———————
Шейра
———————
— Ты пришел! Шейра просияла, взглянув на Эймонда, который выглядел не в восторге, стоя в дверном проеме, и быстро впустила его внутрь, закрыв за ним дверь. (Эймонд не был уверен, почему согласился на это. И теперь, стоя в покоях Шейры – ее покоях – он подумал, что это, возможно, было ужасной идеей). — Я не думала, что ты действительно согласишься помочь мне, — сказала она, довольная тем, что он согласился прийти, а не просто бросил слова на ветер. Она завидовала его волосам, но никогда бы не высказала вслух подобную мысль. Она не доставит ему такого удовольствия. И когда девушка сказала принцу, что он должен позволить ей заплести его волосы, это было… ну, просто то, что пришло ей на ум. Ей нужно попрактиковаться, сказала она себе, как только слова покинули ее губы. И он был так близок. Так близок, что она могла поклясться, что чувствовала его дыхание на своих щеках. Так близок, что, взглянув на его волосы под капюшоном, она не могла не подумать, что он прекрасно смотрелся бы с косами, которые носили большинство Таргариенов. Для таких длинных и серебристых волос было бы преступлением остаться без одной-двух косичек. Лишь для практики, сказала она себе. (Она не собиралась говорить ему, что он будет выглядеть прекрасно). И Шейре действительно нужно было попрактиковаться в заплетании мужских волос. У Рейны и Бейлы были такие разные по структуре волосы, и, хотя Шейра заплетала свои собственные, она не практиковалась на волосах, подобных тем, что у Джейса. Это была странная смесь прямых и волнистых волос. Он отрастил их, и они стали длиннее, чем когда-либо – теперь они доходили ему чуть ниже подбородка. И они должны были выглядеть идеально. Идеально для его свадьбы. Поэтому, ей нужно было все спланировать, и она не могла тренироваться на своих волосах, и уж тем более на его, если это должно было стать сюрпризом! Шейра взяла Эймонда за руку и подвела его к дивану. — Хочешь ли ты сесть на диван, а я встану позади тебя, или ты хочешь сесть на пол… — Что для тебя будет удобнее, чтобы закончить это как можно быстрее? — пробормотал он. Шейра прикусила губу, постукивая себя по подбородку, пытаясь решить. Она полагала, что на самом деле это не имело значения, но сидение позволило бы ей не отвлекаться. Она не устанет на ногах, и ей не потребуется переключаться между положением стоя и сидя. — Полагаю, если ты сядешь на пол, то будет проще… Слова еще не успели слететь с ее губ, как Эймонд пересек комнату и сел на безупречно вышитый ковер. Он согнул одну ногу в колене, а другую вытянул перед собой, отказываясь смотреть на нее. Шейра фыркнула. Гордый мужчина, подумала она про себя, хватая корзину с цветами и поднося ее к дивану. Она постучала ногой по его бедру, заставив его вздрогнуть, и принц уставился на ее ногу так, словно она только что наступила на него. — Скрести ноги, — сказала она ему, — будешь сидеть так слишком долго, и у тебя заболит зад. Эймонд закатил глаз и медленно подвинулся, а Шейра села позади него. Она поджала губы, разглядывая его серебристые волосы. Они все еще были частично завязаны, и Шейра поняла, что под ними скрывалась его повязка. — Эймонд? — Что? — Ты мог бы снять свою повязку? (Он напрягся). (Снять? Перед ней? Чтобы она могла позлорадствовать? Люди видели его без повязки, да, и он не возражал, но сама мысль о том, что Шейра увидит его?) (Возможно, он бы не возражал, если бы это был Люцерис. Это незаконнорожденное отродье могло смотреть на то, что он натворил, и, вероятно, дрожал бы от страха, как щенок, которым он и являлся. Однако Шейра? Конечно, она не стала бы съеживаться, ведь на нем больше не было крови, но разве она не будет довольна? Однажды она призналась, что не считает неправильным то, что он потерял глаз. Возможно, она бы насладилась жестоким поступком своего брата). — Я не буду смотреть, — тихо сказала она. Она действительно не стала бы, если бы он этого не захотел. Она предположила, что он носил повязку, потому что не желал, чтобы люди видели его рану. (Ошибочное предположение с ее стороны). — Все в порядке, — хмыкнул Эймонд, потянувшись назад, чтобы ослабить ремешок на повязке. Шейра наблюдала, как остальная часть волос рассыпалась по его плечам, и хмыкнула, пытаясь представить себе различные прически. Волосы Джекейриса были короче, но у него был такой же пробор, так что, возможно, она могла бы попробовать заплести несколько боковых косичек, сходящихся сзади? Тогда она могла бы попрактиковаться в плетении цветов! Это могло бы сочетаться с маленькой короной Бейлы и не задело бы его гордость. — Я не стану носить корону из цветов, Шей, — отчеканил Джейс, даже не глядя на нее с того места, где лежал. — Не будь таким… таким… — Кем? — Мальчишкой! — надулась она. — Если бы я попросила отца, он бы согласился. — Деймон думает, что твоя задница сияет ярче самого солнца, сестренка. Шейра уперла руки в бока и, наклонившись над диваном в их общих покоях, щелкнула младшего брата по лбу. Он вскрикнул и перекатился, чтобы защитить от нее лицо. — А ты так не считаешь? — спросила она, немного раздраженная тем, что он был таким придирчивым. — Больше нет! — Никогда, — пробормотала она, — если ты не наденешь корону, которую твоя старшая сестра сделала для тебя, — она опередила его неудачную попытку закрыть лицо и снова щелкнула его. — Ладно, ладно! — воскликнул он. — Я надену твои цветы! — Нет, теперь я не хочу делать для тебя корону. Ты этого не оценишь. — Я оценю! Клянусь. — Нет, к сожалению, не оценишь, братец, — драматично сокрушалась она, — боюсь, ты уже ясно дал понять, как сильно ты меня презираешь. Меня! Свою сестру! Я уверена, что Люк надел бы ее. И Джоффри тоже. Бедный Джекейрис. Все узнают, как он отверг предложение своей дорогой сестры, потому что его гордость… — Да ради всего святого, я надену все, что угодно! Шейра усмехнулась, взглянув сверху вниз на своего брата. — Правда? — Да, да! — простонал он. — Замечательно! — Шейра наклонилась и поцеловала брата в волосы. — Ты не пожалеешь, братишка! Она не стала бы надевать корону ему на голову – он был неблагодарным болваном, – но все равно подарила бы ему цветы в тон Бейле. Шейра потянулась к волосам Эймонда, на мгновение запустив в них пальцы. Она обнаружила, что