Meliora

— Ангел… Вот он лежит: истощенный жизнью человек на смертном одре. Вокруг сбились простыни и подушки, такие же белые, как его анемичное лицо. Рука протянута вперед в попытке дотянуться до неясной фигуры, застывшей рядом с кроватью. Она похожа на те, что приходят на грани сна и яви — туманное черное нечто, размытое для близорукого взгляда. Вот только теперь старик движется от яви к вечному сну. Он все никак не может проснуться. — Ты за мной?.. Фигура склоняется и садится на край кровати, мягко отодвигая рукой одеяло. Тело старика так исхудало, что кажется, под одеялом почти ничего нет. Лишь небольшие приподнятости на месте корпуса и колен намекают на то, что он ещё не перешёл в бесплотное состояние. Морщинистая голова покоится на подушке, несоразмерно большая — обтянутый кожей череп. За кроватью — широкое окно на всю стену. За ним раскинулся город в огне. Золоченые шпили и шапки небоскребов плавятся в раскаленном мареве. Где-то далеко, за домами, в дыму и пламени, то ли встаёт, то ли садится белый купол солнца. Охваченное пожаром, оно застыло в смятении, не зная, куда ему двигаться — вверх или вниз; еще один маленький пожар на небе. Все так ярко пылает — но старик не видит, он отвернут лицом от окна, его угасающему зрению видны только блики и сполохи на противоположной стене. Темная фигура, напротив, видит все, и рыжие снопы пламени отражаются в ее глазах. Заглядывая в них, как в зеркала, старик пытается найти его руку, судорожно шарит жилистой ладонью по одеялу. Найдя, сжимает до дрожи. — Ангел, скажи… Как я жил? Когда «ангел» отверзает уста, его голос звучит как шелест листьев, как шорох гальки под накатывающим прибоем. — Может, ты мне расскажешь? В комнате тепло, и с каждой минутой становится все жарче. Каждая минута на счету у старика. Окна обдувает горячим воздухом — они словно в капсуле, которая пока выдерживает натиск пожара. В окна летят черные хлопья гари, то прилипая к стеклу, то отваливаясь. И старик рассказывает. — Мы пытались выстроить новый мир, — говорит он. — Мы пытались спасти его, — говорит он. — В итоге мир пришлось спасать от нас, — говорит он. «Ангел» слушает, успокаивающе положив руку ему на колено, не сводя с него пристального взгляда. Его разномастные глаза, чуть прикрытые веками, глядят холодно и строго. — Что мы сделали с нашим миром? — шепчет старик. — Во что превратили Эдем?.. — его глаза слезятся — он помнит. Сейчас он помнит все, от начала и до конца. Может быть, это из-за близости смерти, но его мысли проясняются, каждое воспоминание встает на свое место. — Теперь эти фанатики подожгли город. Они кричат что-то про чуму, от которой нет спасения. Их безумный лидер, эта Красная Смерть… Говорят, он поднялся из самой бездны… Существо, что сидит рядом с ним, переводит взгляд на окно — и на его лице, словно в ускоренной кинохронике, проносятся мысли, одна за другой. Старик смотрит на это лицо — смотрит свою жизнь. — Мы шли, сжигая за собой города, — наконец отвечает «ангел». — Этот мир не удался. Скоро будет новый. — Зачем же все сжигать? — молит старик. — Можно исправить этот… Его еще можно улучшить… Все можно сделать лучше… Существо выдыхает, легкая улыбка трогает его губы. — Твоя смерть не будет красной, — он успокаивающе проводит рукой по волосам умирающего, заглядывает в глаза. — Она будет черной. Он поднимается почти неслышно, только шелковая мантия с шорохом скользит по ткани постели. Старик изо всех сил напрягает взгляд. Его глаза на секунду расширяются в ужасе. Осознание заставляет его подбородок задрожать. — Ты не ангел… Сквозь щели в обшивке стен начинают просачиваться струйки дыма. Запах гари наполняет пространство. — Ты не ангел, — повторяет старик. — Ты тот дух, что приходил ко мне на вершине небоскреба. Ты, по-моему, что-то дал мне… — он силится вспомнить. — Я дал тебе свободу выбора. Ты сделал с ней то, что сделал. — Ты шептал мне на ухо всю дорогу, — с обидой и отчаянием догадывается старик. — Нет. Я молчал. Дух