Просто останься со мной (18+)

Хосок с Юнги, которого крепко держал за руку, как и обещал, выступил на большую поляну посреди леса, и все, кто там стоял, зашептались, загудели, удивлённо и испуганно охая и ахая. Юнги, которому и до этого уже было дурно от того, на что он решился, на что толкнул его этот волк, так быстро и легко порушивший всё, чем жил до этого простой омега-человек Мин Юнги, почувствовал, что умирает. От слабости, от смущения он не в силах был смотреть на них, тех, кто столпился здесь — этих прекрасных юношей-волков, стоявших по кругу густой толпой. Старшие волки, видимо, отдыхали чуть дальше, и их от Юнги прикрывали собой полуобнажённые молодые альфы в небрежно подпоясанных странных коротких штанах и омеги в светлых балахонах, достававших им едва ли до колен. Звонкоголосые, беспечно весёлые только что, увидев Хосока и Юнги, они встревожились, возбужденно и беспокойно колыхнулись: альфы невольно прикрывали от вновь пришедших волка и человека своих недавно повязанных первой связью омег. А те, с веющими по ветру свободно лежащими по плечам волосами и любопытными глазами, таращились на Юнги и Хосока и шептались между собой. Они все здесь пахли самыми разными, но густыми и тягучими ароматами, смешанными ароматами только что познавших друг друга пар, и это ужасно смущало Юнги: он понимал, что и сам так пахнет. Он, человек, которого не должно было тут быть! Кроме того, у всех омег, что прошли полный обряд ночи сегодня, на шее была метка, чуть припухшая и красная, но уже залеченная несколькими часами, полученная законно, как и было положено. А у Юнги метка едва ли не кровила ещё, и видно было, что поставлена она была только что, не под покровом ночи, не при свете благословляющей всех Луны. Неясно было, отчего именно это его, кидающего по сторонам робкие затравленные взгляды, смущало так сильно, но он ещё крепче ухватился за руку Хосока и невольно прижался к нему, чтобы альфа прикрыл его своим ярким и прекрасным ароматом. Хосок же смело и прямо провёл его через поляну и встал на краю, неподалёку от Старейшины, статного, высокого и мощного альфы, широкоплечего, с седыми, длинными волосами, с мрачно надвинутыми на глаза густыми белоснежными бровями и странно длинными усами поверх небольшой белой бороды. Перед ним как раз стояла пара, принимавшая благословение стаи. Старейшина лишь на миг окинул взглядом вновь прибывших и тут же вернул внимание юношам, что стояли перед ним с опущенными головами и румяными щеками, сложив руки на груди в молебном жесте. Остановившись неподалёку от них, Хосок приподнял лицо Юнги пальцами за подбородок и заглянул ему в глаза. — Смотри только на меня, хён, — едва слышно сказал он и ласково улыбнулся, а потом быстро склонился к его губам и нежно поцеловал. — Ты здесь всем понравишься, поверь мне! — И снова прильнул к растерянно приоткрытым губам. Юнги, внезапно отчего-то испугавшийся его откровенности, попытался было оттолкнуть наглеца, никого не стесняющегося, но Хосок не отпустил. Лукаво улыбнувшись прямо ему в губы, он с лёгким смешком притянул его к себе и позволил спрятать пылающее лицо на своей широкой груди. — Не смей больше... так... — всё же пробормотал упрямо Юнги, а потом прислушался. Волки гудели вокруг удивлённым роем, они явно обратили внимание на выходку Хосока, однако было в этом гудении всё же больше одобрения его смелостью, чем осуждения. И отчего легче и яснее стало у Юнги на душе. Он точно знал: в его деревне, да и в людской, что стала ему близка за этот год, такие ласки с чужаком, да прилюдные, осудили бы и выказали бы это осуждение, молчать бы не стали. Но здесь... здесь, видимо, порядки были другие. И внезапно показалось Юнги, что с этими порядками примириться ему будет легче, чем... чем с теми, к которым он привык. Так они и стояли — Юнги в объятиях Хосока и спиной к стае, — пока Старейшина не подал знак им подойти. Сердце у Юнги дрогнуло, когда Хосок потянул его и помог ровно встать перед стариком. Тот молчал, сжимая худыми сильными пальцами величественный, хитро вырезанный посох, на который легко опирался. И все умолкли постепенно вокруг. Юнги, невольно потревоженный этой тишиной, несмело поднял глаза и замер: взгляд старейшины пронзил его, пригвождая к месту и заставляя смотреть неотрывно, прямо. Всё было тихо вокруг, и лишь ветер-неугомон всё так же весело трепал деревья, наносил на застывшего истуканом Юнги свежесть и