Третий вариант

Он снова рассматривал стену. На этот раз — серую, некрашеную и гораздо менее тщательно обработанную. Конечно, его кинули в карцер. Не то чтобы Гезрас думал, что будет как-то иначе. Все номера давно усвоили, что за нарушением, неповиновением или еще чем-то, что не по душе чародеям, следует наказание. Экспериментаторам не нравилось, когда он находил решение их головоломок, но к нему самое частое наказание в виде небольшой и холодной по сравнению с основными помещениями замка комнаты-клетки применяли не так часто. С большей вероятностью его посылали в первых рядах на новые эксперименты — и те, что в итоге проводились на всех, и отдельные, дополнительные. На холодном каменном полу сидеть было неудобно, но ходить из угла в угол по комнатушке-камере в пять шагов в диагонали он устал. Догадка оказалась верной — все-таки был вариант ответа, выходящий за рамки «да» и «нет», третий вариант, не входивший в стройную схему экспериментаторов. Бестелесный, ровный голос был записью, которую транслировал артефакт по определенной, заданной заранее схеме — они и раньше создавали такие артефакты. Самих чародеев, скорее всего, даже не было в комнате — номеров они опасались, это тоже было давно ему известно и заметно. Возможно, еще одним вариантом было просто пройти сквозь завесу, достать и сломать артефакт — точнее, отдать такой приказ, но он не знал, проницаема ли завеса в течение эксперимента. Гезрас не знал, что маяться с этими мыслями в карцере ему осталось не так долго, не знал, что после его выходки ни одна из оставшихся пар номеров так и не прошла эксперимент по заданному чародеями сценарию. Поэтому он был удивлен, когда его выпустили на следующий день. Выпустили — и снова отвели в комнату с белыми стенами, серым полом и дымной непрозрачной завесой. В обстановке эксперимента нашлось всего три отличия. Номеров было куда меньше, и Сорок Второй был в их числе, в отличие от Двенадцатого; стол с тарелкой из угла убрали, а его самого определили в тот угол, где раньше стоял стол, отдельно от других номеров. Какое-то время он скучал в своем углу, не подходя к кучке других номеров — его целенаправленно от них отделили, он не очень понимал, почему, но это не мешало. Ничего нового в первой паре он не увидел — все тот же равнодушный, безликий голос, те же правила, только каждый из номеров, кроме него, комкал в руках небольшой кусочек чего-то шуршащего. Приглядевшись, он понял, что теперь приказы нужно читать вслух с дешевых пергаментных листков. В первой паре приказывающий морщился, читая вслух формулировки — ему явно было не по душе находиться в такой ситуации. Во второй — читали спокойно, один раз отказались выполнять, но после двух повторений приевшейся до омерзения фразы-просьбы продолжать приказ все же был выполнен. Ему не давали никакого листка. Короткая вспышка мысли, от которой Гезрас раздраженно дернул уголком губ — наверное, они хотели посмотреть, что он придумает на этот раз. Все номера после завершения эксперимента уходили из комнаты — парами, нервно оглядываясь. Кто-то с тихим треском порвал свой листок. Они нервничали, потому что не знали, чего от них хотят и что конкретно проверяют — на первый взгляд наказание не наступало в принципе, любой выбор из двух вариантов «да» и «нет» казался безопасным. Гезрас не хотел выбирать из двух вариантов — он хотел предложить свой. Решить головоломку, найти изъян. Эта мысль вертелась в голове, как пойманный светлячок — маленьким огоньком: у этой головоломки есть решение, просто нужно его найти. — Номера двадцать шесть и три, — ровно огласил бестелесный, никакой голос. Он вышел из своего угла в центр комнаты. Двадцать Шестой тоже комкал в руках листок, шел неуверенно, едва не спотыкаясь, вертел головой. Остановился рядом, в центре, уперся взглядом в листок. — Я приказываю… Гезрас проигнорировал его, даже не взглянул — направился к завесе. Двадцать Шестой оборвал себя, неловко замолк, переминаясь с ноги на ногу и комкая в руках листок, быстро взглянул на белые стены, на дымную плотную завесу. Двадцать Шестой, как и все, оставался в рамках игры, закрылся внутри головоломки, не пытаясь выйти за ее пределы. Он получил право приказывать в игре, правила которой ему диктовали, и когда ход игры нарушился — стал совсем беспомощным, маленькой, непропорциональной фигуркой в серой одежде посреди