***
С тех самых пор минули десятилетия, казавшиеся для высших существ безропотными минутами и пылинками счастья. Аль-Ахмар остановил песчаные бури и кровопролитные убийства кочевых племён, которые раньше мог счесть любопытными. Он перестал с жестокостью уничтожать малочисленные народы джиннов и даже научился ладить с некоторыми представителями — в конце концов, будучи фамильярами Пушпаватики, они заслуживали спокойной жизни. Он остудил огненные насыпи под нежными ногами Бога Цветов лишь ради того, чтобы тот мог танцевать для него в любой момент животрепещущие танцы; его искусство неподвластно течению времени. Молодой Пушпаватика был благодарен за каждый жест аль-Ахмара, обращённый в его, бренного предателя, сторону. В любое мгновение он готов был принести себя в жертву Алому Королю, выслушавшему и познавшему всю его прошлую боль. Но Бог-тиран не жаловал страданий хрупкого существа. — Погляди, какая красота. Пушпаватика осторожно, лишь кончиками пальцев воссоздал крошечный бутон, парящий в паре сантиметров над мягкой ладонью. Он с детским наивным восторгом передал создание аль-Ахмару и чего-то тихо ждал. Зеленовато-розовый бутон, на который аль-Ахмар пренебрежительно хмыкнул: «зародыш», медленно распустился в руках обоих божеств в немыслимое пышное торжество. — Это пион, — благоговейно шептал Бог Цветов с влюблённым придыханием, касаясь уязвимых лепестков, продолжавших насыщаться цветом. — Создавая его, я думал о твоём затаённом сердце — оно такое же нежное и где-то там, в потёмках, ласково соприкасается с доброй душой. К сожалению, в нынешнем климате пионы не будут расти. Людям нашего государства и через тысячи лет не увидать на землях такой красоты. Аль-Ахмар неоднозначно хмыкнул на откровенное признание Пушпаватики, с беззлобной усмешкой прошептал что-то о схожести нового цветка с горсткой крупной рыбьей чешуи. Вопреки всему, огрубевшие ладони, словно гористые выступы, сточенные ветрами, тянулись к пиону. Но отчего-то так и не коснулись его шёлка. Вместо этого Божество Пустынь накрыло бархатистую тонкую ладонь своего многолетнего спутника и, само себя не понимая, хмурило смуглый лоб. — Мой ласковый друг, знавал ли ты о таком человеческом чувстве, как любовь? Бог Цветов покачал головой, однако сполна насладился контрастом ощущений от их соединённых воедино ладоней. Куда больше, нежели давно позабытой болью. Пион рассеялся светлым пеплом над их головами, знаменуя нечто большее, чем просто дружбу двух Богов, спустившихся с Селестии. Воздух пропитался цветочным ароматом и невиданной тропической свежестью, а ландшафт быстро сменился на тесный, но чудный оазис с крошечным прозрачным озером и высокими-высокими пальмами. Первый оазис был лишь миниатюрным вкладом в жизнь пустыни, и он просто так не умрёт, словно намеренно зачарованный.***
— Не открывай глаза, пока не позволю, — рокотал Алый Король, ведя за плечи Бога Цветов в непонятное место глубоко под землёй. Последний даже не силился спорить или препираться — в этом не было необходимости, когда возлюбленный с такой небывалой лаской сопровождал его по извилистым и влажным дорожкам. Сырая земля на тропинке приятно холодила босые ступни, а лёгкие дуновения свежих ветерков колыхали немногочисленные серебристо-изумрудные одежды. Пушпаватика чувствовал здесь присутствие жизни: такое воздушное, одухотворённое и вездесущее, что тонкие зацелованные губы сами складывались в кроткую улыбку. Это был лучший подарок, и он только лишь для него. Бог Цветов ещё не видел, он просто знал это, как знал алфавиты всех древнейших языков, чьим изучением лично занимался сам царь Дешрет. Земля сменилась полоской воды, пальцы Пушпаватики почти норовили провалиться сквозь толщу, но поверхность была совершенно прочна и гладка, как тугая кожа пустынных змей. Он в предвкушении жался к высокой фигуре рядом, а «Золотое Солнце» в ответ лишь крепче обнимало, даря суховатое тепло, что оседало глубоко внутри. Кажется, будто у Божества наконец-то забилось сердце. — Мы почти на месте, ma fleur de lys, — низким баритоном раздавалось у длинного лисьего уха. Пушпаватика едва ли унял случайную дрожь по телу и ласково прошептал ответ на недавно выученном языке. Дрожь, оказывается, вызванная не только томным голосом его любовника, быстро воротилась снова. У Божества Цветов назревало такое смутное ощущение, словно каждая живая частица этого священного места пропитывала его насквозь, заставляя чуть ли не цвести падисарами. — Теперь можешь взглянуть. Пушпаватика приоткрыл глаза, а бледная рука подлетела к груди, комкая у сердца тонкие ткани полупрозрачного топа. Стало предельно ясно, почему энергия чувствовалась здесь в такой могущественной концентрации, и даже сознание туманилось от яркости дендро элементалей повсюду. Перед Богом Цветов раскинулся величественный райский