прохладу и шевелил что-то там хрусткое и шепотливое в кустах. — Как зовут тебя, человек? — негромко проговорил Старейшина. — М-мин... Юнги... — в два приёма смог выговорить, снова заливаясь отчего-то мучительной волной краски, Юнги. — Скажи мне честно и открыто, не бойся ничего сейчас — смотри прямо, — сказал Старейшина и чуть прищурился, а Юнги заморгал испуганно, но так и не в силах был отвести от его лица взгляда. — Вольною ли волей или чёрной неволей ты пришёл сюда с нашим волком Чон Хосоком? — Юнги приоткрыл было рот, чтобы ответить, но старец вдруг нахмурился, его глаза скользнули по открытой в вороте шее омеги, и он снова заговорил: — Я вижу, что Хосок и метку тебе уже поставил, человек. Ответь мне и не бойся ничего, омега Юнги, беру тебя под защиту свою и обещаю справедливое и доброе отношение наше, что бы ты ни сказал. Не был ли ты насильно мечен им? Выразил ли согласие на то, чтобы тебя... — Староста выразительно потянул воздух носом и закончил чуть тише: — ...повязал волк? Юнги замешкался с ответом. Нет, он не выражал согласия. Он говорил нет, он твердил и себе, и Хосоку, что не надо этого делать, но волк его не слушал, никогда не слушал. Внезапно Юнги представил себе, что было бы с ним, если бы Хосок не пришёл к нему. Если бы в эту ночь Луна открыла бы ему иного Предназначенного? Если бы сейчас этот чудный юноша, только что неожиданно крепко стиснувший его руку, вот так же держал за руку кого-то другого — любого из этих милых и прекрасных лицом омежек, что с таким любопытством смотрели на него, пока он шёл с Юнги через поляну? И такая острая тоска охолонула его сердце, то что он торопливо, запинаясь от волнения, сказал: — Волей... Вольною волей... Я сам, сам этого хотел!.. — И тут же услышал, как легко и счастливо выдохнул Хосок, а тиски его пальцев разжались и превратились в мягкое и нежное, бережное пожатие. Старейшина прищурился подозрительно, а потом внезапно лукавая усмешка осветила его лицо, делая неожиданно добродушным. — Что же, — торжественно начал, — если этой ночью, когда Луна освещает этот мир своим особым взглядом и свет её лучей указывает путь достойным, даёт прозреть сердцам, что связаны были от века и в веках теряется их нить, — этой ночью, когда вы нашли и обрели друг друга, всё делалось по полному взаимному пониманию и согласию, если ничто не тяготит ваших сердец и души ваши чисты и открыты друг другу... Он внезапно остановился и чуть нахмурился. Молчание длилось всего несколько мгновений, но Юнги едва пережил эти мгновения, ведь последние слова Старейшины больно ударили его в сердце и заставили побледнеть и качнуться так, что Хосок вынужден был снова стиснуть его руку и слегка двинуться к нему, чтобы помочь ему опереться на свой локоть. Увы, сердце Юнги не просто тяготила тайна — оно было истерзано ею, оно билось тяжко и глухо, умоляя освободить его от этой тяги, но что он мог сделать сейчас? Лишь до крови закусить губу и прикрыть глаза, пытаясь совладать со внезапной слабостью. — Мин Юнги? — услышал он словно издалека. — Мин Юнги, омега-человек, не хочешь ли ты что-нибудь сказать сейчас? — Нет, — сухо прошептал Юнги, понимая, что погибает. — Нет, я... не могу. — Он мой омега, — внезапно тихо и твёрдо сказал Хосок. — И всё, что должен был, он мне сказал. — Он быстро высвободил свою руку из ладони Юнги и приобнял его за плечи. — Прошу, Старейшина, благослови нас своей волей. Что бы ни было, я никогда и ни за что не откажусь от этого омеги. Моё сердце открыто тебе — так читай же! Всей душой, всем своим волчьим духом и человеческим сердцем я люблю этого омегу! И буду сражаться за него до конца. — Хорошо, — чуть помедлив, сердито и неуверенно произнёс Старейшина. Юнги, едва стоявший на ногах, прислонил голову к плечу Хосока и снова сжал зубы, борясь с рыданиями, тяжким узлом скручивающими ему горло. Он не станет. Нет, он не станет. Не сейчас. Он расскажет, обязательно расскажет всё этому мальчику, потому что знает: Хосок его не покинет, он простит Юнги всё-всё! Вот только... Юнги самому сначала надо хоть как-то простить себя. Прав, ох, прав был неизвестный, но такой, видимо, мудрый омега Сокджин. Это — самое сложное. Но он обязательно сделает это для своего мальчика, для своего волка, для своего жениха. Юнги хрипло всхлипнул и, снова стиснув зубы, поднял на Старейшину глаза. "Прошу! — взмолился он мысленно. — Прошу, не пытай меня! Пощади сейчас... Не могу, я не