большой пустой комнаты, и компанию ему составлял только веер полупрозрачных теней под ногами. Гезрас подошел к барьеру, улыбаясь, поднял ладони, глядя в белый дым. Прислонил их к завесе. Не холодная и не жаркая — плоская твердая преграда с такой же температурой, как и у всего в замке. Ладони будто погрузились в молочно-белый дым совсем чуть-чуть, натолкнувшись на гладкий, твердый барьер. — Эй. Я знаю, что вы слышите, — Гезрас улыбался, слегка скованно, но счастливо, будто ему только что вручили долгожданный подарок, будто похвалили, — вы постоянно говорите, что все эти эксперименты — для нашего блага, да? Что вы всего лишь хотите понять, что с нами не так, чтобы помочь, что вы о нас заботитесь. Вы говорите, что сегодняшний эксперимент — просто игра, абсолютно безопасная, верно? Двадцать Шестой попятился, уперся лопатками в серую стену, почти с испугом глядя на высокую и худую фигуру, приложившую ладони к белой дымной завесе. Гезрас не оборачивался. — Тогда почему бы вам не сыграть с нами? — он почти прислонился лбом к завесе, мягкий белый дым совсем не ощущался на коже, медленно, размеренно бился пульс, — игры — это весело, а вы обещали, что ничего не случится. Мягкие отсветы белого густого дыма отражались в блестящих темных глазах с узким кошачьим зрачком, он улыбался уже широко, радостно — появилась на щеке небольшая, еще детская ямочка, приподнялись тонкие рыжие брови. — Почему вы молчите? — он уперся лбом в плотную преграду, спрятанную за белым дымом, наклонился к ней всем телом, продолжая улыбаться, — сыграйте со мной. С ними скучно играть, я хочу с вами. Вы же говорили, что это не эксперимент, а игра. Вы говорили, что она безопасная. Вы говорили, что это нужно нам самим. Тогда почему вы молчите? Светильники горели ровно и блекло, не мерцая — Двадцать Шестой сполз по стене, растерявшись окончательно, сел на пол, зажав листок в кулаке. Несколько бледно-серых теней окружили его на полу. — Сыграйте со мной. Вы же не боитесь, верно? Зачем вам бояться нас, если вы желаете нам добра? Гезрас принюхался, прикрыв глаза — белая завеса перед ним пахла ничем. Ни спиртом, ни железом, ни свежим воздухом, ни камнем — совсем ничем. Безвкусный, мертвый дым. — Это скучно, когда вариантов ответа всего два. Это нечестная головоломка, а вы не хотите мне отвечать. Он отстранился от завесы — совсем чуть-чуть, не отнимая ладоней, просто отвел голову. И с силой впечатался лбом в плотную преграду, едва прикрытую белым непрозрачным дымом.

_____________

Ноющая, пульсирующая боль растекалась ото лба обручем вокруг головы. Короткая красная вспышка — укол в локтевой сгиб, второй. Не с первого раза попали в вену, уже не первый укол — оба предплечья и обе кисти раздражающе ныли. — Сучий сын, — пропыхтел один голос, старый, хрипловатый, лающий. — И не говорите, — поддержал второй, моложе и приятнее на слух. Перед глазами — расплывающаяся белая муть. Гезрас не пытался сфокусировать взгляд — его больше отвлекали вспышки боли. Иногда они были короткие, резкие и быстро гаснущие, иногда — медленно разгоравшиеся и текучие. Много-много мелких и крупных вспышек — его собственное тело казалось ему темным силуэтом, вырезанным из тонкого пергамента, к которому подносили лучинку то там, то тут, прожигая дыру за дырой. А сквозь дыры с обгорелыми краями пробивался яркий красный свет, застилал глаза. — Как с прошлой его выходки все пошло по… — Молчи, — раздраженно взлаял старый голос. — Зачем? — удивился молодой. Новая болезненная вспышка — что-то, не церемонясь, надавило на ноющий лоб. — Мы в него влили такую дозу, что хватит на лошадь. Пацан в высших сферах сейчас летает. — У них очень быстрый метаболизм, — снова старый. — Потому мы и вливаем без остановки уже полчаса, — опять молодой, с усмешкой, — прямо даже в две руки. Не беспокойтесь, вы же видели на примере номеров, что эмоции опасно держать в себе. А я сейчас весьма зол. — Думаю, меньше, чем тот чародей из Бан Арда, — голоса отдалялись и приближались, раздавались со всех сторон одновременно и менялись местами, невозможно было определить, где один, а где второй, — он просто в бешенстве. — Говорю же, с прошлой его выходки. По плечу слегка хлопнули. Пару мышц тут же свело болезненной судорогой, рука дернулась, игла пропорола кожу, вызвав новую вспышку тягучей красной боли. Два голоса вразнобой выругались. — Хватит, наверное, его