Тяжела ты, жизнь злодейская

— Как действовать будем, вашество? — Как привыкли. — Значит, как всегда, через… — Полкан! — Тут, вашество! Тут, куда ему деться. Трясется на пегой коняшке с правого бока. Подбоченясь, словно едет сквозь толпу восхищенных молодиц. Смоляные кудри вразлет, чуб волной колышется в такт лошадиной поступи. Глаз озорной, на губах усмешечка. Так и казнил бы за неприглядный вид пред очами царскими. Да где ж тогда взять другого толкового воеводу, да чтобы еще и помогал с удовольствием в делах наших темных да мерзких? — Где Серый? — Вперед побёг, вашество. Дорогу разведать, взглянуть на замок. Да на красу ненаглядную… — Угу. Сопливую и зарёванную. Чего она всё время ревёт-то? — А кто ж её разберет, глупую бабскую головушку? — камзол сукна серого нараспашку, волосатая грудь колесом. Да еще и почесывается время от времени. Блохи его жрут, что ли? Вот велю в черемичной воде помыть. Незаметно вздохнув, покосился на свою грудь, под серой посконной рубахой спрятанную. Ни тебе колеса бравого, ни тебе повышенной волосатости. Знаю, что конструкция у меня другая. Но временами бывает обидно. Секунд на пять. — Можа что у неё перемкнуло. Завидует кому, обидел кто. Натура, можа, трепетная. Всё её вокруг расстраивает. — Угу. Она расстраивается, как балалайка битая, а мы, значится, её настройщики. — Одного не пойму, — озадаченно посмотрел на меня воевода. Просёк, как я на его почесухи косо взглянул и осторожно убрал руку со своей волосатой подмышки, положив её демонстративно на луку седла. — Едешь смурной, голову повесил, словно женить тебя везем… — Ой, дурной! Сплюнь! — вскинулся я. — Ой, тьфу, тьфу, тьфу! — Да не на меня же! — Плювать, вашество, полагается через левое плечо, как бы в нечистого духа! — призадумался, покосился на меня и кажется, прикусил язык. То ли от раскаяния, то ли чтобы не заржать. — Вот сейчас как дам тебе, по головушке дурной, да пустой! Вобью тебя по плечи в землю! — Батюшка, ты чаво?! — выпучил на меня глаза честные, добрые, да рот открыл. — Пегашика пожалей! — Коняка то ты тут причем? — озадачился я. — Дык ежели меня по плечи, то от него снаружи и хвоста не останется! Представил такую нелепую картинку. Да. Коня жалко. Он не виноват, что на нем такой балагур едет. Которого мне прибить хочется каждые две версты. И который, пользуясь моим замешательством, почесал языком дальше. — Так вот! Едем мы туда, словно из-под палки. Отродясь такого не было. Помнишь, в прошлой године ездили Финиста бить. Вот весело было! — и заразительно захохотал, запрокидывая голову. Повадился дорогой наш пернатый по теремам таскаться, да девиц смущать. Влетит в девичью горницу под покровом ночным, шандарахнется с размаху об пол и станет молодцом. Вот только маленькая проблемка. Оборотни, знаете ли, в одёже не перекидываются. Так что, стоял и срамом гордо светил. Кто стыдом не отягощен, ситуацией пользовались. Вдовицы, солдатки, честные женки. А ежели девица молодая? Визгу в ночи, писку, в доме паника. Папаша с мамашей, тетки, слуги с пищалями да трещетками. Ужасть! А кому жалобы строчат? Кто порядки навести должён? Кто призвать, наказать и всё проча? Вот и засели мы втроем в засаду. Сломав отчаянное сопротивление Серого, напялили на него сарафан, кокошник. Полкан попытался для достоверности ему еще брови насурьмить, да свеклой щеки натереть. Был зверски бит сафьяновой туфлей по загорбку, и накормлен этой свеклой по самое больше ни хочу. Потом посадили его подле лучины, да так что кокошник видать, а щетины суточной — нет. Коклюшками знатно бряцал. Правда, так и не показал нам потом, чего он там наплел. Но увлёкся всерьез. Даже не заметил, как за