могу!.. Я люблю его, я так его люблю..." — Хорошо, — уже увереннее сказал Старейшина, сверливший его пристальным взглядом, — я признаю вас, человек Мин Юнги и волк Чон Хосок, опутанными волей Луны. И да свершится её воля над вами, признавшими её власть! Он протянул к ним руки ладонями вниз, и Хосок, нагнувшись, нырнул под его ладонь, а вслед за ним, чуть помедлив от слабости, сделал это и Юнги. И когда тяжёлая тёплая ладонь Старейшины легла ему на голову, он закрыл глаза и смог, наконец, выдохнуть. И этот выдох оказался внезапно лёгким и глубоким, он приятно освободил его горло от тисков слёз, а голову — от тяжких мыслей. Как будто вместе с этим дыханием тепло руки изгнало из Юнги часть тьмы, что готова была уже затопить его и унести с собой в беспросветную даль. — Благословляю вас, дети Луны, — торжественно и нараспев сказал Старейшина. — Признаю тебя, Мин Юнги, частью стаи, достойным и верным её сыном, обещаю уважение тебе как равному и радость, если ты будешь послушен и верен стае, если твоё сердце умирится с порядками, что были завещаны нам предками, а душа окажется способной принять своего мужа как истинного и настоящего твоего защитника и хозяина. Отдайся ему телом и душой, как было в эту Священную Ночь Охоты, и он принесёт тебе мир. Признаю тебя, Чон Хосок, достойным и верным сыном стаи, обладающим правами и обязанностями альфы, у которого есть Предназначенный, обещаю тебе уважение как равному и силы и волю быть достойным волком, если твоё сердце станет хранить верность омеге, выбранному для тебя в Священную Ночь Охоты. Отдай ему всего себя — и сможешь требовать от него послушания и верности, ибо такова воля Луны, что освещает всё и видит всё! И пусть это принесёт тебе мир, неугомонный волк Чон Хосок, пусть принесёт тебе этот омега покой в твою беспокойную душу и твоё огромное и прекрасное сердце! Юнги слушал последнюю часть речи Старейшины с широко раскрытыми глазами, и снова внутри него что-то заскреблось, заныло: а сумеет ли он быть достойным его, такого волка? Сумеет ли?.. Но сомневаться времени ему не дали. И как только рука Старейшины исчезла с его головы, он тут же оказался окружённым волками, среди которых узнал счастливые и довольные лица Чонгука и Тэхёна, а также милаху Хонмуна, который тоже сиял белозубой улыбкой и всё ластился к нему, чтобы обнять. Они виделись лишь однажды, когда они с ним и Хосоком ездили за шитьем на ярмарку, но Юнги уже успел полюбить этого безобидного и добродушного омежку, прелестного в своей лунной невинности. А потом к нему подошли двое статных мужчин — и Юнги склонил голову перед родителями Хосока. — Добро пожаловать в семью, хороший мой, — мягко и ласково улыбнулся ему Чон Джебом и крепко обнял, поцеловал в щёку и прошептал на ухо: — Ты совсем измучился, милый, на тебе лица нет. Ох, как же я тебя понимаю! Продержись ещё немного, и мы с Хонмуном тебя спасём от этих неугомонных альф. Юнги хотел поблагодарить его, но смог лишь плотнее прижаться к нему, обнимая за плечи, и с каким-то детским отчаянием жадно вдохнуть его нежный и мягкий аромат — ягодный, солнечный, что-то среднее между малиной и смородиной: духовито, сладко-кисло, невероятно приятно. — Добро пожаловать в семью, Юнги, — прогудел рядом тяжкий бас, — ну же, Боми, отпусти мальчика, дай и мне посмотреть на зятя. Этот чёртов Хосок скрывал тебя от нас, и я не был уверен, что он найдёт кого-то достойного. — Бонсок! — возмущённо вскрикнул Джебом, бережно прижимая к себе мгновенно побледневшего будущего зятя. — Что ты говоришь?! — Говорю, что думаю, — невозмутимо продолжил альфа, бесцеремонно выдёргивая совершенно растерянного и едва держащегося на ногах Юнги из рук мужа и разворачивая его к себе. Он окинул его внимательным, оценивающим взглядом, довольно крякнул и кивнул: — Но он справился. Всё-таки он мой сын, это многое объясняет. И все вокруг засмеялись, а Юнги, не смея поднять на свёкра глаза, чуть улыбнулся. — Это мой омега, — услышал он за спиной, и такие до боли знакомые руки притянули его к широкой груди, обняли и подарили, наконец-то, возможность вздохнуть с облегчением. — Оставьте же его, он едва на ногах стоит. — Хосок склонился над Юнги и тихо сказал ему на ухо: — Пойдём домой, хён. Пойдём, наконец-то, домой. Юнги кивнул. Да. Он пойдёт за этим альфой, куда угодно. И то место, которое будет домом Хосоку, станет домом и для него. Он так решил. Он... он хочет, чтобы так и было.