они были такими же мягкими и тонкими, как и выглядели, и она не была уверена, что с ними делать. Она провела расческой по волосам, разделяя их посередине, и не могла оторвать от них своих рук. Его волосы были невыносимо прекрасны. Именно так, как она и предполагала. (Эймонд сжал руки в кулаки на коленях и стиснул челюсть, чтобы не отдернуть пальцы Шейры от своей головы. От своих волос. Ее ногти лишь слегка касались его черепа, вызывая резкую волну мурашек, от которых у него закололо в спине. Каждое прикосновение к его волосам, каким бы осторожным, нежным и исследующим оно ни было, заставляло пламя трепетать под его кожей, и ему хотелось содрать плоть с костей. Он хотел избавиться от огня в своем теле. В своих венах. Каждое прикосновение, каждое касание ее ногтей, каждое тихое гудение за его спиной было подобно еще одному полену, вброшенному в разгорающееся пламя, и Эймонд не был уверен, что может продолжать здесь находиться). (Ему казалось, будто Седьмое пекло каким-то образом просочились в него из пальцев грешницы, отравляя его. Отравляя его разум). (Он закрыл глаз, слишком крепко сжимая повязку, и заставил себя глубоко дышать, произнося молитвы, которые заучил еще мальчишкой. Все, что угодно, лишь бы вымолить пощаду. Матерь, несомненно, даровала бы ему это. Она непременно освободила бы его от того, чем Шейра Веларион пыталась его убить). Тишина охватила пару, пока Шейра трудилась. Эймонд сказал ей делать это быстро, и она так и поступила. Она не сомневалась, что у него были свои обязанности, и раз уж он был с ней в то время, которое они обычно не проводили вместе, она сделает так, как он попросит. И заплетая ему волосы, ей стало действительно интересно, чем еще он занимался в течение дня. Она знала, что он читал, тренировался и молился. Но что еще? — Чем тебе нравится заниматься? — внезапно спросила она. — Что ты имеешь в виду? Шейра фыркнула, распуская косу и расчесывая ее, чтобы начать заново. — Я имею в виду, чем ты занимаешься, когда не читаешь, не тренируешься, или не молишься? Что приносит тебе радость? — она собрала три пряди, искусно переплетая их, как учила ее мать. — Например, мне нравится быть в море. Я люблю плавать. Иногда я наблюдаю за работой мейстера Герардиса. Он очень хорош в своем деле, и он очень добрый, поэтому мне нравится проводить с ним время. Он научил меня многому из того, что я знаю. Теперь ты. (Эймонд решил, что говорить о мелочах предпочтительнее, чем страдать молча, поскольку Шейра обращалась с его волосами, как с кукольными). — Мне нравится летать на Вхагар, — пробормотал он. — Конечно, нравится. Я имею в виду другое. Эймонд на мгновение замолчал, и Шейра была уверена, что он ничего не ответит. Она полагала, что это было не худшим в мире, поскольку она все еще была отчасти уверена, что сейчас он лишь терпел ее, но у нее оставалась надежда, что принц все же поговорит с ней. Она поймала себя на том, что с нетерпением ждет их разговоров. Их бесед. Она ценила время, проведенное в септе, даже если половину времени не была уверена в том, что делает. Она ценила время, проведенное ими на берегу Черноводной. Она ценила его… Она ценила его дружбу. Она могла бы назвать это так, верно? Теперь они были друзьями? Шейра не была уверена, что у нее были какие-либо друзья, кроме Хелейны – если не считать близняшек, – поэтому она не знала, можно ли считать дружбой то, что было между ней и Эймондом. Они все еще препирались. Довольно часто. Она все еще находила его раздражающим. Нервирующим. Самовлюбленным. Но она также находила его забавным. Иногда добрым. Даже… приятным. Она с нетерпением ждала возможности проснуться пораньше – хотя никогда этого не любила – и пойти с ним в септу, когда никого не было рядом. Он протягивал руку и оставлял ее наедине с собой, пока не заканчивал молитву. Она могла спокойно поплакать – чего так долго себе не позволяла, – и они уходили. Иногда он шел с ней в библиотеку. Иногда они расставались на целый день. Больше всего ей нравилось быть в библиотеке. Ей нравилось спорить с ним, если это было возможно. Ей нравился вызов. То, как он мог перейти на валирийский так же легко, как и она. То, как он не боялся испытывать ее, отвечая на ее вызов своим. То, как он иногда ухмылялся, уткнувшись в свою книгу – зрелище, которое она когда-то считала ужасно нервирующим. Но теперь она… Что же, она думала, что иногда он мог быть красивым. Особенно когда он улыбался, как бы редко это ни случалось. И она видела это. Видела, когда стояла в воде в тот первый день, когда он повел ее по туннелям Мейгора. Она заметила тень улыбки на его тонких губах, и это была не та улыбка, которая предназначалась его сестре и которую она часто считала личной. Эта улыбка, казалось, предназначалась для… Для нее? Шейра подумала, что, возможно, ему тоже нравилось ее общество. Она могла бы позволить себе подобную мысль. — Мне нравится ваяние, — медленно признался он, заставляя Шейру замедлить движение рук, — с детства я… я всегда завидовал отцовской модели валирийского фригольда. Я хотел помочь ему. Шейра потянулась, чтобы взять маргаритку из своей корзины, но остановилась и вместо этого потянулась за синим колокольчиком. С того дня в саду она все еще считала, что они ему идут. — Ты когда-нибудь помогал ему? — спросила она. — Нет. — Почему нет? — она обвила податливый стебель вокруг его серебристых прядей. — Я уверена, он был бы рад, если бы ты присоединился. — Он перестал работать над фригольдом к тому времени, как я научился ваять из камня. (Зачем он сказал ей это? Зачем он вообще затеял этот разговор? Неужели невыносимая тишина было хуже этого?) — Ах… верно, — Шейра вспомнила о паутине, — возможно, ты мог бы… возобновить его работу? Я думаю, он бы это оценил! Когда я прихожу почитать для него, он всегда так рад, что с ним рядом кто-то, кроме мейстера. Он, наверное, был бы в восторге, если бы его сын продолжил… — Нет. Сглотнув от укоризненного тона, Шейра быстро закрыла рот, пресекая любые дальнейшие попытки подбодрить его. Она не понимала, как одно слово могло быть таким холодным. (Пыталась ли она растоптать его своим самодовольством? Эймонд был уверен, что да. Как она могла сидеть здесь и злорадствовать о том, как сильно его отец