его спиной птах наш развеселый нарисовался, не стереть. А тот раскорячился, руки в боки. Стоит. Ждет. Мы в тени, за сундуком. Сидим. Ждем. Серый язык высунул, глаза свои янтарные то выпучит, то прищурит. Старается, спасу нет. Этот дуралей, голопузый, ничего умнее не придумал, заблеял: — Обернись, девица красная. «Девица» вздрогнула, чего-то видать то ли упустила. То ли напутала. Перекосилась вся и с низким, идущим от души рыком, обернулась. В общем, Финист со страху два раза оземь с размаху бился, как такую красу уразумел. Чего-то у него, наверное, переклинило. Потом, видать, решил, как есть за окно нырять. Серый в голый тыл вцепился, на себя тянет, что-то про женитьбу орет. Птах в окне застрял по пояс, верезжит на всю слободку. Полкан на подмогу так поспешал, что меня опрокинул, сундук своротил, лучину снёс. Темень, все орут, грохот страшенный. Я хохочу, пособники мои за голые пятки жениха внутрь тянут, тот на свободу рвется. Грех свой занозил, слёз было…. Но этого мы уже не видели. Так, ремня по голому заду всыпали для острастки, да выпнули на волю. Пока тихо, но естество никуда не денешь. Рано или поздно за свое возьмется. Женить его. Вот только на ком? — Ай, да я! — хвастливо воскликнул Полкан. — Вот и улыбается наше злодейшиство. Так-то лучше. — Да, да, — буркнул я, — Кто у нас хороший мальчик? — Хороший мальчик? — хмыкнул воевода. — Как хочешь, батюшка. Высунуть язык могу. А вот ухо ногой чесать не буду, сапог мешает. Тут уж я не выдержал и рассмеялся. Вот ведь скоморох. *** Люблю когда вот так, летом, у костра. По простому. Я — просто сижу на попонке, трубочку вишневую табачком самосадным набиваю. На небо посматриваю. Дровишки подкидываю. Оборотню, набегавшемуся за день по лесу высунув язык, лучше сейчас к лошадям не подходить. Не подпустят они его к себе. Пришлось ему ополоснуться быстро в холодном ручье, впрыгнуть в порты и заняться ужином. Напластовал прозрачными лентами ароматное сало, разложил на рушнике ядреный чеснок. Прижимая к груди каравай, хрустел горбушкой под кривым ножом. Тут же притулился махонький горшочек с малосольными пупырчатыми огурцами, на смородиновом листе, да с хреном. Да перья сладкого зеленого лука. Да яблочки, крупные, хрусткие, краснобокие. И даже кисть винограда, янтарного, аппетитного. — Эх, браги не взяли, — вздохнул огорченно воевода, вернувшийся от лошадей. Еще поодаль стянул сапоги и, скинув кафтанчик, развалился на нем, закинув руки за голову и протянув пятки к огню. Потянув ноздрями, Серый недовольно покосился в его сторону. Ну да, амбре от упревших ног не перебить костровому дыму и огурцам с хреном. — Еще не хватало перед делом браги нализаться. Чтобы с пьяных глаз не ту девицу уволочь. Как в прошлый раз, — не сдержался оборотень. Его, обычно обманчивая мягкая легкая улыбка, сейчас стала явный оскалом. Молодые были еще, неопытные. Да. Решили немного боевой дух поднять. Мы — трое-сам. Да Горыныч в гости залетел. То, что он залетел по полной, это он только на утро уразумел. А вечером мы нарезались до синих чертей. Ноги не идут, а задаток-то взяли уже. Да и слово данное держать надо. Хотя не очень хотелось. Усоньша богатырша это вам не ёжик чихнул! А подруги её боевые? Они ж по одной даже по малой нужде в кустики не бегают! Ульяна, Марьяна, Домна, Аграфена. Остальных не помню. Этих со счетов не скинешь. Биться с ними прикажете? Это еще вопрос, кто с кем биться будет! Кулаки у них пудовые. Серый у нас вообще не пьющий, а как узнал, под что мы подписались, вырвал корчагу из рук воеводы и единым махом выдул. Думается мне, хотел окосеть на столько, что б невмочно было его с собой тащить. Так как Усоньшу