***

Избушка на опушке встретила Юнги теплом и немного спёртым, кисловатым запахом. Он замер на миг на пороге, окидывая взглядом сени и словно не решаясь пройти дальше. В памяти остро вспыхнуло воспоминание о том, как он в спешке, слезах и ужасе покидал это место, уверенный, что не вернётся, что нельзя ему сюда возвращаться. Кто же знал... Ему в спину легко толкнулись, и недовольный голос произнёс: — Ну же, Юнги-хён, чего на пороге-то стоять? Давай уже, раз уж притащились сюда... Юнги, мгновенно очнувшись, закатил глаза и цокнул. — О, боги леса, Чон Чонгук, ну, что за альфа! Не суетись, никто тебя не звал, сам вызвался! — бодро и насмешливо сказал Тэхён, отталкивая Чонгука, а потом и слегка двигая Юнги и проходя в сени. — Сейчас мы тут по-быстрому разгребём, да, хён? Ты куда их поволочёшь — к нам или сразу к Чонам? — К Чонам, — ответил ему Хосок, который уже успел обнять Юнги и не давал ему, сердито пыхтящему, двигаться, а потом тихо, глубоко и низко пророкотал в ухо тут же невольно дёрнувшегося от дрожи Юнги: — Я вообще против, чтобы ты опять к Кимам... Ну же, хён... Останься со мной... — Неважно, против ты или нет, — оборвал его Юнги, с трудом, но беря себя в руки, — пусти же! Мне и впрямь надо поторопиться, Гук прав! И так из-за ваших игрищ на поляне мы до заката едва ли управимся! — Управимся, хён, — откликнулся Чонгук из кухни, и тут же оттуда послышался грохот. — Ох, ёпт... Всё в порядке! Это я немного сковороды задел, но ничего, я жив! — А сковороды? — насмешливо крикнул из дальнего угла, где копошился у большого сундука, Тэхён. — Ты-то ладно, это мы переживём, но сковороды хён покупал на свои кровные, это будет жаль! Юнги уже охал около Чонгука, осматривая медленно, но верно наливающуюся шишку у него на лбу и ругая этого неугомонного детёныша на чём свет стоит. Правда, про себя ругая, но ядрёно. Хосок довольно похохатывал рядом, не желая отлипать от Юнги и всё пытаясь прикоснуться к рычащему и огрызающемуся на него омеге, где послаще. Отбиваясь от него, Юнги заставил Чонгука держать тряпицу, вымоченную в холодной воде из лесного ручья, набранную ими в дороге, а сам стал придирчиво осматривать посуду, что скопил за недолгое время, прожитое в гостеприимной избушке, и прикидывать: стоит или не стоит брать её в свою новую жизнь. Хосок, поняв, что ему ничего не обломится снова, ворчливо и раздражённо погнал Чонгука в чулан разбирать запасы в баклажках и мешках. По дороге туда Чонгук снова сцепился языками со смеющимся над его неловкостью Тэхёном — и дом наполнился их звонкими молодыми голосами. Они суетились, собирали всё, что казалось им полезным, кричали Юнги, спрашивая, будет ли он брать то или другое. Он же, отчего-то чувствуя себя озабоченно-злым и в то же время странно умилённым, отвечал им, сам быстро и ловко перебирал вещи, которых оказалось неожиданно много — и откуда только? — а между делами не уставал переругиваться с Хосоком, который снова и снова пристраивался к нему: то обнять норовил, то пошалить губами ему по шее, то прихватит покрепче через грудь, задевая соски, а то и за ухо прикусить. Однако это, как ни странно, не вызывало у Юнги настоящего раздражения, и ворчал он, выдираясь и шлёпая альфу по рукам, лишь для порядка, ощущая в груди и ниже, в животе, томное, непотребно сладкое трепетанье, которое так и манило ответить... согласиться... принять приглашение к этим игрищам, таким неуместным — и таким отчего-то желанным. Ведь он понимал Хосока, очень даже хорошо понимал. После свершения обряда Предназначенных Юнги дали выбор: он мог, как большинство омег-волков, обретших своих альф в Ночь охоты, пойти жить в дом к будущему мужу в ожидании Большой Свадьбы, которая будет одна на всех через месяц, в Ясную Волчью Ночь. Молодые сразу строили быт и обретали понимание того, что будет теперь составлять их жизнь. Но Юнги был человеком, и до свадьбы у людей такое было не принято. Так что семья Тэхёна, Кимы, предложила ему пожить у них, там альф не было: отец Тэхёна погиб на охоте несколько лет назад, и он со своими тремя братьями и папой жил в большом, уютном, наполненном теплом и омежьей заботой доме. Оттуда Юнги и выбрал идти в Ясную Ночь. Почему — он и сам не знал. Нет, он не испугался, он не был так уж против разделить с Хосоком и дом, и быт, да и ложе: чего скрывать, воспоминание о жаре Ночи Охоты не раз томительной судорогой дёргало его молодое, наливающееся соками, обретшее свои желания и силы тело. Но всё же... Они все — и родители Хосока, и Тэхён с папой — говорили именно о таком выборе для него с