обожал девушку и ее мать? Как она могла быть настолько слепа – она, с двумя глазами – к тому, что его отец предпочитал свою дочь и внебрачных внуков своим собственным законнорожденным детям?) (Было ли это потому, что она не стояла перед ним? Потому что не смотрела ему в глаз? Потому что не смотрела на витой шрам, из-за которого его собственный отец не стал его защищать?) (Наверняка она помнила, как Визерис Таргариен позволил своему незаконнорожденному внуку уйти той ночью, не получив даже пощечины, в то время как Эймонд остался с одним глазом? Наверняка сейчас она ухмылялась, довольная тем, что напомнила ему об отсутствии у его отца способности вести себя как подобает мужчине, в котором он нуждался?) Шейра заплела косу и вздохнула. — Если ты когда-нибудь захочешь спросить его, — предложила она, — он дожидается полудня, чтобы выпить маковое молоко. Если ты придешь к нему пораньше, то, возможно, застанешь его в здравом рассудке. — Почему тебя это волнует? — прошипел он. — Потому что нам всем должно быть позволено заниматься тем, что мы любим. (Ох). (Эймонд с усмешкой посмотрел на свои колени. Почему было важно, что она ответила так тихо? Почему было важно, что она казалась… грустной? Ее слова были мягкими. Почти скорбными. О чем ей было скорбеть? Ей? Шейре Веларион? Девушке, которая получала все, что хотела?) (Не все, тихо напомнило ему сердце). — Что… — Шейра моргнула, разглядывая волосы дяди, и удивилась тому, что его голос потеплел, превратившись из ледяного холода во что-то более похожее на зимний бриз, — чем бы тебе хотелось заняться? Кроме того, что ты уже умеешь? Шейра заплела еще одну косу и потянулась за более густой прядью на макушке. Она позволила своим рукам на мгновение отдохнуть, рассеянно проводя ногтями взад-вперед по коже головы Эймонда. (Этого ощущения было достаточно, чтобы его глаз закрылся – не по собственной воле – и он откинул голову назад. Даже если бы принц попытался, он не смог бы перестать подаваться навстречу ее прикосновениям). (Или даже осознать, как он растворился в тепле Шейры). — Думаю, я хотела бы отправиться в Пентос, — решила она, — Деймон как-то рассказывал мне об арфистке, которую они с моей тетей Лейной встретили в городе, когда родились близняшки. Она была настолько талантлива, что у нее было собственное поместье прямо на берегу. Этот кусочек Узкого моря принадлежал ей и только ей. Она любила тех, кого хотела, и пела, когда хотела. Это всегда восхищало меня. — Я думал, ты не хочешь оказаться вдали от своей семьи? — Нет, не хочу, — усмехнулась она, — но, если бы я могла сделать лишь одну вещь в своей жизни – конечно, я бы взяла с собой Бейлу и Рейну, и мою матушку, и братьев, и Деймона, – то я бы хотела отправиться в Пентос, стать арфисткой и быть настолько любимой, чтобы владеть кусочком Узкого моря. — Ты умеешь играть на арфе? — Не имею ни малейшего представления. — Хм, — хмыкнул Эймонд, — похоже, это серьезно. Шейра усмехнулась. — Именно, не так ли? (Эймонд вспомнил ее голос. Ее пение. То, как валирийский стекал с ее губ, словно мед, когда она пела Мейлору. Это было… хорошо. Конечно, она не достойна широкой известности в Пентосе, но, вероятно, могла бы заработать немного денег, если бы вышла на улицы и пела на языке Старой Валирии). (Он не мог удержаться от желания послушать ее снова). (Хотя бы для того, чтобы оценить, хороша ли она в этом деле. Возможно, его память была запятнана его изначальным… презрением к такому бастарду, как она. Возможно, он оценил ее слишком высоко!) — Не могла бы ты… спеть? — спросил он. Щеки Шейры вспыхнули. — С-спеть? — пролепетала она. — Мне? Спеть прямо сейчас? (Разве не она только что говорила о том, чтобы стать арфисткой в Пентосе? Эймонд не понимал, почему она была так взволнована, и ему хотелось бы увидеть ее смущение. Румянец на ее веснушчатых щеках всегда вызывал у него усмешку). Почему он спрашивал об этом? Чтобы унизить ее? Чтобы сказать ей, что такая робкая – та, которую, как она осознала, она никогда не озвучивала вслух – мечта была тщетной и ребяческой? Она знала, что никогда не добьется подобной мечты. Ей повезет, если после замужества она когда-нибудь вновь займется любимым делом. Неужели Эймонд действительно воспользуется моментом, чтобы опозорить ее? — Спой для меня, маленькая племянница, — усмехнулся Эймонд, уже более уверенный в своей просьбе, — возможно, если ты будешь достаточно хороша, я позволю тебе отправиться на Вхагар в Пентос. — Не шути со мной, Эймонд, — надулась она. — Я серьезно. Если мне понравится, я прикажу Вхагар благополучно перевезти тебя через Узкое море, чтобы ты могла стать той самой арфисткой. Ты даже избежишь этой… этой помолвки, которой не желаешь. — Ты уже слышал, как я пою, Эймонд. — Однажды. — На один раз больше, чем следовало. — Ну же, Шейра, — поддразнил он, — ты пела моему племяннику. Я едва ли нахожу это справедливым примером, если хочу судить о тебе правильно. Шейра вздохнула. — Ладно, ладно, — сдалась она. Но затем она предупреждающе толкнула его в плечо, — если ты будешь смотреть на меня, пока я пою, я никогда тебе этого не прощу. — Как я могу смотреть, когда ты заплетаешь мне волосы? Хм? — Болван, — пробормотала она. — Скажи это еще раз, племянница, я тебя не совсем расслышал. Шейра наклонилась к его уху и с легкой ухмылкой повторила: — Болван. (Тепло разлилось по его костям, согревая все его тело от ощущения ее губ так близко к нему. От ощущения ее прохладного дыхания на своей коже. Ее ног, прикрытых черными юбками, прижимающимися к его спине. Он ненавидел это чувство. Ненавидел, ненавидел, ненавидел). (Однако, когда она отстранилась, он еще больше возненавидел пришедший ей на смену холод). Прищелкнув языком, Шейра на мгновение перестала заплетать косу. Что она вообще могла спеть? Какая песня не поставила бы ее в неловкое положение? Это был единственный возможный исход; вопрос заключался в серьезности. Шейра прикусила губу и посмотрела на центральную косу в волосах Эймонда. Ее план заплести две маленькие косички с каждой стороны в одну толстую сработал, но для Джейса ей нужно было сделать основную косичку потоньше. Песня. Песня. Песня. Ах, она знала одну. Шейра возобновила свою работу и, глубоко вздохнув, тихо запела. Если