сад, что подобен был лишь селестианским угодьям невиданных красот. Под ногами природа небрежно разбросала россыпь светло-фиолетовых падисар, похожих на его подлинные, как две капли воды. Вокруг небольшого островка с пышным лиственным деревом, чья крона почти любезно покрывала головы Божеств от палящих солнечных лучей, простиралось огромное чистое озеро. Обескураженный Бог совсем по-простому дёрнул ухом, думая о том, сколько времени понадобится, чтобы обежать прозрачные воды по кругу, однако в присутствии аль-Ахмара провести практический опыт было бы неловко. Его лишили дара речи, неведомой магией вынудили забыть каждую букву каждого алфавита, и даже родной язык больше не шёл в голову. На несколько секунд он обратил счастливое лицо к небу и улыбнулся, позволяя двум юрким хрусталикам, слово шарикам ядовитой ртути, обрамить обожжённые пустынным жаром щёки. В тот момент казалось — Пушпаватика простой смертный, человек без привилегий перед течением времени и перед его законами. Долгие часы Повелитель Цветов с непримиримым восторгом разглядывал озёрных рыб и птиц, застывших в статичном положении, будто те — утончённые мраморные статуэтки в храмах, возводимых людьми в честь аль-Ахмара. Сам аль-Ахмар бродил мрачной тенью за лучистым силуэтом, напоминая развесёлому «Серебряному Полумесяцу» вымирающий вид грозных пустынных тигров ришболандов. — Здесь просто волшебно! Мы пригласим сюда Руккхадевату! — заливисто смеялся Бог, то и дело оборачиваясь на спутника. По следам аккуратных ступней цвело всё больше зеленоватых растений. Забавно, как легко по ним было отследить весь путь Пушпаватики — неровный и вприпрыжку. — Всё только для тебя. — Как ты его назвал? — перекрикивая близлежащий водопад, Бог Цветов имел в виду сад. Вот чудно — вода не лилась, остановилась на едином месте, однако шум был слышен совершенно настоящий. И где это видано, чтобы Божество Селестии, пусть и изгнанное, так радовалось смертным мелочам и зачерпывало ладонями журчащую пеной воду, проверяя температуру? Если сверху за ними кто-то и наблюдал, то вряд ли те были разочарованы своим решением. — Оазис Вечности. — В честь нашей вечной любви? — Пушпаватика расцвёл во всех смыслах, схватившись за крупную ладонь Бога Пустынь двумя собственными, нежными, подобными лепесткам пионов. Аль-Ахмар ему ничего не ответил, зато действиями показал всё, что так нужно было Повелителю Цветов. Крепкой хваткой притянул миниатюрное тело к своей груди, немного нелепо, по мнению младшего Бога, зато очень по-свойски, окропил поцелуем оба виска, так удобно открывшихся на любовное растерзание благодаря тончайшим шпилькам из настоящего золота — тоже подарок Бога Пустынь. Они обнимались в тишине, кутаясь в кольца рук друг друга, как в согревающую шаль прохладными пустынными ночами. Пушпаватика выглядел почти комично, будучи абсолютно крошечным созданием на груди у равнодушного царя Дешрета. И лишь последний знал его истинное мастерство и опыт, а они ограничивались далеко не волнующими душу танцами да божественным пением. Он имел честь лицезреть свой хрупкий цветок в убийственном действии, когда тот остервенело и с пустым взглядом, никого вокруг не замечая, стрелял по тварям Бездны, как будто бы те были мишенью для детской игры с ассагаями. Раньше к этой стороне Бога Цветов аль-Ахмар относился с усмешкой, превознося свои навыки над чужими и вряд ли отточенными. Танцор так и останется всего лишь танцором, борца из него никогда не выйдет. Аль-Ахмар ошибался. Он почти всегда недооценивал мощь Пушпаватики, но не попросту же он всё-таки Бог! Судьба была хитра и проявила себя во всём изяществе, подкинув трём дружным богам новые беды. Бездна начала давать бреши в случайных местах. Скверна не выбирала, где ей появиться и кого уничтожить первым, она просто текла без остановки, разрывая пространственную материю в жалкие клочья. Величайшие существа сражались бок о бок с ангелами и феями, больше всего страшась за будущее своих народов, которые только начинали процветать. В те дни аль-Ахмар больше всего жалел о том, что не принял дар Селестии в виде могущественного Сердца Бога. Так бы он сумел спасти Пушпаватику от горестных слёз и отчаяния. Решение было принято спонтанно и от ужаса заставило содрогнуться весь небесный порядок. Царь Дешрет готов был самостоятельно и вероломно пролезть в недра Бездны и прекратить гиблое нашествие, разгадав загадки мироздания. Тяжело и долго давалось Божеству Цветов одобрение на этот безрассудный поступок, но, объединив силы, они смогли бы провернуть идею от начала и до конца, не страшась никаких трудностей. Истощенный пеплом сражений Пушпаватика отдал последнюю жизненную энергию на то, чтобы проложить из своей оболочки безопасный мост в саму Бездну, вот только… Селестия всё-таки никогда не была благосклонна. Аль-Ахмара пронзил шип небесной кары, умерщвляя его в мгновение ока, так и не дошедшего до входа в Бездну. Вечность была ложью.***