таким пониманием, они были отчего-то уверены, что он должен именно этого хотеть — и он... ну... вроде как не желал разочаровывать их. Хотел ли он казаться чище и целомудреннее, чем был?.. Юнги старался не задавать себе этот вопрос. Он не хотел никого обманывать, но хранил в душе и памяти такой обман, что его тень и так постоянно набегала на все те радостные и светлые хлопоты, которые были у него все эти три недели, пока он готовился к Большой Свадьбе под руководством старших. Так что лишние сомнения ему были ни к чему. И он почти ни разу не пожалел о своём выборе. Кимы окружили его любовью и заботой, а Чон Джебом и Хонмун бывали у них так часто, что в общем-то Юнги не так уж много и потерял. По крайней мере, своего свёкра-омегу и деверя-омегу он узнал очень даже неплохо. Неплохо — чтобы понять, что не должен ничего скрывать от них. Они... Они, право, заслуживали лучшего зятя, чем он! Однако быстро и ясно укоренилось у него в голове, что он не может, никак не может отпустить их. Покинуть, бросить, отвергнуть — даже ради их блага. И пусть это было жестоко, себялюбиво — как угодно, но... Он не мог. Его сердце отчаянно требовало любви. Исходя стыдливой тоской, оно жаждало ласки, добрых рук Джебома, полюбившего гладить его по голове, когда Юнги вышивал за небольшим столиком в плетёном кресле, которое с удовольствием уступил ему средний братец Тэхёна Тэджун. А Хонмун ластился к будущему навестнику<Так как в нашем языке нет обозначения для мужа брата, то пусть будет вот такое слово>, и сам так и просился под его небольшую крепкую руку. Юнги нравилось перебирать шелковистые пряди мальчика, болтать с ним, показывать ему новые для него стежки и наивно гордиться, если у Хонмуна начинало всё получаться с первого же объяснения. И лишь одно чуть тревожило, приятно-остро и сладко теребило его душу, сердце, да и тело, если честно, всё это время: он был просто спрятан этой омежьей заботой от Хосока. Стоило альфе появиться на пороге, как все, кто был в доме, кидались к Юнги, обнимали его, оттаскивали от так и льнущего к нему волка, прятали в своих объятиях от его жадных рук, поднимали на смех его отчаянно-несчастные взгляды и не давали забрать с собой, увести на задний двор, прижать к стене и зацеловать. Именно это делал Хосок, когда ему всё же удавалось преодолеть шутливые препоны из Ким Тэхёна и его и своих родных. Помогал ему обычно в этаком стыдном деле Хонмун, который, сжалившись над страдающим старшим братом, по его просьбе вызывал Юнги якобы для разговора и отдавал его, смущённо возмущённого, румяного и не слишком-то сопротивляющегося в руки Хосока. За это Хонмун получал от папы шутливые затрещины, насмешки Тэхёна и Тэджуна — и сладкие пряники и большие леденцы от Юнги: тот покупал их мальчику тайно в пекарне, стоявшей на краю волчьей деревни. Она славилась на весь край этими своими сластями. Потому что сладко, ах, как же сладко целовал его Хосок, спрятавшись между поленницей и стеной сарая. Соскучившийся, подстёгиваемый таким нежным и довольным ароматом Юнги, он готов был зацеловать своего омегу до полусмерти, а потом раздеть и вылизать его, наплевав на всех, кто мог их видеть. У Юнги кружилась голова и тело всё дрожало от наслаждения, когда Хосок лапал и целовал его. Конечно, он старался не потерять себя окончательно, так что шипел и вырывался из цепких, похотливых рук своего юного жениха — старательно следя за тем, чтобы не вырваться окончательно. Он кусал Хосоку шею в ответ на его нежные покусывания и царапал ноготками ему плечи под лёгкой летней рубахой, но послушно приоткрывал рот, впуская его настырный и жадный язык. Он на самом деле не знал, чего хочет больше: чтобы альфа всё же уважил его выбор и оставил пока в покое или чтобы забыл обо всём, чтобы доказал делом, насколько нужен, насколько желанен для него его омега! И Хосок был жаден и страстен, он тихо рычал, облизывая Юнгиевы ушки и стискивая в руках его задницу, он нагло забирался омеге под рубаху и шептал умоляюще и прерывисто: — Жестокий... Ты жестокий... Я тоскую без... тебя... Ну же, Юнги-я... хён... сладкий мой хён... можно? Чуть-чуть... ты такой мокрый... Его руки ныряли в штаны Юнги, и опасно скрипела ткань исподнего. Задыхаясь от возбуждения, Юнги пытался оттолкнуть, понимая заплывающим туманом созданием, что ещё немного — и... — Ну же, сладкий мой... Дай хоть полизать тебе... немножко... напиться тобой... попробовать снова... хотя б чуть... — И, не удержавшись, облизывал влажные от бесстыдной смазки Юнги пальцы. Но дальше у Хосока зайти не получалось, так как, дав