Meliora

Старая церковь стояла обособленно, на самой окраине города. Вот уже много десятилетий в ней не проводилось ни одного богослужения. В нее не вносили гробы, свадебные конфетти не усыпали порог, дети не становились на колени, чтобы доверить небу свои тайны. Дух заброшенности поселился вокруг и внутри. Фундамент оброс бурьяном, высокий кустарник затенил вход, в колокольне зияла звенящая пустота. Немая, заброшенная, с полуобвалившимся сводом, она была теперь приютом для птиц и местом паломничества мародеров. Впрочем, и последние уже редко сюда заглядывали. Была глубокая ночь, когда человек в черных одеждах, продравшись сквозь глухие заросли, ступил на порог. Он был худ и черноволос. В зачесанных назад прядях черными перьями путались хлопья гари. То, что было раньше то ли ризой, то ли мантией, струилось с его плеч, волочась подолом по земле. Тусклое золото выцвело и вымазалось в грязи. Он огляделся, по-медвежьи сутуля плечи, сверкая белым глазом в беззвездной мгле. Тяжелая дверь скрипнула на своих петлях, когда он налег на нее, отрывая от косяка. Она поддавалась трудно. Слой мусора, кирпичного крошева и сухих листьев зашуршал по каменному порогу, и створка отошла в сторону. Он вошел. Сырой воздух, словно из земляной ямы, окутал его, заставляя передернуть плечами от холода. Здесь было темно и пусто. Все ценное давно вынесли, и лишь оставленные кем-то свечи, приросшие к мрамору, белели вдоль выступов стен. Оплавленные, образовавшие под собой множество потеков, они были покрыты слоем пыли, и фитили отчаянно трещали, когда он подносил к ним спичку. Две, три… Он не стал тревожить все, зажёг ровно столько, чтобы можно было видеть обстановку. Свет затеплился, освещая лица мраморных ангелов в стенных нишах. Они холодно взирали со своих высот, пока мужчина неторопливым шагом шел через зал, туда, где у дальней стены стояла исповедальная кабинка. По пути он разбрасывал все, что попадалось под ногу — обломки кирпичей, куски штукатурки, осколки цветных витражей, вывалившихся из окон… Дверцы не было. Ее сорвали мародеры, когда выносили отсюда все, что могли — видимо, она была из ценного дерева. Мужчина пригнул голову, влезая в маленький узкий проем. Он обратил лицо к дырявой перегородке, за которой обычно стоял священник, и, помедлив, опустился на колени. Перемялся, пробуя непривычную позу. Так тесно здесь было — не выпрямиться в полный рост, не взмахнуть руками, и будь у него крылья, он бы точно не смог их расправить. Он поднял голову. Его лицо, изрытое ямами и морщинами, напоминало поле, на котором шли сражения. В недобрых змеиных глазах, словно вечная, не подлежащая слому печать, застыла гордыня. И все же он был здесь, на коленях, готовый к исповеди. — Ммм… — губы пробормотали что-то невнятное, скованные внезапным приступом косноязычия. Он не знал, как начать. Каменные ангелы ждали, застыв на своих постаментах. Пляшущие на их лицах отсветы создавали иллюзию жизни в том, что было холодно и мертво. Время тянулось. Оплывали свечи. В потревоженном воздухе, в который взлетела до этого годами оседавшая пыль, стыло молчание. — Как-то раз мы… с одной женщиной любовались Эйфелевой башней. Она сказала: смотри, как архитектор смог придать иллюзию полета этой груде металлолома. Тяжелой основой она прикована к земле, а вершиной стремится в небо. Я подумал тогда: если достаточно долго карабкаться в небо, можно достичь обители богов. Даже занять их место. Все казалось тогда таком новым, полным надежд. Мы были молоды… Наверное, тогда все и началось. Он перевел дыхание и взглянул наверх. Сквозь полуобвалившийся купол виднелся кусочек ночного неба. — Мы строили эту башню так долго… Называли себя богоборцами, хвастали тем, что убили тебя в себе. Много было и хорошего, и плохого. Но знаешь, не покидало ощущение, что мы делаем что-то важное, творим собственную историю. Прокладываем себе путь в бессмертие. Вот только, кажется, мы не смогли договориться между собой… В себе… Воск медленно плавился, тяжёлые капли сползали по огаркам свечей. — Что-то прошло не так. В тусклом свете дрожали мраморные кресты за алтарем. Один из них был перевернут. — Что-то сломалось. Сквозь крышу ворвался порыв холодного ветра, принося с собой запах гари. — Свобода — такая странная вещь… Он замолчал. Казалась, можно было слышать, как в воздухе оседает невидимая пыль. Ночной гость опустил голову ниже, словно она была тяжёлым грузом. Когда он снова заговорил, голос звучал сдавленно и глухо: — Скажи честно: этой груде металла уже не взлететь? Тишина. — Что если я мог бы вернуться назад? Тишина. — Что если ты мог бы меня простить? Тишина. — Может, я… Мраморноокие ангелы глядели из своих ниш холодно и безучастно. Их белые лица, совершенные, гладкие черты, пустые глаза, идеально уложенные складки одежды застыли в вечном покое. Мужчина шевельнул плечами. Что-то фантомной болью заныло в области лопаток — что-то, что он сам откромсал, вырвал из себя, выкрутил с корнем… Он вскинул голову. — Ну что ты молчишь?! Оглох совсем?! Не притворяйся, что тебя там нет! Сквозь прореху в куполе не было видно ни одной звезды. С недосягаемой высоты на него взирало небо — пустое, чёрное, бездыханное. Космос, где за облаками — только войды и черные дыры, только вращающиеся колеса небесной механики. Мертвый мир, не направляемый больше божественной рукой, двигался по инерции, как бессмысленная колоссальная машина, забывшая, для чего она была создана. И что за безумцем надо было быть, чтобы пытаться одному двигать эту громаду? Он медленно поднялся, отряхнул колени, загладил назад волосы. Затем вылез из кабинки, поднырнув головой под деревянную раму проема; резким движением запахнул мантию, вышел на середину зала, прямо под отверстие в своде; поднял лицо, хмурым изломом бровей грозя Богу, пустоте, всему мирозданию, и, сжав губы в тонкую линию, яростно предъявил небесам два вытянутых средних пальца.