уже колоть, — с сомнением предложил молодой голос. — Глаза еще открыты, — огрызнулся снова старый голос, — и улыбается, сучий сын. — Судорога лицевых мышц, — констатировал молодой голос, — вот и не закрывает глаза. Гезрас не мог ни зажмуриться, ни убрать с лица веселую, кривоватую гримасу. Улыбка, от которой треснула губа, вспыхнув новым маленьким огонечком на темном силуэте-теле в его сознании, и правда была всего лишь судорогой мышц. — Так вот, на чем мы остановились? Голос отдалился, зазвенело стекло. Дребезжащий звук вызвал новый приток глухой, вязкой головной боли, замерцали перед глазами мелкие зеленые мушки. — На том, что если так продолжится, весь проект пойдет в утиль, — хрипло ответил старый голос, закряхтел, заскрипело дерево, — номера насмотрелись на эти выступления и саботировали этот эксперимент что в прошлый раз, что в этот. Бесполезные сучьи дети, выпадают из равновесия от любого чиха. — Потому организаторы и убрали любые чихи, — равнодушно отозвался молодой, прекратив звенеть стеклом, — не просто так же нам строго-настрого запретили говорить без специальных артефактов, которые приглушают голос и не дают рассмотреть внешность, и не зря просят носить специальную обувь. Гезрас довольно смутно ощущал собственное тело — он не понимал, на какой поверхности лежит, какая у этой поверхности температура, гладкая ли она, в какой он позе и где он, не знал, была ли расплывчатая белая муть перед глазами потолком или ему казалось. На запястье, которое ощущалось, как чужое, той руки, в которой больше не было иглы капельницы и медленно тлела ноющая боль от оставленной иглой глубокой царапины, сомкнулся какой-то тугой браслет. На одной из лодыжек — тоже. Что-то прислонили к шее. Молодой голос забормотал, зашуршал чем-то. В тяжелой, непрестанно ноющей голове вспыхнула тусклая мысль — показания снимает, эти чародейские приблуды он уже видел. — И, хотелось бы думать, не зря мы все это время сидели в этом чертовом каменном мешке, как летучие мыши — в темени, — старый голос оборвался, громкий кашель ввинтился в уши, отозвался нытьем во всем теле, — даже свет нельзя сделать нормальный, сидим над вечными бумажками, глаза выпадут скоро от отчетов. — Теперь уже, видимо, зря, — в молодом голосе слышалась лишь капля сожаления, — вот так крадись несколько лет по коридорам в темноте, чтобы, не дай Сила, объекты не распсиховались и не начали вести себя агрессивно, выясняй, что хотя бы с этими-то выродками не так, чтобы следующие не бросались драться или не падали в обморок от громкого звука и яркого света, чтобы потом один слишком умный… — Эльфская кровь, — перебил его старый голос с долей отвращения, — мятежная. Вечно им все не по душе, этим остроухим. Этот хотя бы умный. — Себе во вред, в основном, — снова зазвенело стекло, — и другим объектам. Посмотрим, как ему придется по душе уйти под нож. Очень мятежно и революционно — умереть ни за что, не находите? Точнее, меньше, чем ни за что — за идиотское желание делать все по-своему. Я клянусь, если бы тут мы учили их завязывать штаны — этот обвязал бы их вокруг шеи и ходил так. Хриплый смешок. Соленая капля крови из треснувшей губы попала на язык. Белая муть перед глазами разбавилась ярко-красными разводами — будто в молоко начали лить тонкой струйкой кровь. Гезрас не мог ни зажмуриться, ни убрать с лица неестественно веселую, кривоватую гримасу. Не мог облизнуть треснувшую губу, расслабить и растереть сведенные болезненно мышцы, потрогать горячую и пульсирующую шишку на лбу или глубокую царапину над бровью — барьер исчез, когда он уже потерял сознание и начал падать, и твердый каменный пол острым каким-то краем рассек лоб, оставил на виске ссадину. Он совсем не мог двигаться и едва мог думать. Но он знал, что эту головоломку он решил. Нашел третий, неучтенный вариант — и показал его остальным. В комнате с белыми стенами и серым полом появилось смазанное красное пятно — единственная яркая клякса, пахнущая кровью. Гезрас, номер третий, показал им — настороженным ко всему, загнанным в угол в безвкусном, тихом, никаком замке, испуганным и смирившимся — что выход из клеток, которые ставят чародеи, есть. В Стигге — всей в мертвой бело-серой приглушенной гамме, тихой, не жаркой и не холодной, — можно было найти цвета, кроме серого и белого, ответы, кроме да и нет. Найти третий вариант.