Повсюду смех, веселье и безудержные разговоры двух друзей и остальных посетителей таверны «Пуспа». Все отмечают окончание рабочей недели, что выдалась особенно сложной для Академических звеньев. Сайно, охотничий пёс матр, в последнее время только и делает, что заполняет отчёты и наперевес таскает кипы бумаг в личный кабинет временного Великого Мудреца. Судя по насмешливым рассказам Махаматры, тому приходится ещё хлопотнее, если учесть его нелюбовь к сложной и в новинку необычной, неоднотипной работе. Кавех уже месяц корпел над гениальным проектом миниатюрного дворца, оформленный на лад Властительницы Кусанали, почитателем которой был молодой архитектор. Тигнари заслушивается пустой болтовнёй друзей, насыщенной сплетнями практически по любому поводу — говорит, просто, преимущественно Кавех. В какой-то момент нить повествования рвётся с характерным звуком у него в голове, и страж уходит в себя на пару минут. Это и не страшно, всё равно четвёртый мужчина задерживается, а без него партию Священного Призыва начать невозможно. Аль-Хайтам заранее был обозначен оппонентом Тигнари. Накануне у лиса выдалась свободная минутка, дабы заглянуть в библиотеку: поздороваться с вымученным аль-Хайтамом — это, конечно, было не первостепенной необходимостью — и взять несколько книжек с легендами и мифами Сумеру для Коллеи, что не могла уже трое суток спокойно заснуть, страдая от бессонницы. Сказки на ночь же должны помогать, не так ли? Ну, по крайней мере, лесной страж так для себя решил и не прогадал — девушка задремала на конце первой же повести о трагедии Богини Цветов и Алого Короля. Она уснула спокойно и даже не задумалась над смысловой составляющей, зато Тигнари отчего-то зацепило написанное в книге. И дело даже не в романтизированных смертях великих Божеств, сопровождённых вздохами, ахами и охами. Бог Пустыни самолично погубил свою возлюбленную, принеся её в жертву кровожадной Бездне? Бред сумасшедшего. Пусть автор и старался над художественным и текстовым оформлением, Тигнари сильно сомневается в исторической подлинности данного произведения. А Оазис Вечности? Разве такое сказочное место может существовать на самом деле или это очередной плод фантазии? Столько недосказанностей и недопониманий — Тигнари не любит неопределённости даже в обычных легендах. Совсем скоро он отправится в экспедицию, которую новоиспечённому Великому Мудрецу подсунули в первую очередь. Ещё одна глупость Академии. Зачем им вообще понадобилось исследовать необъяснимые колеблющиеся активности под землёй пустыни Хадрамавет спустя стольких лет стабильных всплесков энергии, не вызывающих ничего, кроме головной боли местных жителей? Просто не суйтесь туда и всё будет в порядке, к чему этот неугасающий научный интерес? Сколько бы Тигнари ни препирался сам с собой в кошмарно нудных распрях, он всё равно одним из первых был записан в отряд биологической разведки. Спасибо аль-Хайтаму, он бы руки ему расцеловал за такое «любезное приглашение» без спроса. — Тигнари, чувак, ты в порядке? — с несколько пьяной улыбкой интересуется Кавех, похлопывая стража по плечу так, словно тот мальчишка. — Даже нашего господина всезнайку игнорируешь, а он, между прочим, не всем приветы раздаёт! — Оу, — Тигнари конфузливо ёрзает на стуле, едва успевая вынырнуть из своих мыслей, — добрый вечер, аль-Хайтам. Тот скептически цыкает, недовольный чем-то, складывает пренебрежительно руки на груди. Тигнари всецело оправдывает такую реакцию — над дружелюбием ему ещё надо поработать, а то у него лишь азы медицинской помощи и психологической поддержки отработаны на должном уровне. «Век живи — век учись» — сказал ему недавно всё тот же аль-Хайтам, и пусть лис на поучительное высказывание только в нос хмыкнул, однако наставления так и не забыл. С приходом аль-Хайтама вновь получается вплести себя в диалог, и вот они уже все вместе разговаривают о его тактике ведения боя. Сайно считает излишнюю обдуманность каждого взмаха меча просто смехотворной и донельзя сомнительной в практическом плане, Кавех, в принципе, уже никак не считает — напился вина на соседовы средства и просто критикует всех и всяко, свысока посмеиваясь и по-детски обижаясь на замечания аль-Хайтама быть тактичнее и адекватнее в общественном месте. Они всё-таки умудряются сыграть по одной партии Священного Призыва. Тигнари бьётся с Сайно и аль-Хайтамом и каким-то невероятным чудом обыгрывает обоих, хотя и колода его оставляла желать лучшего. Зато когда они играют друг с другом, Сайно в два счёта «давит» колоду скучающего аль-Хайтама, уже вальяжно распивающего какое-то особо дорогостоящее вино из чаши. Потом эти двое на почве отсутствия энтузиазма успевают поссориться и дважды