эту вблизи наблюдал, в отличие от нас. Сглупил я. Мало ли как дева себя называет? Подумаешь, богатырша. Ха! А тут Горыныч по делу прилетел, аль на огонёк заскочил. Не помню. Услышал нашу беду горемычную, пальцем только у виска покрутил. Во, мол, вы недоумки. Но промолчал. И поддержал в попойке. Так что к вечеру мы поняли, что никуда мы не пойдем. Ноги не идут. А у кого идут, то в разнобой и в разные стороны. И решили лететь на Горыныче. Всё-таки сверху не так страшно смотреть на проблемы, оставшиеся на грешной земле. А ему на тот момент вообще уже наплевать было. На нем мы летим, или он на нас. Или мы за хвост его поволочем. И превращаться обратно не желает. В Змея, то есть. Кто придумал, не скажу. Ибо стыдно. Придумали мы его на балкончик башенный выволочь, сесть всем троим, а вернее зажать его промеж ног, и сигануть в пропасть. Хошь не хошь, а превратиться ему пришлось бы. Как тащили на самый верх — совсем беда. Обмяк Змей, как кисель, храпит с присвистом, из рук вываливается. Сапог потеряли по дороге. Пока дружки его дальше тащили, я за сапогом бегал. А то потом обвинит в покраже. В общем, пристроились кто куда. Я с сапогом подмышкой впереди, на шее. За ухи держусь. Дальше воевода. Меня держит, за шиворот, чтобы не свалился, второй рукой Змея за иноземный кафтан промеж лопаток в горсть собрал. Да, Горыныч у нас не оборотень, извините. Он есть ДРАКОН! А ему законы мироздания не писаны. На зависть прочим всяким он в полете подле самой земельки ловко так в комок сожмется, кувырк и стоит, сам красавЕц! Манжеты белые одергивает кружевные, жемчужные. Туфли у него как у барышни, мягкой кожи лучшей выделки телячьи. Пряжки серебряные. Пуговки золоченые. В каждой пуговки по камешку самоцветному. Эх, не мужик, а мечта ночного татя дорожного. Изваляли мы его знатно по лестнице. Так вот, а на самом почти хвосте, будущем, если он превратиться в падении, а если нет, то уже в общем-то без разнице, на чем именно, расположился Серый. Задом наперед. Потому как ноги то надо на весу держать. Решетку оградительную на балкончике мы, конечно, сразу выломали и в пропасть выкинули. А то не сподручно было перелезать. Да и мало ли, зацепился бы Горыныч мыском сапога и остался бы висеть, аки мышь летучая, вниз головой. А вот мы б летели. Только не за Усоньшей, что б ей пусто было. А вниз. Перед тем, как сигануть, мы чего-то притихли. На всякий случай я начал летабельное наше средство за ухи то драть. Чтобы очнулся и не подвел нас. А тот как увидел, что носом смотрит в пустоту темную, как завопит! Тут мы сразу же, на счет «раз» и скакнули! Махали все! Я сапогом, Полкан руками, Серый - всем собой. Змей оборотился вмиг, а крылами греб как в бурной реке против течения. Все слова позабыл. Выл только на одной ноте, словно уже словил стрелу богатырскую туда, где очень больно. Дружки мои верные его поддерживают, словесно, я сапог стараюсь не потерять. Полы кафтанов, да подолы рубах как паруса реют. Планируем. Как мы летели, это вообще сказка. Зарекся я на пьяных драконах летать. Ну его, никакого здоровья не хватит. Как папенька усоньшин уговорил её в потемках без верных подружек, а только с ним по саду бродить, того не ведаю. Не долетели мы. Заблудились в ночи. Ориентиров никаких, Серый с птичьего лёта дорогу не опознал. А приземляться не рискнули. Намял бы нам Змей холки за эксплуатацию без согласия. И тут летун наш как завопит: — Вот она, хватайте! И швыряет в нас что-то визжащее, в темноте с земли когтями подобранное. Только свистнуло, рассекая воздух и на меня приземлилось! Визжит, дерется, даже кусается! Как есть богатырша! Воевода тут же мешок бездонный её на голову