могу больше быть преследуемым! Я не могу… я не могу больше видеть ее в своих снах! — он был в отчаянии. Отчаянно нуждался в милосердии Матери. Отчаянно нуждался в мудрости Отца и Старицы. Отчаянно нуждался в силе Кузнеца и Воина. Отчаянно нуждался в прощении Девы. Отчаянно желал, чтобы Старица забрала свои образы смерти из его головы. Образы ее смерти. Это она умирала в его сознании. Умирала от его руки. Его руки, обхватывающей… — Эймонд, — мягко позвал Юстас, протягивая руки к принцу, — ты в объятиях наших богов. Не мучай себя перед ними. Говори, и они выслушают тебя, как и всегда, — он указал на массивные статуи, направляя Эймонда навстречу постоянно надвигающемуся взгляду Матери, — давай помолимся вместе и найдем там свои ответы? Эймонд последовал за септоном, и вместе они зажгли свечи у статуи Матери. Принц упал на колени и обхватил руками каменное кольцо, склонив голову в молитве, как делал всегда. Каждому богу он прошептал свои извинения, свои мольбы о прощении, милосердии, силе, мудрости. С каждым богом он чувствовал, как бремя его греха спадает с его плеч. С каждым богом он чувствовал все больше легкости в ногах, как будто они протянули свои руки и возобновили дирижирование нитями его марионетки, больше не оставляя его брошенным на земле на произвол судьбы. С каждым последующим богом он чувствовал, что сам воздух, которым он дышал, предназначался для него и только для него, наполняя его легкие новой силой. С каждой молитвой Эймонд чувствовал, что его грех понемногу отпускался, пока он не добрался до Неведомого. Когда он добрался до безликого бога, он произнес свои молитвы, но сделал паузу. Повинуясь какой-то неведомой потребности, охватившей его сердце, он зажег дополнительную свечу и попросил Неведомого послать ему знак, что сир Харвин Стронг перешел в мир иной без проблем и раздоров, и пожелал ему мирного отдыха. С этими словами Эймонд почувствовал себя чистым. Его кожа больше не зудела. Его шрам больше не пульсировал. Его слюна не имела вкуса, не была отравлена желчью. Дышать стало легче. Его сердце начало биться ровно. Он даже снова мог взглянуть на свои руки. Он был прощен самими Семерыми. — Спасибо, септон, — сказал он Юстасу с большой благодарностью. Юстас жестом пригласил Эймонда присоединиться к нему на скамье, слабо улыбаясь. — Может, Семеро и смыли твой грех, но я боюсь, что ты все еще можешь нести вину, мой мальчик. Вину, о которой не всегда могут знать даже боги. Подойди, — сказал он, — подойди и позволь мне выслушать тебя. — Конечно. — Так скажи мне, эта девушка… — Никого важного, септон, — быстро сказал Эймонд лысеющему мужчине. — Верно… конечно, — Юстас хмыкнул, хлопнув в ладоши поверх своей белой мантии. Эймонд внимательно наблюдал за мужчиной, — эта девушка, не имеющая большого значения… ты причинил ей вред? Почему? Я никогда не предполагал, чтобы ты был жестоким, мой мальчик. Эймонд прищелкнул языком, глядя на каменное лицо Матери. — Она сделала замечание по поводу моего глаза. — Многие люди делали это, Эймонд. — Многие люди – не она, — прошептал он. (Почему? Почему он прошептал это так, как будто это причиняло ему боль? Ему не было больно. И не могло быть. Он говорил себе об этом. Он не был в плену слез. Он больше не был виноват. Так почему же… почему он говорил так, будто… нет, нет, он был в порядке). — Я понимаю, — сказал Юстас, — и как ты причинил ей боль? Рука Эймонда сжалась на его коленях. — Я схватил ее за шею. — И ты оставил следы? — Я так не думаю. — Ей было больно? — Я не могу вспомнить. — И все же ты думаешь, что причинил ей боль? — Я знаю, что причинил. — И откуда ты знаешь, Эймонд? — Я видел это в ее глазах. — Чтобы увидеть боль человека в его глазах, нужно знать эти глаза лучше, чем свое собственное отражение, — заметил Юстас, снова привлекая внимание Эймонда. Принцу он показался обеспокоенным, — можешь ли ты сказать, что знаешь ее эмоции лучше, чем свое собственное отражение? — Да. Прошли годы с тех пор, как Эймонд в последний раз видел свое отражение. Годы. Он смотрел в глаза Шейры чаще, чем когда-либо смотрел в зеркало. Ее эмоции всегда было легко расшифровать. Легко прочитать. Легко уловить. Она облачала их на рукаве так же просто, как красная нить обычно украшала ее черные платья. (Юстас был заинтригован. Он никогда прежде не видел принца в таком припадке, практически молящего о помощи. Это было не в стиле Эймонда. А теперь эта девушка? Девушка, в отношении которой Юстас не был уверен, что Эймонд на самом деле мог бы причинить вред. Принца, казалось, терзало чувство вины из-за потенциальной боли, а не из-за ее реальных последствий). — Ты пытался извиниться? — просто спросил Юстас. — Нет. — И почему же нет? Эймонд вздохнул. — Я не смог. И… я решил, что лучше сначала обратиться к мудрости Семерых, чтобы они впредь направляли меня. (Я подумал, что лучше сначала снять с себя вину). Юстас похлопал Эймонда по плечу. — Эймонд, — сказал он, — Семеро не могут вести нас на протяжении всего пути. Иногда нам следует руководствоваться собственными сердцами и разумами, прежде чем обращаться к богам. — Но они… — Они добры и всезнающи, да, но мы не можем прожить наши короткие жизни в ожидании. В ожидании знаков и благословений. Это привело бы нас к очень одинокому существованию, мой мальчик. Эймонд не согласился, однако понимающе склонил голову. — Да, септон. — Могу ли я поделиться с тобой собственной мудростью? — Конечно. Юстас одарил его слабой улыбкой в тени Отца, в то время как Матерь и Старица наблюдали за происходящим. — Извинись перед ней. Найди прощение для себя внутри. Найди способ избавиться от того последнего остатка смертной вины, от которого боги не могут тебя избавить. А затем постарайся заслужить ее прощение, каким бы оно ни было, — он похлопал Эймонда по плечу и встал, — я не сомневаюсь, что ее прощение придет к тебе, мой мальчик. Медленно и без забвения твоих поступков, но я уверен, что оно придет, если ты будешь стараться его заслужить. — Спасибо, септон. — И Эймонд? — Да? — Не обрекай себя на погибель из-за того, что ты человек. Прими свою смертность и сопутствующие ей недостатки. Это сделает твое существование еще менее болезненным.