помириться. Скучно с ними априори быть не может. И Тигнари действительно не скучает. Взгляд почему-то так и липнет к временному Великому Мудрецу, цепляется за каждые мелочи в чужих чертах лица. Такими привлекательными внезапно кажутся маленькая родинка под глазом и прямой грубоватый нос; лис даже голову о ладонь подпирает, чтобы разглядывать стало ещё удобнее и непринуждённее. Всё равно сейчас никто внимание не обратит. Он никогда не был склонен к искусству, но при виде аль-Хайтама на ум идут только невообразимо меткие лестные эпитеты, услыхав которые тот точно был бы доволен, словно сытый ришболанд. С чего бы вообще разглядывать другого мужчину? Тигнари сталкивается с дилеммой своих мировоззрений, но для себя решает так: человеческая красота к полу никак принадлежать не обязана и обаятельным можно посчитать кого угодно и кому угодно. Это не стыдно. Расплывчатый взгляд падает чуть ниже лица, на проглядывающие сквозь топ ключицы, и Тигнари закусывает губу. Некоторые представители человеческого рода уж слишком щедро награждены. Лесной страж ещё никогда так не хотел поглядеть на чужих родителей — не зря же перед ним восседал чёртов бриллиант. О, как он пьян.***
— Ты просто уходишь? — одеяла шуршат от неясных телодвижений. В комнате полумрак. — Не в моих интересах оставаться на ночь с любовниками, даже если и с неплохими, извини уж. К тому же меня ждут. — Говоришь, я был хорош? — Говорю, что сваливаю, — шипит. — Я никогда ещё не укладывал своих партнёров в собственную кровать. Кто-то был слишком нахален и развратен, кто-то просто не заслуживал мягкой перины под собой. Ты первый. Подумай об этом, просто интересное замечание. — Мне расплакаться от счастья? — Я не удивлюсь. Ты выглядишь так нежно, когда обнажён и клычки свои на других не выставляешь. Тёмный силуэт неподалёку от широкой неряшливой кровати быстро и наугад натягивает скомканные вещи. Он ненавидит то, что даже такие педантичные перфекционисты могут так бездумно относиться к его одежде и разбросать её по всей комнате. — Прощай. — Не разбуди Кавеха. Может взорваться скандал.***
Пушпаватика, заливаясь слезами скорби, горестного отчаяния, душевных мук и терзаний, корпел над размазанной дорожкой пыли, оставшейся от властного храброго царя Дешрета. Селестия не пожалела ни божественный разум, ни бренное человеческое воплощение, навсегда стерев из истории Тейвата Бога Пустынь, аль-Ахмара. Из слёз более не рождались красота и цветочные изящества, вместо этого они ядовитыми каплями разъедали почву, губя всё живое на пути. Земля вокруг сломленного потерей Бога окрасилась в тёмно-терракотовый, а падисары, некогда бережно взращенные грубой рукой Алого Короля, увяли, словно их за секунду смёл песчаный тайфун. Живое сгнило и потускнело. За пределами благословенного сада, ставшего могилой для возлюбленного Пушпаватики, каждый цветущий жизнью оазис обратился скрюченным продолговатым кактусом с вяло свисающими багряными плодами, налитыми кровью. Бог Цветов в отчаянии собирал шелестящий золотой пепел, пытаясь собственными величественными силами воскресить аль-Ахмара, однако всякая попытка была безнадёжна. Они навсегда потеряли друг друга. Даже не было уверенной гарантии на встречу с другой стороны. Своим горем Пушпаватика обрёк всех людей снаружи на страдания от неурожаев и засухи и навечно запер сам себя в Оазисе Вечности, как в темнице. Руккхадевате с этого момента пришлось самостоятельно расправляться с вытекающими последствиями, и тогда, потеряв всю великую божественную энергию, она уменьшилась до размеров беспомощного ребёнка. Повелитель Цветов отказался от своего дара, и более ничто не зацвело от его могущественной руки. Цвело только расколотое напополам сердце, и то далеко не лилиями да падисарами. В тонкой щели начали образовываться острые пустынные колючки. Голос аль-Ахмара подолгу тешил Пушпаватику во снах, убаюкивая тёплыми колыбельными и защищая от грозных кошмаров. Когда он просыпался, лёжа ровной фигурой посреди синего гладкого озера, казалось, будто воды становилось в разы больше, а пресный, замерший на едином месте слой, смешался с горькой солёностью. Пушпаватика целыми днями смотрел в лазурные небеса, чистотой своей знаменующие победу над Бездной, напевал мелодию тех самых колыбельных дорогого друга, которые запоминал после сна, и уровень воды тем временем снова повышался. Тоска, поистине не знающая границ, убивала измученного Бога, и ежедневно он грезил лишь об одном: увидеться с ним вновь. Не сегодня и не завтра, и, быть может, даже не в этом столетии, но… когда-нибудь. Когда-нибудь снова танцевать ему лучший свой репертуар, когда-нибудь снова наивно смеяться с его конфузливо выражающихся чувств и целовать и так расцелованные солнцем щёки. Когда-нибудь снова склониться на одно колено и благодарить за то роковое спасение меж пустынных дюн и вихрей пыли, после которого и закрепился долгий, вековой, тысячелетний союз двух Богов. — Спасибо, Ахмар… — Это не стоит твоих страданий, мой нежный лотос. Тысячное одинокое утро в незапятнаном рае, знаменуемым вечностью, было встречено молчанием без пения и болезненного плача, зато шумом искусственного водопада. Божество Цветов обратилось в бесконечный сон, оставив от себя лишь серебряный звёздный след.***