им того самого "чуть" — чуть испробовать друг друга, чуть насытить голод до желанного тела, — старший Ким, омега Ким Чунмён, выходил и насмешливо-язвительным голосом кричал: — Иду искать волков-нескромников, что не замужние, но лижутся, забыв покров Луны всевидящей, забыв и скромность, и почестие! Это были слова шутливой пугалки, которой волки отгоняли альф от омежек, чтобы те не стали добычей буйных юношеских желаний. И Юнги сильнее и решительнее отталкивал рычащего от отчаяния Хосока и убегал в дом, красный от смущения и сопровождаемый озорным смехом омег Ким. Время пролетело быстро, и накануне Чон Джебом сказал, что обещаются дожди, и пресуровые, так что надо забрать из избушки на опушке все вещи Юнги, чтобы не промокли. Забрать — и забыть ту жизнь навсегда. Юнги согласился, и вот они были здесь, перекликались весёлыми молодыми голосами, деловито рылись в сундуках и шкапчиках, выискивая ценности. Юнги не было жаль: всё, что было особо ценного, он уже давно забрал — когда сбегал от спящего Хосока в тот тревожный день. А остальное... Если бы мог, он бы оставил эти вещи почти без сожалений, чтобы они не напоминали ему о прошлом и его сомнениях и печалях, но кое-что всё же было дорого ему, так как было связано с Хосоком и их счастливой и относительно беззаботной жизнью здесь. Кроме того, он ведь ничего не принёс в дом Чонов как приданое и уже не раз слышал пересуды соседушек-омег, что берут добродушные и заботливые Чоны непонятного побродяжку, что и простыни своей не имеет для ложа супружеского, и нарядной кружки в дом не принесёт, чтобы налить свёкрам почестной напиток в первое утро после Большой свадьбы. Юнги это по-настоящему ранило, хотя Тэхён, злобно сверкая своими чудной красы глазами, и посоветовал плевать на пересуды, так как "хороший волк не скажет, хён, и не подумает, а на дурных — травой они зарасти и плюнуть сверху". Чонгук тоже как-то застал Юнги едва удерживающим слёзы от особенно злых слов, которые он услышал неподалёку от той самой пекарни. Младший волк коротко и ёмко выразился нехорошими словами и приказал звать его, если что ещё услышит. А также попросил имена тех, кто посмел обидеть в этот раз. Юнги имён не знал, да и не стал бы говорить этому горячечному, наоборот, стребовал клятву, что юноша ничего не расскажет старшему брату. Но такая вот забота его немного умирила. В конце концов — а в чём они не правы? Для них он и в самом деле неизвестный бесприданник-побродяжка, которого откуда-то притащил взбалмошный и неразумный мальчишка Чонов. И чтобы доказать обратное, придётся постараться. Именно поэтому он всё же был рад вернуться в свою избушку: здесь было его хозяйство, которое показывало, что у него есть дом, что он не из-под куста ближнего взялся в жизни сына из благородного рода Чон! И запасы были у Юнги, и ткань, и одежда — простая, но была! И нитки, и одеяло с подушками, и сковороды хорошего чугуна — дорогие, но двумя он смог разжиться! Всё это в хозяйстве сгодится, всё найдёт своё место! Так что вовсе и не побродяжка Юнги, неправда!.. Хорошо, что Хосок об этих его мыслях и сомнениях ни сном ни духом не ведал. Юнги и сам понимал, что Тэхён с Чонгуком правы, да только понимал он и то, что жить ему среди этих волков, видимо, до скончания его века, так что надо принимать их требования к жизни, а значит — соответствовать им, чтобы завоевать столь нужное в стае — как он уже понял — уважение. И если полные баулы утвари и хозяйственных принадлежностей в качестве хоть какого-то приданого ему помогут добыть это уважение — отлично.

***

Запах жаркого лесного полудня накатил на него раньше, чем он понял, почему забеспокоились три волка, которые как раз сидели за столом и уплетали наскоро собранный им и Тэхёном ужин на четверых. Юнги встрепенулся, когда первым зарычал и оскалился, внезапно повернувшись к двери, Хосок, а потом, вслед за ним, зло щурясь, зарычал Чонгук и последним, удивлённо приподняв богатые брови, оскалил зубки Тэхён и тоже уркнул. И только потом открылась дверь и навстречу приподнявшемуся Юнги из-за неё шагнул Кан Джиу. В руке у него был кнут, а за спиной небольшая котомка, видно было, что вернулся он откуда-то издалека, заехал снова в эти места по дороге домой. И, видимо, всё с той же целью: найти здесь одного одинокого угрюмого омегу, которого никак не могло отпустить его сердце. — Джиу-ши, — растерянно пробормотал Юнги, выпрямляясь и невольно пытаясь загородить от него Хосока, который уже стоял за его спиной во весь рост. — Какими судьбами... Что ты... делаешь здесь? На красивом лице