бы она не сосредоточилась на своих руках и серебристых волосах Эймонда, ее голос непременно бы сорвался, и она бы запнулась на словах. — Цветочки голубенькие, тилли-дилли, цветочки зелененькие, — пела она, — если ты любишь меня, тилли-дилли, я буду любить тебя, — продолжай заплетать, Шейра. Продолжай заплетать. Ее руки тряслись, а щеки горели от унижения, — пусть птички поют, тилли-дилли, а ягнята резвятся. Мы будем в согласии, тилли-дилли, ничего не бояться, — не обращай внимания на Эймонда. Пой так, как будто ты в своих покоях, — клевер цветет, тилли-дилли, клевер и лен. Ты королевою будешь, тилли-дилли, а я – королем: кто мне сказал, тилли-дилли, кто мне сказал? Мое юное сердце, тилли-дилли, поведало так… Шейра заплела последнюю косу и откашлялась, положив руки на колени, чтобы не вонзиться своими ногтями до самых глубин любого существующего ада и обратно. — Ну вот, — кашлянула она, — и, если бы ты мог больше никогда не просить меня об этом… — Ты довольно хороша. — Что? — Ты закончила заплетать волосы? — Ну, да, но… Эймонд снова закрыл лицо повязкой, закрепив ее на затылке под основной косой, и Шейра широко раскрытыми глазами наблюдала, когда он повернулся к ней лицом. — Я серьезно, — сказал он. В его словах не было злого умысла. Не было шутки. Он казался более чем серьезным, а не тем самодовольным типом, к которому она так привыкла. Шейра не знала, как реагировать. Она ожидала ухмылки, сопровождаемой ехидством, и, возможно, несколькими колкими словами. Она не ожидала, что он повернется к ней лицом и посмотрит на нее так… вот так. Почти… под впечатлением. Шейра отвела взгляд, не в силах вынести того, как она горела под его пристальным взглядом. — Тебе не нужно лгать, — пробормотала она. — Какая у меня может быть причина для этого? — Чтобы получить удовольствие от осознания того, что я опозорилась? — Хм. Шейра отводила глаза, пока Эймонд вставал, но, когда грубые пальцы мягко сжали ее подбородок, она была вынуждена встретиться с ним взглядом – и это ей не понравилось. Его пурпурный взор был пронзительным, проникающим в ее душу, что заставляло ее чувствовать себя незащищенной. Как будто он схватил девушку за грудину и распахнул ее, демонстрируя все содержимое ее тела. Бьющееся сердце, которое внезапно подскочило к горлу. Легкие, которые опустели, когда он приподнял ее подбородок. Живот, который скручивался и сжимался сам по себе. — Хотя я и ценю твое смущение, — прошептал Эймонд, — сейчас не тот случай, племянница, — он прищелкнул языком и склонил голову набок, — возможно, ты не добьешься такого богатства, чтобы заполучить кусок Узкого моря, как жадный дракон, которым ты и являешься, но я думаю, что ты могла бы наслаждаться комфортной жизнью в каком-нибудь причудливом доме, обустроенном по твоим пожеланиям. Двусмысленный комплимент, если она когда-либо слышала подобный. Шейра попыталась вырваться из рук Эймонда, но он не поддался и сжал ее челюсть, все глубже вдавливая пальцы в ее веснушчатую плоть. (Ее губы были розовыми. Сегодня они были розовее, чем обычно. И он всего лишь осматривал их. Любопытство. Вот и все. Он также не хотел, чтобы ее легкая насмешка была единственным ответом, который он получил от нее). (Ему потребовалось немало усилий, чтобы сделать ей комплимент, неужели она этого не понимала? Разве она не понимала, что на самом деле ему вообще не следовало с ней разговаривать? Позволять ей прикасаться к его волосам? Позволять ей заплетать их, как жена заплетает волосы своему мужу? Слушать ее сладкий голос – невзирая на отсутствие правильной тональности – в ее покоях, где они были наедине?) (Неужели она не понимала, что он делает что-то не так, находясь так близко? Сгорая? Разве она не видела, как пламя обволакивает его кожу? Разве она не знала, что он сгорает из-за нее?) — Отпусти, Эймонд. — Я имел это в виду как комплимент. — Да, да, конечно, я понимаю. Теперь не мог бы ты… — Я имею в виду, — он наклонился ближе, и Шейра была уверена, что ее сердце только что выпрыгнуло из груди, — что если ты так сильно желаешь освободиться от своих обязанностей, от того, кого твоя мать хочет навязать тебе, то все, что ты должна сделать, это попросить. (Смотри ей в глаза. Глаза. Глаза. Рот. Глаза. Рот. Ее губы, смотри в ее карие глаза. Ее глаза были подняты и широко распахнуты, и Эймонд мог бы утонуть, утонуть, утонуть в этих расплавленных карих глубинах, которые являлись признаком незаконнорожденности, но он хотел утонуть, хотя бы на мгновение, так же, как он хотел, чтобы ее губы оказались зажатыми между его зубами. Нет. Нет, он этого не хотел. Это было грехом, это было неправильно, это было… это было…) (Ее губы обожгли его щеку. Если она прижмет их к его губам, извергнется ли пламя из его уст, как у дракона? Если она приоткроет губы и впустит его, сможет ли он покорить само ее существо и сделать ее своей? Прочертит ли она своими ногтями горы и долины на его спине, как Семеро вырезали мир в том виде, в котором он был им известен? Схватит ли она его за только что заплетенные косы и лишит его всякого контроля, пока не превратит принца в свою марионетку, как Семеро сделали с его сердцем?) (Это было неправильно. Это было испытание похотью. Это был грех). (Грех. Грех. Грех). (Но он не мог отступить. Он не мог отстраниться. Он прижимал ее к себе, держа ее подбородок в своей руке. Ее. Его. Он хотел, чтобы она была ближе, огонь лизал его плоть, и он наверняка сгорит, если не отстранится. Если не придвинется ближе. Если он прижмется губами к ее устам, обожжет ли ее огонь точно так же? Сможет ли он избавить свое тело от этой боли, если поцелует ее?) (Хотя бы раз?) (Грех. Грех. Грех). Шейра не знала, куда смотреть. Она не знала, почему ее сердце больше не билось в груди. Конечно, оно должно было быть внутри? Конечно, оно все еще билось! Должно было! Она все еще дышала. И дышала ли? Казалось, Эймонд поглотил весь воздух вокруг них, как бы мало его ни было, и, подобно надвигающемуся призраку, он впитал в себя и все тепло. Вот почему Шейра вздрогнула. Вот почему по ее спине пробежал холодок. Несомненно, именно поэтому. Холодок проник в ее рот, сделав его суше, чем великая пустошь за Стеной. Он вверг ее горло в неистовство, не зная, сжаться ли ему или