хороший человек идёт на войну.

      Больницы. Больницы, больницы, больницы... Чёртовы больницы!       Баки возводит глаза к потолку, с силой стискивая челюсть. Шёл уже десятый день, проведëнный в госпитале. Десятый, мать его, день, словно он был каким-то смертельно больным инвалидом, не способным даже встать с кровати. Ради Бога, даже того несчастного сержанта с пятой койки, которому оторвало целую руку, выписали раньше, чем его. Целую руку! Когда как у Баки было всего-то воспаление лёгких.       Джим, Гейб и Дернир навещали его регулярно и попеременно. Они рассказывали ему о планах, скурпулезно составленных на общих собраниях, жаловались на пока ещё нечастые приказы и шутили про товарищей, болтая о всяких бессмыслицах. Баки с интересом их слушал, натягивал на лицо кислую улыбку и злился всё сильнее и сильнее.       Бездействие убивало его каждый день.       В первые дня два, когда его только сюда положили, думать было не о чем: всё тело адски болело после недель, проведëнных в плену, ноги были стёрты почти до мяса, и каждый вдох казался настоящей пыткой, не меньше. Когда дышать полной грудью стало легче — где-то день на четвёртый — он сперва обрадовался: дополнительные дни в госпитале означали дополнительные дни отдыха. Дополнительные дни вдали от войны, в уюте и тепле, с регулярным питанием и чистой водой.       А потом стало хуже. Здесь в госпитале, наблюдая каждый день за новыми и новыми поступлениями солдат, он понимал, что оказался не вдали от войны, а в самом её эпицентре.       Истошные крики, разрезающие гробовую ночную тишину, день за днём преследовали Баки в кошмарах наряду с грохотом автоматов и артиллерейных пушек. Оторванные конечности, сквозные отверстия в телах и просто море крови отправлялись туда же.       А ещё это бесконечное чувство вины и собственной бесполезности, стоило только грязным и окровавленным Джиму и Дерниру заваливаться к нему в палату.       — Сержант, — слышит он знакомый голос слева, вырываясь из собственных горьких раздумий. — Пришло время принимать лекарства.       Впрочем, он должен был признать то, что далеко не всё в этой больнице было плохим.       Протащив за собой тяжëлую тележку с всевозможными склянками лекарств, перед его взором появилась молоденькая медсестра, которая возилась с ним вот уже шестой день подряд.       Медсестрой была бойкая, невозмутимая девушка с пожаром на голове и изумрудами вместо глаз. Она упрямо просила звать её «сестрой Романофф» и каждый раз всё изящнее отказывала Баки в просьбе сказать своё имя. Единственное, что тот о ней знал — эмиграция её родители в США из России ещё в двадцатых годах, и наличие у рыжей медсестры младшей сестры Лены. Та частенько появлялась в их госпитале; рисовала солдатам всякие милые рисунки, растапливая их суровые и заледеневшие сердца. Баки, конечно, исключением не стал: Лена — Леночка, как ласково звала её Романофф — была не только очаровательным ребёнком с добрым сердцем, но и напоминала ему о Стиве — его хрупком, но таком же добром младшем брате.       — Сестра Романофф, — широко улыбается Баки, порываясь встать. Романофф, как и каждый раз до этого, не позволяет ему, настойчиво, но аккуратно толкая обратно в кровать. — Рад видеть.       В глазах Романофф пляшут уже знакомые озорные огоньки, её бровь дерзко ползёт вверх, а уголки губ изгибаются в улыбке.       — Мы виделись с вами всего три часа назад.       — Целых три часа назад, сестра! Да и, клянусь, для меня эти три часа были всеми тридцатью годами.       Романофф закатывает глаза на его ребячество, качает головой. Однако Баки не может не ухмыльнутся, заметив, как уголки её губ продолжают подрагивать.       — Вы лукавите, — говорит она таким тоном точно пытается его пристыдить. — Нужно выпить эти таблетки... А потом уколы.       Баки кривится.       — Уколы... Вы жестоки, знаете?       — Бросьте, сержант, — она копирует его наглую ухмылку. — Лучше скажите спасибо этим уколам и нашей славной медицине. Благодаря ей вы за такой короткий период времени уже почти здоровы.       — Десять дней — это короткий период?       — Поверьте мне, десять дней — чертовски короткий период.       Они молчат те несколько мгновений, пока Барнс пьёт все эти многочисленные таблетки.       — Считаете, меня скоро выпишут?       — Так не терпится вернуться обратно на войну? — снова эта её наглая ухмылка. Только в глазах поблëскивает грусть.       — Мы с вами оба знаем, что здесь — самый её эпицентр.       Ухмылка с её лица исчезает почти полностью, грусть, усталость, страх — всё сразу проносится в её глазах. Романофф словно на автомате, не контролируя себя, оборачивается, глядя на койки напротив. Баки знает куда та смотрит и тут же жалеет о сказанных ранее словах.       Вчера к ним доставили солдата: тому в голову прилетела пуля. Бедняга орал полночи, — обезболивающее в госпитале закончилось, — тревожа по-очереди сестёр Романофф и Ван Дайн. А потом, ближе к утру вдруг затих и умер.       В ту ночь Баки зауважал Романофф ещё сильнее; ещё сильнее восхитился силой духа, которой та обладала. Всё то время она держала солдата за руку, не переставала улыбаться, нашептывая ему слова успокоения. Слушала его бессвязные бормотания, меняла повязки, оттирая его тело холодной водой.       Она ни разу в ту ночь не позволила своей ободряющей улыбке сползти.       — Да, — говорит она, спешно отворачиваясь от пустой койки. — Вы правы. Что ж, ладно, закатывайте рукав правой руки.       Баки снова морщится, строя жалостливую гримасу.       — Может что-нибудь расскажите мне? Чтобы было не так больно?       Сестра Романофф щурится, глядя на него чуть недовольно. Мол спрашивает: «Вы что, серьёзно?». Он знает о чём та думает: какая там может быть боль от укола, когда находишься на войне.       — Ладно, — поджимает губы, однако её глаза снова начинают сверкать озорством. — Что вы хотите услышать?       Баки даже не задумывается.       — Как вас зовут? — спрашивает он, используя лучшую из своего арсенала улыбку.       — Я уже говорила вам, — Романофф снисходительно ему улыбается, — у сестёр милосердия имён нет.       — И всё же...?       Заканчивая делать укол, — Баки морщится от собственной уловки, потому что больно совсем не было, — сестра Романофф ещё раз снисходительно ему улыбается. Неспешно начинает собирать все эти склянки обратно в тележку.       — Ещё увидимся, сержант, — говорит она, отправляясь к следующей койке.       Баки с горечью вздыхает.