Джиу зажглась нехорошая хищная ухмылка, и он остро прищурился на руку Хосока, которую тот только что положил на плечо Юнги, невольно чуть сильнее, чем надо бы, сжимая пальцы. — Я запах почуял от дороги, — негромко и хрипло ответил Кан, а потом нехотя, медленно чуть склонил голову, приветствуя всех. — Добро повечерять, господа... волки. — Непрошеный гость похуже северного ветра будет, — недружелюбно буркнул Чонгук. — Уймись, — тут же отозвался Тэхён. — Не к тебе гости — не тебе и встречать. Добрый человек без зла пришёл, не гневи Луну. — Вот спасибо, прекрасный незнакомец, это верно, — криво усмехнулся ему Джиу и лишь мельком глянул на тут же снова злобно оскалившегося Чонгука. После он опять устремил горящий взгляд на Юнги, который пытался утихомирить тяжко забившееся от ощущения вины и страха сердце: в запахе акации, которая стала окружать его, словно пытаясь закрыть, закутать, спрятать, загорчило странное отчаяние. А потом Джиу снова заговорил, обращаясь к нему: — Разговор у меня есть к тебе Юнги-ши. Прошу: выйди на двор. Не хотелось бы мешать добрым господам кушать. — Здесь говори, коли добрый человек, — напряжённо звенящим голосом сказал Хосок, не дав своему омеге и рта открыть. — Мы все теперь семья Юнги, так что... — Лжёшь, волк, не семья ещё, — тихо, но твёрдо перебил его Джиу. — Я ваши волчьи порядки знаю. И даже если в Ночь Охоты... — Он прервался, тяжко сглатывая и внезапно раздувая ноздри, но тут же взял себя в руки и продолжил громче и решительнее: — Даже если в эту вашу лешью ночь ты, волк, добился своего, то ведь не муж он тебе ещё. Точно знаю: не муж! — Не муж! — резко и отчаянно громко ответил Хосок. — Но жених. Настоящий, Предназначенный мне Луной и ею дарованный. Поэтому тебе нечего здесь... — Сядь, Хосоки, — тихо сказал его Юнги, и Хосок, рвано вздохнув, умолк. — Сядь... прошу тебя. Мне есть, что и самому сказать Джиу-ши. Поэтому я выйду с ним и... — Никуда не пойдёшь! — Хосок прижал его со спины и укрыл в своих объятиях так, чтобы он двинуться не мог. — Не пущу! — Ты не веришь мне? — срывающимся голосом, всё так же тихо спросил Юнги. — Сомневаешься в выборе моём? Неужели я... настолько не заслужил доверия, Чон Хосок? — Он кинул горестный взгляд на Тэхёна, который, сидя на противоположной стороне стола, смотрел на них с жалостью и испугом. — Неужели? Никто мне не верит?.. — Я верю, хён! — ломко ответил Тэхён. — Верю, слышишь? — Он умоляюще посмотрел на Чонгука, но тот лишь молча отвёл глаза и плотно сжал губы. Однако в этот миг руки Хосока разжались, и Юнги услышал, как он, словно обессилев, рухнул на лавку. Не оглядываясь на него, Юнги поспешно вышел из-за стола и решительно подошёл к прожигающему его страстным взглядом Джиу. — Пойдём, Джиу-ши, — негромко но твёрдо сказал он. — Пойдём... Во дворе они не остались. Не сговариваясь, вышли из калитки и пошли в глубь леса, молча, словно мысленно согласившись, что чем дальше будут от волков — тем лучше будет. Остановились, когда избушка скрылась за деревьями, и согласно сели на ствол поваленного дерева, уже высохший, нагретый солнцем, которое уже садилось за макушки леса. — Юнги, хороший мой, — помолчав, дрогнувшим голосом, полным внезапной, перехватывающей дыхание нежности, начал Джиу, и Юнги стиснул зубы, чтобы не выдохнуть громко и жалко от тут же сжавших горло всхлипов. — Юнги, умоляю, омега: просто кивни, если эти волки держат тебя чем-то... держат силой! Может, ты должен им что? Юнги зажмурился и сжал кулаки: что же это? За что? А Джиу продолжил — тише, мягче, теплее: — Ты так хорош собой, Мин Юнги, ты такой лакомый, что я не удивлюсь, если они торгом, силой, словом каким заветным держат тебя, но я не отступлю, если ты только намекнёшь мне... Просто кивни, даже и говорить не надо! Я всё сделаю, я все деньги свои положу, время и силы — всё отдам, лишь бы вызволить тебя от них! — Отчего же... — начал было Юнги, но голос непослушно вышел в хрип, он кашлянул, несколько раз выдохнул и только тогда смог, вскинув полные боли глаза на Джиу, продолжить: — Отчего ты думаешь, что не может быть моей волей это решение — быть с ними? Быть с ним... С волком? Почему не веришь мне? — Да как же можно верить, если все, всё говорит, что не могут быть счастливы волк и человек! — страстно, уже во весь голос спросил Джиу. Он протянул руку к Юнги, словно желая огладить ему плечо, но потом лишь легко коснулся кончика его волос, воздушным движением убирая их от лица омеги, и, страстно глядя Юнги в глаза, продолжил: — Ты же такой нежный, ты такой ранимый! Они грубы, они глухи