рассыпаться в прах, что, несомненно, уже случилось с ее языком. И все же в груди девушки поселилось тепло. В ее нутре. Оно всколыхнуло что-то внутри нее, вызвав жжение под ледяным слоем. Ее мышцы дрожали и болели, они умоляли освободить их из того пекла, в который они только что попали. Удерживай его взгляд. Не отступай. Не отступай. Его глаз, у него всего лишь один глаз, нельзя отступать перед одним глазом, даже если его губы поджаты в серьезной манере, которую нужно исправить, пока он не сломал себе челюсть от сильного напряжения, и эти губы так близко, и, если бы он улыбался немного чаще, возможно, он был бы счастливее, возможно, он выглядел бы на свой возраст, если бы не хмурился так сильно, и, возможно, если бы он просто закрыл глаз и наклонился немного ближе, он смог бы узнать, каково это – быть мягким. Быть добрым. Быть нежным. Если он может сделать это своим прикосновением, то, конечно, он может сделать это своими губами, своим языком, и, возможно, прикосновением таким образом, чтобы это была не просто его рука на моей ладони или… Шейра медленно моргнула, убеждая себя, что смотрит не на губы Эймонда. На его приоткрытые губы. Убеждая себя, что ее веки не тяжелеют. Говоря себе, что она действительно возражала против его хватки на своем лице (наглая ложь, если подобное вообще возможно), что она хотела, чтобы он ушел, чтобы она могла снова дышать (что еще хуже), что она не чувствовала знакомого возбуждения в своей промежности, которая приятно болела. (Эймонд наклонился еще ближе, убеждая себя не сосредотачиваться на губах Шейры. На ее приоткрытых, покрытых ранками губах. Губах, на которых он хотел бы оставить еще больше ранок. Убеждая себя, что его взгляд не становится тяжелее с каждым бешеным ударом сердца. Когда ком успел застрять у него в горле? Говоря себе, что она – грех и он должен бежать от нее, прежде чем Семеро покарают его, что он горел из-за нее, и единственный способ спастись – это уйти и никогда больше не видеть ее, что пламя не перекинулось на его член и не умоляло о влажном тепле, в которое он мог бы погрузиться). Она сказала себе, что не получала удовольствия от Эймонда Таргариена в подобном смысле. Только от его компании. Только от его огня. Только от его руки… когда обе его ладони успели коснуться ее лица? Когда одна из них двинулась, чтобы пройтись по линии ее волос? Когда он успел наклонил ее голову к себе? Почему она не могла чувствовать своего сердца? Почему она хотела… хотела… чего она хотела? (Эймонд сказал себе, что он не наслаждается Шейрой Веларион в подобном смысле – это было грехом. Только ее обществом. Только ее огнем. Только ее руками… когда она успела положить их ему на грудь? Когда одна из них обвилась вокруг его черного кожаного дублета, обхватив пальцами серебряную застежку? Когда он наклонил ее лицо так близко к своему, настолько близко, что мог чувствовать ее дыхание на своих губах? Почему он не мог чувствовать своего сердца? Почему он хотел наклониться и завладеть ее губами? Присвоить их себе. Оставить на них ранки, как это делала она сама? Почему прямо сейчас он хотел чего-то настолько неправильного? Чего-то такого, за что боги прокляли бы его? Почему они позволили ему желать такого…) — Я не уверена, что смогла бы зарабатывать на жизнь как… ах… певица в Пентосе, — прошептала Шейра дрожащим и неуверенным голосом. Она больше не смотрела в глаз Эймонду. Это было слишком, сказала она себе, этот буйный фиолетовый цвет. Смотреть на его губы было гораздо проще. — Я мог бы захватить с собой немного монет, — сказал Эймонд хриплым и низким голосом. Он больше не смотрел в глаза Шейре. Это было слишком, сказал он себе, эти неизбежные карие тона. Смотреть на ее губы было гораздо проще. — Ты бы украл у Короны? Разве это не… — она неуверенно усмехнулась, — грех? — Многое является таковым, — сказал он, с трудом сглатывая и проводя большими пальцами по ее щекам, — я всегда могу покаяться. Я часто так делаю. — И тогда… — И тогда… я отвезу тебя в Пентос, где ты будешь петь до конца своих дней, маленькая певчая пташка. — Ты бросишь меня в чужой стране? — Нет, если ты попросишь меня остаться. Я не настолько жесток, чтобы оставить тебя одну. «Не настолько, как твоя мать», — не высказал он, но оба поняли, что он имел в виду. Одни просто не соглашались с тем, что Рейнира была жестокой. Другие же были в этом уверены. — Я думала, ты ненавидишь меня, дядя, — теперь ее слова были едва ли громче вздоха. Так близко. Они были так близко. Пара чувствовала, как слова друг друга впивались в их губы, словно чернила в пергамент. — Я думаю, что должен, племянница, — пробормотал Эймонд, наклоняя голову ровно настолько, чтобы, если бы кто-то из них шевельнулся еще больше, их губы сомкнулись бы так, как они этого оба жаждали, — я думаю, что должен. — Но ты не можешь? — Не думаю, что могу. Глаза Шейры метнулись к его глазу. Одинокому глазу. Одинокому фиолетовому глазу, который должен был быть почти черным от злобы, но вместо этого ярко горел чем-то другим. Чем-то таким, о чем Шейра догадывалась, думая, что чувствует тоже самое. Ей просто нужно было… — Принцесса! Это Элинда! Ваши братья пожелали, чтобы Вы пришли посмотреть на их спарринг? Шейра отдернула лицо так же быстро, как Эймонд отпрыгнул назад. Она сжала одну руку на юбках, а другой схватилась за грудь, чувствуя, как сильно колотилось сердце. Как оно выпрыгивало из груди. Оно колотилось так быстро, что ее зрение начало затуманиваться. Нет. Нет, это было нехорошо. (Эймонд посмотрел на свои руки. Они предали его. Прикоснулись к девушке, которую он намеревался спасти. Не более. Он намеревался провести ее к свету Семерых, и это все. Это было тем, что он должен был и будет делать. Не прикасаться ладонями к ее лицу, словно она была фарфоровым идолом, которого он создал своими руками. Не вдыхать ее воздух, словно это было всем, что могли вынести его легкие. Не желать ее губ, словно они были отпущением его грехов. Почему его тело предало его? Из-за песни? Из-за этого взгляда в ее глазах? Из-за этого румянца на ее щеках? Этой прекрасной мелодии?) (Почему он позволил мимолетному зеленому пламени вспыхнуть при мысли о том, что Шейра должна была стать чьей-то? Что ей не позволят заниматься тем