— Позаботься о них, я тебе доверяю. Проведёшь отряд как можно ближе к горе Дамаванд и попробуете вместе пройти через вихри. Мужчина с ласковой настойчивостью берёт маленькое лицо лесничего в свои руки, привлекая внимание расфокусированных изумрудно-кофейных глаз. Тот скалится. — Я доверяю тебе их жизни. — Я мог бы нежиться сейчас в кровати, а не волочить на себе снаряжение в десятикилометровые походы! — Извини. Главное — будь осторожен. Пока георазведка и отряд биологов заняты возбуждёнными переговорами о предстоящей миссии, Великий Мудрец наклоняется и быстро прижимается тёплыми губами к виску Тигнари, деликатно отведя несколько мешающихся прядей. Лис морщится и куксится, в ответ лишь похлопывая мужчину по плечу, то ли принимая ласку, то ли, наоборот, стремясь поскорее вывернуться из щекотливой ситуации. Они друг другу никто, в конце концов. — Конечно, спасибо. Когда экспедиция пересекает городские ворота в задней части города, сделанные там командой архитекторов по глупой ошибке и заброшенные за ненадобностью, аль-Хайтам, наконец, отлипает от процессии, с невозмутимостью глядя вслед своим людям. Тигнари тоже зачем-то оборачивается напоследок. И в ту же секунду он возненавидел сладкую патоку, эфемерно разливающуюся от горла до низа живота от особого взгляда аль-Хайтама на него. Он был практически влюблённый. В первые два часа пути, когда группа доходит только до границ Караван-рибата и каждый вынужденно предоставляет здешним стражникам официальные пропуска от Академии, всё идёт нормально. Но уже ближе к деревни Аару разум Тигнари начинает плавится, как сыр в свежих питах. Он борется с желанием отослать всех идти дальше без него и сбежать в родной лес под прикрытие зеленеющих лиственных верхушек. Но он пока держится. Ради кое-кого. Пустыня встречает изнеженных городских будто бы с ревностной обидой, обдаёт — по соображению знатоков — пока что совсем не сильными вьюгами, однако Тигнари они чуть ли в воздух не поднимают. А то ли ещё будет! В деревне их дружелюбно приветствует пустынный народ, позволяя напиться ключевой воды и, дабы своевременно не истощать запасы путешественников, кормит необыкновенными закусками из отваренных корней красноплодника, его свежих плодов и варенья из фиников, от концентрации сахара в котором у фенека рябит в глазах. Но он послушно доедает свою порцию и щедро заливает это водой, даже рассыпаться в благодарностях успевает. К обеду они уже пересекают условную границу Нижнего Сетеха, а причудливые обелиски и невообразимые пирамиды лежат теперь все как на ладони. Тигнари, дабы окончательно не потерять сознание, каждый свой шаг сверяет с бумажной картой и, как и обещал, ведёт группу за собой. С него жутко течёт, во рту сушит и состояние в целом просто отвратительно — кажется, будто внутренности плавятся от жестокости природных условий. И чем дальше они заходят вглубь, тем сложнее становится дышать из-за катастрофической сухости и раскалённого воздуха. Тигнари с ужасом вспоминает Сайно, что спокойной рысью может бегать по песку босиком и никогда не жалуется. По щеке стекает густая капля, и лесничий с пренебрежением смахивает её, мысленно благодаря аль-Хайтама за ту его услугу непосильной щедрости. Кто бы мог подумать: господин Великий Мудрец как мамочка обмазал лицо Тигнари наилучшими кремами на масляной основе, чтобы обезопасить кожу от сильного воздействия суховеев и высоких температур. Не сделай он этого, Тигнари сейчас страдал бы ещё мучительнее, мирясь с ожогами на бледной капризной коже. — Лагерь Танит в ста метрах от нас, — кидает Тигнари через плечо и ему активно кивают и улыбаются несколько облегчённо. Ещё бы! Почти четыре часа по бездушной пустыне, не считая привалов, пара стычек с эремитами и всеобщее недомогание. В конце концов, никто в отряде не был идеально сложен физически, если не брать в счёт ловкого Тигнари, натаскавшего себя самостоятельно во время одиночных патрулей. Ах да, он же сдулся ещё на выходе из города. Сто метров… Такая ничтожная цифра, но лис даже не чувствует присутствия людей, не говоря уже о песчаной пелене перед глазами. Если верить карте, то совсем скоро путников остановит каньон, в котором и умастился лагерь пустынного народа. Те удобно скрылись от песчаных бурь, что были в этом месте если не ежечасным дарованием, то, по крайней мере, рутинным обыкновением. — Держитесь правее, с минуты