отходит к окну. Его взгляд скользит по панораме города; цепляется за детали и украшения на зданиях: величественных крылатых львов, громовержцев с молниями в кулаках, ангелов, попирающих ногами шары… Руки вскинуты к небу, словно в последней мольбе. Небоскребы, башни, пирамиды… Декор из золоченых ромбов и треугольников, устремленных вершинами ввысь. Мир острых углов и идеальных сфер. — Кто бы мог подумать что металл может так хорошо гореть, — замечает Дух. С небес бушующими кострами медленно рушатся дирижабли. За ними остается шлейф из густых клубов черного дыма и искрящихся кусков обшивки. — Скажи… — старик снова находит в себе силы говорить. — Скажи честно, я был хорошим человеком? Дух не оборачивается; смотрит в окно; молчит. — Скажи мне, что я был плохим… Я был монстром?.. Пожалуйста, скажи, что все, что я делал, было ошибкой. Что я зря потратил все шансы, что мне были даны… Слова высыпаются из его рта, как песок, как пыль, оседающая на шахматном полу. Широкая кровать — словно большая ладья, которая несёт его сквозь накатывающие волны холодного пота — это его тело вспыхивает в последней агонии, и жар вокруг ощущается на коже как лед. На глазах застыли слезы — ему кажется, что он мог бы ещё — будь у него чуть больше времени, не будь он так ограничен в сроках. Но кажется, последняя черта подводится прямо сейчас, и он ищет любого, кто стал бы для него отражением. Он ищет безжалостно правдивые глаза своего ангела. — Ты столько прожил, а так и не понял, — говорит Дух. — Нет никого, кто судил бы тебя. Ты свободен. Но ты все ещё просишь об оценивании твоих действий. О том, чтобы кто-то посмотрел на тебя сверху. Вам, людям, невыносимо быть самим по себе. Он поворачивается — высокая фигура в митре на фоне окна. — Пойми, нет ни рая, ни ада. Нет Бога на небесах. Только это, — он обводит рукой перспективу. — Ты не можешь спастись ни в оправдании, ни в осуждении. Мы горим сами в себе. Мы — сами себе наказание. У старика больше нет сил говорить. Он уже видит свет. Он на той грани, где спадает покров земного чувства и в лицо дышит вечность. Вокруг и внутри — яркие сполохи вращающегося света, который постепенно меркнет, выцветает, превращается в свою противоположность. Пока последние судорожные вздохи вырываются из его лёгких, Дух размыкает уста и звучным, хорошо поставленным голосом начинает зачитывать строки умершего поэта: — Сумрак неизмеримый Гордости неукротимой, Тайна, да сон, да бред: Это — жизнь моих ранних лет. Этот сон был всегда тревожим Чем-то диким, на мысль похожим Существ, что были в былом. Но разум, окованный сном, Не знал, предо мной прошли ли Тени неведомой были… Он читает так, чтобы старик слышал. И тот слышит — последнее, что наполняет смыслом его угасающий мозг. Последняя структура в наступающем хаосе. — …Да не примет никто в дар наследий Видений, встававших в бреде, Что я тщетно старался стряхнуть, Что, как чара, давили грудь! Оправдались надежды едва ли; Все же те времена миновали, Но навек я утратил покой На земле, чтоб дышать тоской. Что ж! пусть канет он дымом летучим, Лишь бы с бредом, чем был я мучим!.. Когда он замолкает, старик уже не дышит. Пламя охватывает здание — огонь бьется в окна, красные языки лижут стекло. Небоскреб — как временна́я капсула из стекла и бетона, плывущая по волнам космического пожара. Саркофаг, не тронутый погребальным костром. Старик плывет. Он всё-таки достиг вожделенного бессмертия — бессмертия в мертвом теле. Папа отходит от окна, чтобы заглянуть в остекленевшие глаза. В них отражается пустота. Он проводит ладонью по лицу покойника, опуская его усталые веки. Тишина — и только вой за окном, словно в печной трубе, сообщает о том, что здесь что-то еще осталось. Распахнув двустворчатую дверь, он покидает комнату и медленно сходит по винтовой лестнице; доходит до лифта, чтобы затем спуститься на самый нижний этаж и выйти наружу — высокая черная фигура в духовном облачении, теряющаяся в безудержном сиянии мирского пламени.