единственным, что она скрывала глубоко в своих мыслях? Почему его едва не поглотил припадок, которому он не мог дать названия? Тот самый, что пробежал дрожью по его спине, когда он впервые услышал, что она вскоре должна быть обручена? Почему он был… пораженным? Проклятым?) (Проклятым?) — Дай… дай мне минутку! — воскликнула Шейра, пытаясь успокоить свое сердце. Она моргала, отгоняя темные пятна. Пятна, которые затуманивали ее зрение гораздо быстрее, чем она могла их прогнать. — Я… я переодеваюсь в… в… (Эймонд услышал, как дрогнул ее голос. Услышал пьянящее звучание, переходящее во что-то хрипловатое. Забыв о предательских руках, он осмелился взглянуть на свою племянницу). (На племянницу, которая заметно побледнела, как и тогда, когда Веймонд Веларион лишился головы). — Ты и твое хрупкое сердце, — донесся тихий смешок Эймонда сквозь туман ее разума, — я бы предпочел не объяснять служанке твоей матери, почему ты потеряла сознание, поэтому, пожалуйста… дыши. Дыши. Эймонд. Дыши. Эймонд. Легкие Шейры боролись с ней, но, пока она моргала, чернота отдалялась все дальше и дальше, отступая в уголки ее глаз, и перед ней был он. Снова. Точно такой же, каким он был, когда паника одолевала ее в прошлые разы. Точно такой же, каким он был, когда велел ей дышать. Точно такой же, каким он был, когда держал ее руки в своих, чтобы остановить ее зудящие пальцы, остановить ее собственное насилие. Чтобы удержать ее на ногах. Эймонд. Дыши. Эймонд. Дыши. Ее голова опустилась, и она прислонилась к его плечу, не заботясь ни о чем, кроме того, чтобы позволить ему поддержать ее. Ни о чем, кроме как просто дышать. (Он несколько раз неуверенно моргнул. Чувствовал себя шатким. Его сердце бешено колотилось. Во рту пересохло. Руки дрожали). (Это было опасно). (Даже опаснее, чем тот великий грех, который он едва не совершил). — Спасибо, дядя, — прошептала она на валирийском, переводя дыхание. Он молчал, и она не возражала. Было бы лучше, чтобы они ничего не говорили. Чтобы они не говорили о случившемся. По мнению девушки, так было бы правильнее. Лучше всего. Она могла бы игнорировать это. Этот момент… чего-то. Чего-то, что она очень хотела бы забыть. Эймонд, несомненно, так бы и поступил. Возможно, он отправится к своему септону и попросит прощения за то, что посмел прикоснуться к такой незаконнорожденной девушке, как она. Почему она смеет думать, что это было чем-то большим, чем просто ошибка? Чем-то большим, чем двое молодых людей, захваченных моментом? Конечно, на этом было все. — Принцесса? Все ли… Шейра вздохнула и подняла голову, посмотрев в сторону двери. — Я в порядке, Элинда. Я сейчас приду, — ее сердце замедлилось от размеренного дыхания, и Шейра заставила себя улыбнуться Эймонду, который казался более серьезным, чем обычно. Она сжала его руку в знак благодарности и медленно встала, схватившись за голову, поскольку головокружение грозило сбить ее с ног. Он вскочил на ноги и поддержал ее, схватив за руки. — У меня для тебя кое-что есть, пока я не забыла, — сказала она, ценя его помощь. Она стояла неподвижно еще несколько мгновений, пока головокружение не прошло, и затем отстранилась от Эймонда, направляясь к своей тумбочке. В одном из ящиков, рядом с ее резным драконом, лежал неглубокий бутылек, наполненный темно-желтой мазью. Она взяла его и вернулась к дяде, протягивая ему лекарство. — Что это? — медленно спросил он, глядя на бутылек так, словно это был яд. — Для твоего шрама. — Что? Шейра мягко улыбнулась. — Я заметила, что он иногда беспокоит тебя. Эта мазь должна облегчить боль. Сначала наноси ее один раз в день, а если не поможет, переходи на два нанесения. Я приготовлю еще, когда смогу. Зверобой трудно достать, — затараторила она, и ее пальцы чесались от желания ковырять ногти, — считай это благодарностью. За… за все, что ты для меня сделал. Я очень ценю твою помощь, особенно то, что ты помог мне тайком выбраться из замка, чтобы достать эти цветы и шелк. — Я не… Шейра точно знала, что он собирался сказать, и отказывалась это слушать. Она не позволит ему отказаться от мази. Девушка накрыла его руку своей и осторожно подтолкнула бутылек к его груди. — Возьми его, пожалуйста, Эймонд, — она нерешительно протянула руку, поправляя цветок в косе принца, и ее пальцы коснулись его уха. Оно было теплым под ее прикосновением, — ты… я была права… ты действительно выглядишь… чудесно. (Как он мог отказать ей сейчас?)———————
Эймонд
———————
Это было неправильно. Это было неправильно. Он был жалок. Проклят. Мерзок. Конечно, Матерь и Отец поразили бы его. Несомненно, Неведомый утащил бы его в черную яму. Он уже чувствовал огонь в своей плоти, пусть пламя обжигает его в пекле. — Полегче, мой принц, — усмехнулся Кристон, едва отразив слепой удар Эймонда, — не стоит лишать меня головы на тренировочном дворе. — Хм. Эймонд уклонился в сторону от моргенштерна Коля, отклонившись вправо, в надежде попасть в открытый бок рыцаря. Но Кристон знал лучше, а Эймонд стал более небрежным в своем обуреваемом чувством вины сознании. В своей слабости. Мерзкой, жалкой слабости. В своем – ее – грехе. Кристон поймал меч Эймонда цепью и, повернув свое тренированное запястье, заключил тупое лезвие в ловушку. Эймонд фыркнул, когда его оружие отлетело в сторону, с грохотом ударившись о грязь, и просто покосился вниз на зазубренное оружие, теперь готовое нанести удар. В словесной капитуляции не было необходимости. Оба мужчины знали, когда их побеждали. Эймонд хмыкнул и отступил в сторону, направляясь к своему мечу. Он схватил его и уставился на клинок. Уставился на свою руку. Когда его собственное тело решило предать его? Разве он не молился каждый день? Неужели это случилось из-за того, что он привел эту девушку в святое место? Потому ли, что иногда… ну, иногда он, возможно, пропускал пару строк молитвы, потому что хотел знать, что шептала Шейра. Ему было любопытно! Было ли это грехом? Разве это было грехом для набожного – наставлять заблудших? Почему он был наказан за то, что сделал бы любой последователь веры? — Вы отвлеклись, мой принц, — сказал Кристон, хлопая Эймонда по плечу, — Вы стали небрежным. Предсказуемым. Медленным, — каждое слово было подобно удару кинжалом в живот. Эймонд не был таким. Больше