на минуту нас встретит обрыв. Все повинуются. Кто бы мог подумать, что развалиться грязным и потным, с ботинками, набитыми песком так, слово он самостоятельно туда напихал целую пригоршню, — приятно? Вот уж точно не Тигнари. В своих чудесных сновидениях он никогда не грезил такими видами удовольствий, однако сейчас это действительно казалось благословением. Тигнари пересёкся с Джехт — хорошенькой девушкой, знакомой ему по давним рассказам Путешественника, и когда она признала во взъерошенном чумазом существе друга Итэра, то любезно предоставила группе маленькие человеческие радости в виде сменной одежды и пар более удобной для нахождения в пустыни обуви. Это явилось вторым благословением за день, хотя и Тигнари был уверен, что лучше временного привала от пустынников им ждать не стоит. Отдыхают недолго — часа полтора от силы. За это время мужчины успевают лишь переодеться и насытиться сушёными фруктами и злаковыми, а две девушки из команды умудряются даже поправить свой всецело уничтоженный макияж в палатке Джехт. Тигнари их быстро просвещает в детали оставшегося пути, из рюкзака достаёт чёрную мантию, какую носил и Сайно, а по прибытии в Гандхарву порой забывал снять. Потом с дощетчатого пола приходилось сметать горки просыпанного песка… — Командир, вы что-нибудь чувствуете? Господин аль-Хайтам уверял нас, что вы самым первым ощутите колебания. Один из георазведчиков, всю дорогу сверявшийся с наручным компасом, несмело подаёт голос, спустя ещё какое-то время пути. И почему специалист не ведёт их? Неужели аль-Хайтам так ненавидит Тигнари, раз решил подкинуть на его плечи больше мороки и ответственности? У него отлично получилось. — Под нами огромное пространство, — ещё спустя минуту размышлений Тигнари подаёт голос. Он уже слишком давно старается прислушиваться к природно обострённым органам чувств, но в условиях пустыни уже долгое время ему не удавалось этого сделать. Однако чем ближе они подходят к сомнительному местоназначению… Тигнари перестаёт полагаться на что-то конкретное и просто внемлет земле всем телом, стараясь установить хоть какую-то нить контакта. И он её получает. Теперь лесничий если не на сто, то явно процентов на восемьдесят уверен, что они словно шагают по песчаным стенам какого-то нечта. Это казалось абсурдным, но, быть может, в конце пути их ждал гигантский активный вулкан? Не зря же рельеф идёт на возвышение закрученной спиралью. — Под нами? — интересуется другой мужчина. — Разве не предупреждали о том, что придётся проходить сквозь вон те вихри? — он рукой указывает на начало горы Дамаванд, которая и впрямь плотно защищена песками от вторжения всего живого. Казалось, будто неимоверное по площади торнадо укрывало её тайны от вмешательств извне, а если туда сунется человек, то вряд ли выйдет живым. И уж точно не невредимым. — Да, умник, под нами! — фенек рявкает неосознанно; он совсем не хочет портить отношения со своими товарищами, но людская узколобость иногда его просто доводит до крайности. Все они выбились из сил, многие из них негодуют по поводу этой миссии — например, сам Тигнари, — но остальным же хватает мозгов не нервировать общество ещё больше? Тигнари разочарованно качает головой. Пока каким-то олухам отсыпят тысячи моры, а если они обнаружат какую-то сенсацию, так те вообще заживут в шоколаде, ему вряд ли что-то перепадёт. Да и зачем ему материальный бесполезняк? Вот от помощи родному лесу он не откажется. — Нам стоит найти удобную для входа пещеру, — мягче добавляет Тигнари. — Давайте попробуем эту.***
Первая пещера оказывается непригодным тоннелем, петляющим вникуда. Зато общий настрой от сыроватой местности и даже лёгкой растительности, расползающейся по огромным влажным валунам, заметно приподнимается. Они проходят около километра, встречая по пути странных пещерных существ, коих Тигнари видел только на страницах детских энциклопедий, когда сам был ещё совсем лисёнком. — Может, отдохнём? — предлагает девушка, едва справляясь с сильной отдышкой. И действительно, место располагает к хорошему спокойному отдыху и трапезе. Главное, чтобы скорпионы не потревожили расслабившихся учёных; только половина отряда хорошо управлялась с оружием, и лишь четвёртая его часть из-за усталости могла бы противостоять массивным крепким убийцам, инстинктивно желающим влить в любого смертельную дозу яда. — Нет, мы обязаны дойти до следующей, и тогда уже посмотрим, — вяло откликается страж. Было бы рядом нужное крепкое плечо, он бы с превеликим удовольствием облокотился на него, но… Сейчас он одинок в этом плане и к тому же ведёт людей, ему нельзя отвлекаться от карты… — Господин Тигнари! Лесничий в первую секунду даже не замечает, как подкашиваются его ноги. Его ловят в четыре руки. Полагаясь на верно ведущий его нюх, парень вбегает в тёмную обитель. Поле