Третий вариант

С ними что-то было не так. Запахи спирта и металла, тихое дребезжание магических светящихся сфер, освещавщих вечную темноту замка, стальные койки, которые куда как легче мыть, чем какие бы то ни было ещё. Как один из старших номеров — их так и называли здесь, номерами, — он помнил те времена, когда койки были деревянные, но экспериментаторы посчитали, что в них слишком въедается запах крови, и заменили на металлические. На самом деле запах крови был всюду, и никакое количество спирта, трав и ещё каких-то неведомых субстанций не могло его заглушить. Кровью пахли стены и потолок, и пальцы, и крови было настолько много, что она иногда шла у него горлом. С ними что-то было не так. Экспериментаторы менялись с завидной частотой — кто-то приезжал на месяц и гонял их по стылому внутреннему двору замка, под белым светом безжизненного зимнего неба, прицепив к ногам какую-то пиликающую чародейскую приблуду. Кто-то оставался всего на пару недель, усаживал их по очереди на стул и задавал вопросы, требовал угадывать картинки и разгадывать головоломки. Ещё одни — те оставались дольше — хотели крови и выкачивали её пробирка за пробиркой, каждый день, или каждую неделю, или каждый месяц. Номер Третий их терпеть не мог, но тоже не знал ответа на вопрос, что же с ними не так. Его экспериментаторы любили особенно. Иногда его начинал душить смех, иногда вдруг казалось, что что-то огромное и чёрное вот-вот настигнет его и убьёт, и он кричал от ужаса. В другие моменты он становился агрессивен или наоборот, сидел апатично на месте. Мир был будто бы карточный замок, что рассыпается, стоит подуть ветру. Или нет, мир был будто бы кисель, что давали иногда на ужин — и он пытался в этом киселе плыть, и глаза его то не видели ничего, то видели всё так пронзительно, что болела голова, а ноги и руки двигались, будто их било током. Им говорили, что их будут учить, но только и делали, что выясняли, что с ними не так. Снова эксперимент. Комната с голыми, выкрашенными белой краской стенами и серым полом — она кажется слишком большой из-за своей пустоты. Только в одном углу стоит простой, металлический круглый стол, на нем — фарфоровая тарелка с галетами. Температура в комнате такая же, как и всё в этой крепости, как еда, и вода, и одежда — никакая. Не холодно и не жарко. Так, наверное, удобнее считать в протоколе, который экспериментаторы потом будут презентовать где-то там, в мире, который номер Третий начинал забывать. Тот мир был из ярких красок, разных звуков и запахов — кажется, когда-то некоторые из них казались ему слишком сильными. Еще до того, как его привезли в Стиггу, до того, как провели Испытание Травами, до того, как до предела обострились слух и обоняние, до того, как он научился видеть в темноте. Стигга была безвкусной, была мертвенно-тихой, приглушенной, невнятных, никак не выделяющихся цветов. Самый яркий цвет, что они видели — свежая кровь, кричаще-красная, остро пахнущая металлом. Возможно, это было удобно для того, чтобы считать в протоколе. Возможно, экспериментаторы намеренно делали все, чтобы заставить их забыть, что существуют какие-то вкусы кроме пресного и металлического, цвета — кроме красного и мертвой серой гаммы, звуки — кроме тихих шагов и намеренно пониженных, безликих голосов. Возможно, они опасались перегрузить номера. Громкие звуки нервировали и заставляли или забиваться в угол, ища опасность, или агрессивно вскакивать на ноги в готовности защищаться. Яркий свет и насыщенные цвета вызывали головную боль, сильные, едкие вкусы и запахи — тошноту. Все это они уже проверили. Но никак не могли выяснить, что с ними не так. Номер Третий равнодушно изучал белую стену — непредсказуемый, бессвязный поток мыслей и расплывчатых воспоминаний о мире за стенами замка захватил все его внимание. В безвкусном, пресном, однообразном мире внутри замковых стен были только бесконечно сменяющие друг друга экспериментаторы с лицами, которые забывались через пару минут после того, как перестанешь на них смотреть, и кучка детей-номеров. Третий рассматривал одинаковые камни стены — ровно отшлифованные, каждый похож на предыдущий. Их