нет. Он был изощрен. Обучен. Хорошо владел мечом. И вот Кристон Коль убеждал его в обратном. Говорил ему об этом после проигрыша. Эймонд не проигрывал. Никогда. — Это из-за помолвки? Нет. Нет, Эймонда не волновала помолвка Шейры. Ему… ему было все равно. Он считал свою сводную сестру идиоткой за то, что она планировала сделать, но это не имело значения. Как Кристон вообще узнал или подумал, что это влияло на него, Эймонд не знал, и лишь какая-то часть его могла сейчас заботиться об этом. Однако это была недостаточно большая часть. Мерзкий, жалкий грех. — Нет, — фыркнул он, отмахиваясь от Коля. От человека, который помогал растить его, пока этого не делал его отец, — я не понимаю, какое это вообще имеет значение, мне плевать на ее… — Баратеоны – сильный дом, — продолжил Кристон, поводя плечами, — это достойная партия. Шейра? С Баратеоном? Разве единственным среди них не был лорд Боррос? Женатый мужчина? Кроме него оставались лишь его дочери. — Как… — Ваша мать приложила немало усилий для этого союза, Эймонд, — сказал Кристон, и странное мерцание озарило его темные глаза при упоминании королевы, — Вы должны быть благодарны ей за то, что она позволяет Вам выбрать одну из дочерей лорда Борроса. Не многие могут похвастаться такой возможностью. Что? Эймонд моргнул. Один раз. Дважды. Трижды. Он? Дочери лорда Борроса? Выбор? Союз? Обручение? Нет. Нет, Эймонд не хотел этого. Почему… почему она не сказала ему? Почему она не… не поговорила с ним об этом? Она всегда интересовалась тем, чего он хотел. Да… да, он помнил, что Хелейна упоминала что-то о том, что их мать хотела поговорить с ним, но он не… он не мог… не это. Нет, нет, этого не могло быть… Эймонд не желал их. Не хотел. Он хотел… (Грех). — Выше нос, мой принц, я слышал, что одна из них сладкогласна, — усмехнулся Кристон, — Матерь и Дева, вероятно, нашли Вам идеальную пару. Нет, его идеальной парой была не девушка Баратеонов. Она была… — Принц Эймонд Таргариен! Услышав незнакомый голос, Эймонд резко обернулся, сжимая кулаки и пытаясь… пытаясь… что он пытался сделать? Ему нужно было поговорить со своей матерью. Чтобы прояснить это недоразумение. Чтобы исправить это. Это не могло быть правдой. Его не могли заставить жениться на каком-то Баратеоне. Это было ошибкой. К ним приближался дорниец, одетый в красное и кроваво-оранжевое. Его темная мантия развевалась вокруг икр, а на бедрах висел витой меч. Полные губы изогнулись в добродушной ухмылке, которая заставила Эймонда поднять голову выше, чем ему следовало. Темные глаза – почти оттенка драконьего стекла – возбужденно блестели, и, несмотря на холодный свет пасмурного дня, его смуглая кожа все еще сохраняла некое сияние, словно бы оставаясь сочной и согретой южным солнцем. Черная борода, подстриженная и аккуратно обрамляющая его подбородок, и зачесанные назад черные волосы подчеркивали его постаревшие черты. Эймонд не знал этого мужчину, но сквозь пелену паники подумал, что должен был помнить. Мужчина протянул руку. — Принц Кворен Нимерос Мартелл из Дорна. Рад наконец-то познакомиться с Вами. Эймонд не мог опозорить свою мать. Он не мог опозорить свою фамилию. Поэтому он сжал протянутую руку принца. — В Королевской Гавани не так много дорнийцев, — сказал Кристон, встав рядом с Эймондом. — И не без причины, как я полагаю, — усмехнулся Кворен. Он склонил голову набок, — Вы, должно быть, сир Кристон Коль из Королевской гвардии? Я слышал, что Вы сражались против вторжений моего отца в походах? — Да, сражался. Кворен медленно кивнул. Его улыбка слегка померкла. — Я уверен, что Корона благодарна Вам за службу. — Это так. — Конечно… — Эймонд наблюдал, как Кворен выпрямился, на мгновение расправив плечи, а затем кивнул в сторону тренировочной стойки, — я надеялся провести сегодня спарринг. Боюсь, моя дочь бросила меня ради одной из принцесс – кажется, ее зовут Рейна, – и я остался совсем без дел. Я никогда не был из тех, кто долго сидит без дела, а свадьбы в чужих землях всегда приводят к безделью, которого я не выношу. Эймонд уже ненавидел этого мужчину. То, как он говорил, было так… если бы он признался, что дорниец держался достойно, он бы слишком его похвалил. В манере Кворена чувствовался легкий шарм, и Эймонд не мог ему доверять. Или же это был его желудок, который все еще сжимался при мысли о том, что его мать обручила его с девушкой Баратеонов без его ведома или согласия. Несомненно, причиной было последнее. — Отвыкли от практики, мой принц? — спросил Кристон. — Вовсе нет. Просто мне хотелось бы чем-то заняться и, возможно… немного подготовиться к свадебному турниру. — Вы присоединитесь? — Дорнийская кровь поет от обещания боя, добрый сир, — затем Кворен повернулся к Эймонду, — а Вы, мой принц? Присоединитесь ли Вы к турниру? Я был разочарован, услышав, что принц Деймон пропустит бои, поэтому надеюсь, что у Вас есть новости получше. Мне нравятся вызовы. — Я обнаружил, что мне плевать на турниры, — пробормотал он, не в силах больше смотреть на этого – раздражающе обаятельного – мужчину. — Ах… Вы желаете настоящей стали и крови, — вздохнул Кворен, — не могу сказать, что виню Вас. Приезжайте как-нибудь в Солнечное Копье! — он хлопнул Эймонда по плечу – движение, которое было слишком знакомым и заставило Кристона и принца уставиться на Кворена широко раскрытыми глазами. — В наших боях льется кровь, и если Вас это заинтересует, то сражаются и женщины, и мужчины, и все вместе. Они могут быть потешными. Грешными. Не потешными. — А теперь, если Вас это не затруднит, — Кворен на мгновение повернулся, собираясь расстегнуть пояс с мечом в ножнах, — могу ли я найти здесь хороший поединок… Его слова оборвались. Погрузились в тишину. Эймонд отметил напряжение в фигуре мужчины и проследил за взглядом Кворена. Он гадал, был ли это тот, с кем принц столкнулся на Ступенях. Если это был старый любовник – до него доходили слухи о том, что дорнийцы занимались непристойностями со многими людьми одновременно, но он также подумал, что это могло бы быть предвзятым мнением, ибо именно Кристон поведал ему об этом, когда рассказывал истории о битвах, – с которых он каким-то образом вернулся. А может быть, он увидел свою дочь? С первого взгляда Эймонд не считал этого мужчину