невообразимого размаха, полностью усеянное ярко-белыми ромашками, расстилается повсюду. Цветы настолько белоснежные в окружении беспроглядного мрака, что у него слепит глаза. Тигнари крепко жмурится, а когда распахивает глаза, то уже ничего не видно — ни очертаний поля, ни снежных цветов. Он бежит не глядя, наощупь прокладывает длинный маршрут, и совершенно непонятно, куда он его приведёт. В ушах шумит сильный ветер, даже хуже пустынного, он прохладный и практически беспощаден, когда своими острыми потоками начинает, как лезвием, скользить по нежной розовой кожице. Хочется закрыть их руками, но на это нет времени. Дорога обрывается, и Тигнари с беззвучным вздохом падает в беспроглядную чёрную пропасть. Неужели это Бездна? Лесничий просыпается, свернувшись калачиком у бока одной из девушек. Она незатейливо поглаживает свалявшуюся шерсть хвоста, пытаясь пальцами хотя бы минимально распутать неряшливые колтуны. Когда сознание возвращается к нему в полном объёме, он с долей презрения подтягивает свой хвост ближе к себе, глядя исподлобья так ожесточённо, словно их целительница только что призналась в убийстве десятка детей-инвалидов. Всё дело в том, что для Валука Шуна их хвост слишком ценен, и разбрасываться им в случайные незнакомые руки никакой представитель не решился бы. Молодая девчонка, судя по всему, этого не знает, раз немного обиженно отворачивает торс от сонного командира в сторону остальных пирующих. Тигнари тянет носом и чует сочные грибные консервы и вяленых угрей, пойманных, очевидно в этой же пещере. Он молча поднимается на ноги и, подойдя к кругу людей, выуживает пару ещё запечатанных баночек с грибами, затем ретируется назад в облюбованный укромный уголок. Только Тигнари справляется с тяжело открывающейся металлической бляшкой, которая вечно режет ему пальцы до покраснения, только он отправляет первый грибочек в пряном соусе в рот, как его Акаша слабо вибрирует у уха. Аль-Хайтам был тем, кто взял на себя инициативу отрегулировать устройства друзей до совершенства, и теперь каждый из четверых мог спокойно пообщаться с другим из любой точки Сумеру. Врождённая гениальность аль-Хайтама порой и впрямь проявляла себя в интересном свете. — Привет, — доносится из Акаши с небольшими помехами. Тигнари настолько поражён, что в этом месте возможно разговаривать, что даже выпускает из рук второй сытный грибочек. — Привет. Ты не вовремя. — Да тебя так послушаешь и невольно сделаешь выводы о том, что вовремя я никогда не бываю. «Так и есть», — хочется сказать Тигнари, но он осаживает себя. Что не говори, а на самом деле это наглая ложь. Непринуждённо болтать с аль-Хайтамом, что бывает крайне редко, ему нравится вне зависимости от предмета разговора. — Впредь, если ты хочешь спросить, как продвигается ход экспедиции, так и спрашивай. У нас всё нормально, кажется, мы нашли, что искали. Все очень устали, — лесничий намекает на это лишь вскользь, подворачивает под себя ноги. Зная аль-Хайтама, новость о падении в обморок вызовет уйму лишних сейчас вопросов. Стресс и усталость — не хронические заболевания и не нуждаются в размусоливании и огласке. Вряд ли у исполняющего обязанности Великого Мудреца не осталось дел важнее лекций о перенапряжении. — Радостно слышать. Еды хватает? Ты достаточно поел? — Нас пятнадцать человек в группе, а ты спрашиваешь только обо мне? — его голос возмущён. — Ты серьёзно? Сам нас в это вовлёк, а гениальные студенты Академии как обычно придут на всё готовенькое! Спасибо, аль-Хайтам, я в тебе не сомневался. — Побереги силы на экспедицию, а не на ругань со мной. — Ты ожидал воздушные поцелуи услышать, когда звонил мне? На той стороне провода тактично молчат какое-то время. Тигнари снова не к месту излишне груб с ним, хотя никогда таковым быть не хочет. Их обстоятельства просто слишком… напряжённые. — Тигнари, прошу тебя, угомонись. Я понимаю, животные позывы, всё такое, но я не хочу рассориться из-за пустяка. — Ты только что ещё больше усугубил ситуацию! Спасибо за комплимент! — …Тигнари, я соскучился по тебе. Лесничий просто отрубает звонок двойным щелчком по устройству. Это лишнее. Он забирает слова назад, аль-Хайтам всегда не к месту, это чистая правда. Но ещё больше не к месту его горячие щёки, чья краснота вызвана не ожогами или высокой температурой, а совершенно точно одним человеком в сотне миль отсюда. Тигнари задумчиво трогает особенно пекущее место и не сразу осознаёт, что дважды тычет в лицо пальцами в грибном соусе. От раздражения на ситуацию приходится даже фыркнуть. И, конечно, он перезванивает сам, опережая возможные извинения, которые в теории кажутся несопоставимыми с личностью аль-Хайтама. — Я тоже скучаю. Вызов вновь прекращается. О, кое-кто потом обязательно пожалеет об этом поступке и ночью не заснёт, пытаясь обмозговать всё от и