специально отшлифовывали до одинаковости так же, как эти камни — одинаковые, серые от частых стирок рубахи без рукавов и штаны по колено, одинаковые, изменившиеся после Испытания Травами глаза — желтые, с кошачьими вертикальными зрачками, одинаково бледные лица. Его экспериментаторы любили особенно — его сложно было отшлифовать, сложно было вписать в группу одинаковых номеров, выживших после Испытания Травами. Третий еще помнил свое имя — в мире за стенами замка его когда-то звали Гезрасом. Третий был рыжим до того, как их всех начали одинаково брить налысо раз в две недели, когда-то по треугольному узкому лицу были рассыпаны веснушки, давно побледневшие и стершиеся в никаком полумраке замка, слегка разбавленном искусственным светом магических светильников. Рыжие волосы экспериментаторы могли состричь, пытаясь отшлифовать его так же, как и всех, но с острыми ушами, которые выдавали в Третьем полуэльфа, и высоким ростом, на который не влияло пресное и скудное питание, они сделать не могли ничего. Несколько номеров нервно дернулись и заозирались, когда услышали звук тихих шагов по коридору. Все они скучковались у одной стены — и большую пустую комнату разделила почти пополам непрозрачная, мутно-белая завеса. — Скоро начнется эксперимент, — ровно, безэмоционально произнес голос. Бестелесный, бесплотный, не мужской и не женский, тихий, раздающийся будто отовсюду одновременно, словно разом родившийся в каждой точке комнаты. — Вы будете разбиты на пары, — продолжил голос, — названные номера выходят в центр комнаты. Номер, названный первым, должен отдавать приказы, начиная их словами «я приказываю». Номер, названный вторым, должен подчиниться и выполнить приказ. После команды номера меняются ролями. Мы прервем эксперимент, если будет отдан опасный в принципе или угрожающий жизни приказывающего, подчиняющегося или какого-либо еще номера приказ. Мы обещаем, что эксперимент безопасен. Воспринимайте это, как игру. Номер Третий продолжал равнодушно смотреть в стену. Заверения в безопасности эксперимента, или, как его ласково назвал бестелесный голос, игры Гезраса не тронули — его это не волновало. Ему было гораздо интереснее наблюдать за тем, что произойдет. Третий давно усвоил, что слова экспериментаторов не стоит воспринимать буквально — они могли лгать намеренно или ненамеренно. Озвученные условия эксперимента, быстро прикинул он, могут позволить экспериментатором сделать несколько разных выводов. Для того, чтобы понять эту головоломку, следовало сначала увидеть, что она из себя представляет и что она дает тем, кто наблюдает. — Номера семь и десять. Гезрас перевел взгляд в центр комнаты. Мысли вспыхивали, появляясь и исчезая. Десятый номер явно боялся Седьмого — бегающий взгляд, скрещенные на груди руки, плотно сжатые губы. Седьмой очень долго думал над тем, какой приказ отдать — повернул голову к кучке номеров, в угол, откуда недавно вышел, словно не очень понимал, что ему делать, и просил подсказку. От двух худых, непропорциональных фигур в центре комнаты падало множество бледно-серых теней — веером в разные стороны. Светильники вдоль стен, развешанные на одинаковых расстояниях друг от друга, горели ровно, не мерцая. — Пожалуйста, продолжайте эксперимент, — произнес тот же бесплотный голос, — нам важно, чтобы вы продолжали. Седьмой нервно дернул уголком губ и резко отвернулся. Ему позволили отдать приказ пять или шесть раз, и все как один — бесполезные. Поднять руку. Сделать сальто. Десятый не перечил — но и страх, повисший в безвкусном воздухе, не исчезал. Только сменился дребезжащим торжеством, когда бесплотный голос попросил поменяться ролями. Приказы Десятого номера были куда сложнее и отдавались почти без перерыва, но и просьба завершить прозвучала раньше, чем у Седьмого. Гезрас продолжал смотреть в центр комнаты даже тогда, когда седьмой и десятый присоединились к кучке номеров у стены. Вспыхнула коротко мысль — должно быть, экспериментаторы проверяют, какого рода приказы будут отдаваться. Он уцепился за нее, начал раскручивать — еще, наверное, они следят за реакцией, они всегда за ней следят. Экспериментаторы