накинул, тряхнул его, и только лапти у меня перед носом мелькнули. Я еще слегка удивился, ощупывая подбитый глаз. А почему лапти? Но возня сзади не утихала. Меня здорово в спину ногами пихали, тут не упасть бы. Да сапог этот, не знал, куда его пристроить. Шмякнулись мы без сил во дворе нашего домика. Пока змей не отдышался, согнувшись вдвое, упираясь в коленки ладонями, сразу сказал, что это дело надо обмыть. И не пожалею бочку дубовую молодого зелена вина, что купцы мне привезли по осени. И сапог ему вручил, торжественно. Как медаль. Девицу тут же засунули в комнату, где дверь крепкая, да запоры проверенные. Свечу ей оставили, фруктов заморских, чтоб заткнулась до утра. И ворох всякой ерунды, что девицы любят. Бусики, колечки в шкатулочке. А поутру проснулись от грохота, словно в дверь ту лавкой с разбегу били. Подкрались все четверо. Меня, конечно же, вперед выдвинули. Ну да. Все должно быть правильно.Скромно постучал в ответ. За дверью притихли. — Пойдешь, девица… Больше ничего сказать не успел. — Ироды! Вороги! Это как обычно. Ничего нового. — В уборную пустите. Быстрее! — и заревели тоненько. А вот это что-то новенькое. Хлопнув себя по лбу, воевода спешно сдвинул меня с дороги и принялся срывать запоры. Что-то мелкое, лохматое выскочило со зверскими глазами и нетерпеливо уставилось на освободителя, мелко подпрыгивая на месте. — Беги в конец коридора, там… Но девица уже молнией неслась в указанном направлении, подвывая на ходу. Полкан озадаченно почесал под моим вопросительным взглядом себе затылок. — Бусики. Колечки. А горшок кто нибудь догадался ей под кровать пихнуть? Все виновато потупились. Даже Змей. За которым вины вообще быть не могло в этом стыдном деле. А потом крохотная девчонка, во всех дарёных бусах на тонкой шейке, всхлипывая, мела кашу на молоке и рассказывала, какого страху натерпелась. Звали её Крошечка Хаврошечка, жила она в дальней деревне Луговке. Повелела ей мачеха коровку от дальней родни пригнать, вот и шла она, не евши, не спавши в потёмках. К рассвету домой торопилась. А тут мы. Дураки пьяные. Налетели, схватили, повязали. Как она теперь домой, да без коровы? Может, её уже волки задрали? А может добрые люди подобрали. А мачехе что сказать? Где была? Змей украл? Да кто ж её порченную, безродную, бесприданную замуж теперь возьмет? И ну рыдать с новой силой! На порченную мы могли бы все возмутиться. Но что толку? Бегать теперь по деревням, бить себя кулаками в грудь и людям доказывать что-то? Тут уж точно никто сомневаться не будет. Порченная и точка! Совет решил и постановил. Тут же, не сходя с места. Дать Крошечке две коровы, подводу с доброй лошадью, шкатулку, да платков, да отрезов навалить на телегу. Денег дать. И пускай валит куда хочет, лишь бы от нас подальше. Всем говорит, что осиротела мол. Только есть у нее тетка дальняя, ведьма старая. Будет её проведывать. Это на всякий случай, чтобы местные, где она решит осесть, не думали сироту обидеть. А Усоньшу мы через два дня утащили. Злые были, скрутили её быстро, даже по темечку стукнуть не постеснялись. Лучше мы, чем нас. Ноги связали и рот заткнули. Ох, здорова девка. Косая сажень в плечах, а на толстой длинной косе всю нашу ватагу можно было подвесить. Хороша, что тут скажешь. Воевода два раза зубами кулак её ловил, три раза глазом. Считай любовь! А я потом долго змея уважал. Молча. Это ж надо, в темноте, да на ощупь, не промахнулся мимо девицы малохольной. А ну как промазал бы, и летела к нему за спину не Хаврошечка, а ейная корова? Так бы с ней и обнялись, трое все махом. Кто с копытом, кто с рогами! А я вообще, впереди всех геройски восседал. Ой, жуть! Ой, страсть!