достаточно взрослым, чтобы иметь ребенка, но, возможно, девушка была молода. Грех. Это был грех, следующий по двору. Грех с ее темными волосами. Грех с ее темными глазами и искусанными губами. Грех с ее покрытыми ранками пальцами и кривой улыбкой. Грех. Грех. Грех. «Принцесса! Это Элинда! Ваши братья пожелали, чтобы Вы пришли посмотреть на их спарринг?» Верно. Перед его уходом слуга позвала Шейру. Сказала, что принцесса должна прийти к братьям на тренировочный двор. Он совсем забыл. Он снова погрузился в себя. Как тогда, когда она прижалась губами к его щеке. Он просто пошел в свои покои, медленно вынул цветы из волос, распустил несколько кос, переоделся в темно-зеленый китель и дублет, отложив мазь в сторону. Он положил мазь рядом с черным платком с красной вышивкой. Теперь она была здесь. Улыбаясь. С цветами в волосах. Ухмыляясь, когда ее младший брат-бастард Джоффри подбежал к ней и повел ее туда, где жалко сражались Джекейрис и Люцерис Стронги. На ней был ее – его – плащ. Эймонду нужно было уйти. Ему нужно было бежать. Убраться от нее как можно дальше. Грех. Грех. Грех. — Эта девушка… — медленно спросил Кворен, — кто она? Хозяйка греха, хотел сказать Эймонд. — Шейра… Веларион, — ответил Кристон. Стронг застыло на его губах, и оба мужчины знали это, но Кворен, казалось, не заметил его колебаний. Он смотрел ей вслед, пока она крепко обнимала Люцериса, ее смех был подобен звону колокольчиков на ветру поверх звяканья тупых мечей. — Я вижу. Тихое согласие. Эймонд знал этот тон. Он хорошо его знал. Его внимание переключилось на Кворена, и он смотрел, как дорнийский принц не отрывал своих обсидиановых глаз от Шейры. Он наблюдал, как неохотная мягкость растеклась по его теплым чертам. Он наблюдал, как расслабились его плечи, и из груди мужчины вырвался дрожащий вздох. А после Эймонд посмотрел на Шейру. Потом на Кворена. Потом снова на Шейру. Почему дорнийский принц оказался в Королевской Гавани? — Я выхожу замуж. — За кого? — Моя матушка отказывается мне говорить. Почему дорнийский принц оказался в Королевской Гавани? Кворен натянуто улыбнулся и поправил пояс. — Прошу прощения, мой принц. Сир. Я обещал старой подруге встретиться с ее семьей, и, похоже, пришло время представиться, — он отвесил неглубокий поклон и кивнул Эймонду, — жаль, что я не встречусь с Вами на ристалище, мой принц, но мое предложение о Солнечном Копье остается в силе. — Ублюдок, — выдохнул Кристон, когда Кворен оставил их и направился через двор, — я почти забыл, что он был одним из воздыхателей этой… женщины, когда она была юной. Рейнира. Кворен был одним из воздыхателей Рейниры. Дорн, предположительно, уже состоял в тесных отношениях с наследницей. И как же выгодно было бы связать их союз с Короной через… Эймонд усмехнулся при виде Кворена Мартелла, прервавшего беседу Шейры с братьями. При виде того, как Кворен Мартелл взял ее руку и запечатлел поцелуй на ее кольцах. При виде Кворена Мартелла, сияющего своей очаровательной улыбкой и на самом деле имевшем это в виду. При виде рук этого мужчины на ней. Рейнира намеревалась соединить браком Кворена и Шейру. Подло. Мерзко. Зеленое пламя вспыхнуло в его груди, и Эймонду, чтобы не убить дорнийского принца из-за того, что он не смог укротить этого жалкого зверя, который укоренился в его костях, нужно было сражаться. Ему нужно было забыть предательство матери. Забыть, что он согрешил. Забыть, что он должен был жениться на дочери Баратеона. Забыть, что Шейра должна была выйти замуж за Мартелла. Забыть ощущение ее дыхания на своих губах. Забыть ощущение того, как она проводила ногтями по его коже. Забыть о тепле, которое исходило от нее и проникало в него. Забыть, что он не мог ненавидеть ее. Но он мог ненавидеть вид другого мужчины, держащего ее за руку и заставляющего ее смеяться. (Шейра поняла, что ее плащ из пепла, соли и старой бумаги пахнет в точности как одноглазый принц. И она осознала, что эта мысль заставляет ее сердце учащенно биться). (Кристон понял, что мальчик, которого он помогал растить, носит косы, которых ни один из детей Алисенты никогда не носил. Те, что до жути напоминали ему о женщине, которую он ненавидел). (Джекейрис понял, глядя через двор, пока его сестра принимала теплое приветствие дорнийского принца, что Эймонд Таргариен носит голубой колокольчик в длинной косе по центру. Голубые колокольчики были одними из любимых цветов его сестры. А Эймонд свирепо смотрел на Кворена Мартелла, словно дорнийский принц допустил неуважение, стоя так близко к Шейре). (И Кворен с пугающей ясностью осознал, что все еще в значительной степени является смертным человеком, а смертные люди слабы, когда сталкиваются с прекрасными лицами. Возможно, он мог бы позволить себе еще один разговор с девушкой, на которой поклялся не жениться. Или третий).*** ***
Малин смотрел в одно из отверстий в потолке, мечтая взлететь высоко в небо, чтобы поймать звезды. Он хотел одну для себя, они были такие красивые, а Малину не разрешались красивые вещи. Если не считать маргаритки, которые подарила ему эта добрая леди. Он хранил цветок зажатым под подушкой. — Малин? — Да, госпожа? Он улыбнулся хозяйке приюта. Он никогда не знал ее имени. Она просила называть ее только госпожой, говорила, что так проще. Она мягко улыбнулась ему и опустилась на колени у его кровати. — Тебя вызвали в Красный замок? — одновременно сказала и спросила она. Странное событие для юного Малина. — Зачем? — Я надеялась, что ты мне расскажешь, — сказала она, поглаживая его темные волосы, — золотые плащи говорят, что принц Эймонд Таргариен послал за тобой. Ты сделал что-то, чего не должен был? Малин нахмурился. — Нет… я ничего не сделал! Я был хорошим, как Вы меня и учили, — он не был уверен, почему за ним послали. Что это вообще значило? Означало ли это, что он отправится жить в Красный замок? Станет слугой? Это было престижно, но позволит ли ему это стать рыцарем? Он очень, очень хотел стать… — Рыцарем! — восторженно воскликнул Малин, вскакивая со своей старой кровати и радостно кружась на твердой земле. — Я стану рыцарем! Ибо принцу Эймонду нужен был оруженосец, если он собирался присоединиться к турниру. Это было единственным правильным решением. (Грех). (Грех). (Грех). (Шейра).