много внимания уделяли эмоциям — как их физиологическим и поведенческим проявлениям, так и их силе и длительности. Он давно это заметил. Должно быть, смотрят, насколько им нравится приказывать. Эта мысль осталась более яркой вспышкой — дрогнули ноздри, слегка расширились и снова сузились кошачьи зрачки. Эмоции нужно было контролировать в меру своих сил — хотя получалось не всегда. Он старался не давать им лишнего повода исследовать себя. Он знал, что возможность приказывать в этом эксперименте, игре, если угодно — ненастоящая. По-настоящему здесь приказывают только экспериментаторы, как и всегда. Гезрас поверить не мог, что эта головоломка настолько простая. Интересно, что будет за отказ выполнять приказ? — Номера тринадцать и пять. Закономерность в их нумерации была в самом начале, когда их только привезли в замок — выстроили в шеренгу и пронумеровали. Просили запомнить и называли исключительно номерами. Номерами же была подписана одежда, койки — сначала деревянные, потом железные — и даже посуда. Потом из более чем ста номеров — привозили до начала всех экспериментов их небольшими группами — осталось двадцать три. У Гезраса был самый малый номер — третий, он приехал среди первых. Самым большим номером был сорок второй, уже неделю как сидевший в карцере. Пятый номер в центре комнаты упрямо вздернул голову, скрестил руки на груди. Отданный Тринадцатым приказ он гордо проигнорировал — даже не повернулся в его сторону, буравил взглядом непрозрачную белую завесу. — Пожалуйста, продолжайте эксперимент, — ровно, безэмоционально произнес бестелесный голос, — нам нужно, чтобы вы продолжали. Пятый стоял молча и не шевелясь. Гезрас наблюдал с интересом — ему все казалось, что вот-вот из-за белой завесы шагнет разозленный экспериментатор, схватит Пятого за шкирку и затащит туда, за непрозрачную стену, за завесу. Ждал, что вот-вот наступит неминуемое наказание за непослушание. Но голос повторил свою просьбу во второй, в третий раз — с интервалом примерно в тридцать ударов ведьмачьего сердца, где-то раз в две минуты. Тринадцатый бестолково моргал, взгляд желтых кошачьих глаз бегал растерянно по комнате, по завесе, по напарнику и группе стоящих у стены номеров. На четвертый повтор одной и той же фразы с одинаково отсутствующей, неестественно ровной интонацией у Гезраса дернулся нервно уголок губ. Если наказание за отказ выполнять условия эксперимента — доведение всех номеров в комнате до нервного тика повторением одной и той же фразы одним и тем же пресным, неопределяемым голосом, то лучше бы Пятого уже утащил экспериментатор, потому что терпение у номеров кончалось довольно быстро. Пятый сдался раньше. — Ладно, — хрипло отозвался он, — что ты там сказал? — Пожалуйста, соблюдайте формулировки… — начал было голос, но Тринадцатый его перебил, отдавая приказ. Новая быстрая мысль-вспышка. За «нет» не следует наказание. Голос просто будет повторять фразу-просьбу продолжить эксперимент до тех пор, пока приказ не будет выполнен. На этой мысли Гезрас завис. Это переворачивало головоломку, подставляло ее новый, острый угол — экспериментаторы учли вариант отказа и показали это очень явно. Они знали, что будут отказываться. Отказ был не решением, а одним из предложенных вариантов ответа, и вариант этот все еще оставался под контролем экспериментаторов. Третья, четвертая, пятая и шестая пары. Схема повторялась — или страх, сопровождающий выполнение отданного приказа, или отказ — и давящий на нервы всем номерам равнодушный безликий голос, неустанно повторяющий одну и ту же фразу с одинаковой ровной интонацией. Согласиться подчиняться или отказаться. Да или нет. Всего два варианта и оба — учтены и просчитаны экспериментаторами заранее. Номера поняли, что наказания не будет, и включили, наконец, фантазию. Ничего по-настоящему опасного, никакой откровенной провокации — тень общего страха перед фразой «мы прервем эксперимент» чувствовалась в воздухе. Никто еще не решился его прервать — вероятно, никто даже не думал об этом, ведь все понимали, что положение, позволяющее приказывать, длится всего около двадцати минут. А потом приказывать будет