до. Проходит около получаса, и сонная сытая процессия вновь встаёт неровным строем, готовая следовать за таким же вялым лесничим, натерпевшимся за сегодня больше, чем за всё прошлое житие. Но Тигнари умеет взять себя в руки — не зря же он наставник для многих в родном лесу — и с прежним упорством выводит отряд из комфортабельной пещеры в низины. Ощущения здесь, конечно, странные и отнюдь не из приятных. Тигнари опасливо озирается по сторонам, параноидально пугаясь крутых и гладких природных стен. Страшно оказалось далеко не ему одному. Толпа массово содрогается, когда случайный камушек, подбитый сверху ветром, прилетает с глухим стуком им под ноги. Повезло ещё, что захватили с собой защитные каски. Тигнари не слушает чужие беседы, ведёт себя немного отстранённо, но всё равно из раза в раз улавливает обрывки жалоб о головных болях. Целительница выдаёт всем страдающим по ложке какого-то лечебного отвара, о качестве которого Тигнари оставалось лишь дискуссировать у себя в голове, вот только улучшений никто не наблюдает. По мере того, как они подходят к северной части пустыни, напоминающей разрушенный город, становится только хуже. Туда ведёт только один вход, и, сокрушённые плохим самочувствием и недостатком сна, люди следуют за лесничим. Никакого дискомфорта он не чувствует даже тогда, когда по мере продвижения внутрь некоторые из мужчин со стоном облокачиваются на каменистые стены. Приходится оставить их отдыхать под внимательным надзором целительницы и дальше идти неполным составом. Тигнари даже стыдно становится, когда бедные путешественники друг за другом начинают валиться с ног, а он всё ещё чувствует себя нормально. Мало того, что место не приносило никаких проблем в физическом плане, ему стало так легко и спокойно на душе, как не было никогда раньше. Просто невиданно. Озвучивать вслух Тигнари ничего не стал, продолжая идти вперёд уже даже без подземной карты. — Командир, я больше не могу, пожалуйста, давайте не пойдём туда! — отчаянно взмаливается один из последних биологов, самый крепкий и выносливый, по соображению Тигнари. — Оставайтесь здесь, хорошо? Соберитесь группой и вернитесь к началу пещеры, ждите меня. Если через час не вернусь, можете держать путь в обратную сторону и доложить верхам о невозможности исследования этой территории. — Но как же… Тигнари похлопывает мужчину по плечу и одобрительно кивает, давая разрешение к действию. Ему неясно, что подстегнуло поступить именно так, но до тех пор, пока он будет хорошо себя чувствовать, он неустанно будет двигаться вперёд к неизведанному. И когда это экспедиция так захватила фенека? Лесничий, помахивая хвостом, наблюдает, как самый стойкий народ возвращается к группе и тогда уже продолжает свой путь. Дорожки под ногами постепенно окрашиваются зеленью, и даже крошечные цветочки распускаются лозами по стенам. Такая красота в недрах пустыни и так жаль, что никто, кроме него, сейчас этого не видит. Интересно, неужели это связано со спецификой его вида? Или есть другие разумные объяснения в пользу того, почему только Тигнари остаётся бодрым и совершенно здоровым? Мало того, ему кажется, он начинает ощущать прилив сил. Под ногами нежданно появляются некрупные ручейки, создавая из дорожки абсолютную кашу. Это уже не так красиво и романтично, как цветы по тоннелю, но зато более привычно для тропического жителя. Тигнари весело фыркает. Ему действительно такое по душе. — Ну тише-тише, не открывай глаза. Я здесь и я веду тебя. Тигнари резко оборачивается за спину, ожидая кого-то увидеть. Даже не «кого-то», он почти уверен, что знает лишь одного человека с подобным голосом. Но в пещере пусто и с потолков играючи капает вода. Не слышно и его группу, оставшуюся слишком далеко позади. — Я верю, но я слишком чувствительный! Перестань щекотать мой бок пальцами! Тигнари слышит заливистый добрый смех, а тембр голоса такой возвышенный, приятный и лёгкий, словно он слушает прекрасную мелодию. Второй голос также напоминает ему кое-кого конкретного… Например, себя. В следующую секунду всё его существо целиком обволакивает словно ласкающей материей, Тигнари вспоминает, как в детстве забирался внутрь пустого пододеяльника в доме родителей и скакал по комнатам вслепую, чувствуя себя привидением. Сейчас лишь на мгновение, но его окатило то же самое чувство. Настолько неожиданно прошло, словно ему просто показалось. Как и те голоса. А потом его ослепляет солнечный свет. Характерную тишину, оставшуюся после нежданного диалога, прорывают водопадные журчания и тёплые летние ветра. Грязная чавкающая тропинка сменяется цветочным покровом, а чтобы разглядеть каждую травинку, каждую красивую, но давно порушившуюся скульптуру, приходится изрядно сощуриться. Тигнари не верит собственным глазам. Господи, он определённо в раю.— Здесь красиво, правда?