тот, кто выполнял приказы. Но по-настоящему приказывали здесь только экспериментаторы. — Номера три и двенадцать. Это всего лишь очередная головоломка. Ее просто нужно было решить. Найти неучтенный вариант. Гезрас шагнул вперед, вышел в центр комнаты. Двенадцатый поглядывал попеременно на него и на завесу — и почти ощутимо жалел, что случайность выбрала именно его в пару к Третьему. Третий славился своей странной любовью к головоломкам. И не обращал на Двенадцатого внимания — молча и с безразличным пока выражением лица смотрел ровно перед собой, на белую завесу. — Я приказываю тебе дать мне руку, — голос звучал резко, будто кто-то переломил сухую ветку. Двенадцатый неуверенно протянул к нему раскрытую ладонь — на ощупь она оказалась липкой и неожиданно холодной. В отличие от него, Гезрас был спокоен — он неторопливо повел напарника по эксперименту ближе к непрозрачной преграде и остановился в паре шагов от нее, безотрывно глядя в равнодушную белизну. Они оба знали, что там, за завесой, сидят и наблюдают экспериментаторы. Чародеи. Головоломки, которые приходилось решать, делились для Гезраса на два типа — слишком простые и нечестные. У нечестных не существовало верного решения — он всегда срывался, когда осознавал это. Эта головоломка была не так проста, но у неё было верное решение — по крайней мере он был в этом уверен. — Я приказываю тебе взять со стола тарелку с галетами, — Гезрас с каждым словом улыбался шире и шире, продолжая смотреть ровно перед собой. Двенадцатый напряженно вслушивался в каждое с расстановкой сказанное, тяжело падающее в пустую тишину слово, — разбить ее и порезать себе вены. Двенадцатый замер. Белая завеса помутнела перед глазами — он шарахнулся назад, дернул руку, которую держал Третий, пытаясь вырваться из хватки цепких длинных пальцев. Ему казалось, что светильники на стенах тревожно замерцали, завеса расплывалась и снова собиралась в плоский экран, под серой рубашкой спину закололи маленькие ледяные иголки, сердце забилось в горле. — Ты псих, Третий, — Двенадцатый нервно растер высвобожденную из чужой хватки ладонь, — я не буду это делать. — Пожалуйста, продолж… — бестелесный, ровный, безликий голос захлебнулся и оборвался, оставив после себя дрожащую тишину. Светильники и правда мерцали. Зазвучали тихие шаги по каменному полу. Гезрас не двинулся с места — только медленно повернул к нему голову, не прекращая довольно улыбаться. Взгляд Двенадцатого истерически заметался, выхватывая случайные детали — заостренные кончики чужих ушей, красноватые оттого, что со спины их подсвечивают светильники, злосчастная тарелка с пресными галетами на столе, от которой он тут же отвел взгляд, белый густой дым завесы, спокойная улыбка Третьего. Двенадцатый метался, пытаясь понять, что ему делать. За невыполнение приказа не должно быть наказания — тогда почему голос захлебнулся и замолчал? Почему экспериментаторы все еще не вмешались, хотя этот приказ явно подходит под критерий тех, после которых эксперимент прерывается? Почему Третий так спокойно смотрит на него и улыбается? От улыбки и нечитаемого выражения миндалевидных глаз — не то и правда равнодушного, не то издевательского, не то радостного по-настоящему, по-детски — Двенадцатого пробрала дрожь. Он не хотел верить, что этот приказ действительно прозвучал, что озвучивший его стоит и довольно улыбается. — Двенадцатый, ты не понял, — слишком ровно и тихо, но достаточно внятно сказал Гезрас, улыбнулся шире, — мы должны продолжать эксперимент. Я приказываю тебе взять со стола тарелку с галетами, — Двенадцатый сделал осторожный шаг назад, подальше от источника спокойного голоса, чересчур естественной улыбки и взгляда блестящих глаз, — разбить ее и порезать себе вены. Шаги раздались совсем близко — быстрые, громче, чем обычно. Двенадцатый шарахнулся назад — и спиной налетел на круглый железный стол, уронив на пол ту самую тарелку, с громким звоном расколовшуюся на две неравные половинки. Гезрас, не прекращая миролюбиво улыбаться, повернулся обратно к клубящемуся белому туману, который не был прозрачным только с одной стороны. Завеса стремительно начала таять.