к человечьей боли, они ни в одёже, ни в укрытии так-то не нуждаются, всё прилаживаются под человечий быт, а сами звери! Звери, Юнги! Как может человек быть счастлив рядом со зверем?! Всё перевернулось в Юнги, от боли, что стиснула оковами ему сердце, у него занялась огнём грудь, он вскочил и крикнул — ломко, хрипло, жалко: — Зверем, Джиу-ши? Это я не могу быть счастлив рядом со зверем? Он — зверь? Да что ты знаешь обо мне и о них, альфа?! Я! — Он ударил себя в грудь кулаком, словно пытаясь поставить на место бьющееся где-то в горле сердце. — Я! Знаешь, рядом с кем я был самым несчастным, раздавленным, уничтоженным? Знаешь, кто снасильничал меня в течку? Попользовал в своё удовольствие против воли и тем заставил совершить самое дикое, самое жестокое, что может сделать с собой омега? Знаешь — кто? Человек! Такой же, как ты! Ты! Вы, альфы! О, как я ненавидел вас всех, всех! Злые, жестокие, бесстыжие звери — все вы! Так я думал! Рядом с вами всё гниёт и рушится, вы отравляете этот мир собой, своей похотью и жаждой, неуёмной жаждой в штанах! Вам наплевать на добросердечие и нежность! Вам на всё, на всё наплевать — вам! Людям! Задыхаясь от сухого рыдания, он стиснул себя руками за плечи, чтобы перестать дико трястись из-за судороги, которая болью прошивала его. Джиу смотрел на него широко раскрытыми глазами, губы его беспомощно шевелились: он словно пытался позвать Юнги, но или не мог, или Юнги уже был не в силах его услышать, потому что должен... должен был договорить! И, стиснув зубы, он исподлобья снова уставился в бледное лицо Джиу и заговорил: — А знаешь, кто вернул меня, альфа? Кто вытянул меня из чёрного болота стыда и отчаяния, боли и гнева, в которых я тонул, задыхался, как червяк корёжился, топча самого себя своей страшной виной перед самым невинным существом, которое убил в себе? Знаешь — кто? Он! — Юнги махнул широким жестом в сторону, откуда они пришли и откуда отчего-то вдруг почудилась ему лёгкая, горькая и печальная липа. — Он, Джиу! Мой волк! Он сказал, что я могу жить! Что дышать могу! Что могу и должен любить! Он сказал, что я достоин жизни и любви, и был со мной таким, что я ему поверил! Я не достоин его, я стар, отвратительно ворчлив и придирчив, я искалечен, я болен, я слишком для него плох, может, я и понести не смогу от него после всего, что сделал с собой! — Он тяжко сглотнул, чувствуя, как заволакивают слёзы ему глаза, но не остановился и продолжил надрывно, хрипло: — Но он не замечает этого! Он верит мне, Кан Джиу! Он мне верит — и примет меня, скажись я ему! Примет таким, каков я! Я знаю, знаю это! Знаю, слышишь? Я знаю! И внезапно оттуда, куда он только что махнул рукой, послышалось гулкое, низкое, горловое рычание. И огромный чёрный волк выступил перед ними из-за деревьев. Он повернул большую кудлатую голову чуть набок, оскалил пасть и рявкнул так, что гул прошёлся по стволам деревьев и где-то позади, в стороне большого поля, что отделял лес от деревни, ухнуло и понеслось эхом. Джиу медленно поднялся, не сводя взгляда с оскаленной волчьей морды, и вдруг цепко схватил Юнги за руку. — Последняя возможность, Юнги, — тихо сказал он, — слышишь? Я не такой как те... как тот, кто тебя... Ты не можешь этого не понимать. Пойдём со мной — и я всё для тебя... Чёрный волк, снова оскалившись, гулко хрипло провыл. Вой этот перешёл в долгий тоскливый скулёж, и он, высунув язык набок, уставился золотыми звёздами глаз на Юнги, который не отводил от него изумлённо-заворожённого взгляда. Он даже не сразу понял, что его рука в плену сильных пальцев Кана, и слова альфы не принял как что-то понятное. Словно что-то тянуло его в звёздном взоре чёрного волка, полном печали и боли — взоре, который сейчас умолял его остаться с ним, не бросать, не оставлять его на съедение своей огромной волчьей тоске. — Я иду к тебе, — прошептал Юнги и шагнул к чёрному зверю. — Я твой... только твой... Забери меня. Он почувствовал, как Джиу разжимает пальцы, но даже не оглянулся на него. Он шёл к своему волку, а подойдя, повинуясь короткому призывному рыку, взобрался ему на спину и, вцепившись в шерсть на загривке, прильнул к нему всем телом. Развернувшись, волк понёсся в чащу, навсегда унося его из прежней жизни. Казалось, что дороги Хосок не разбирал. Зажмуриваясь от ощущения, что деревья летят ему навстречу, Юнги вжался лицом в волчью шкуру и едва переводил дыхание, ахая и жалобно вскрикивая, когда зверь перепрыгивал через неглубокие ямы или поваленные деревья. Сколько они так неслись, Юнги бы не смог сказать, но вот волк стал постепенно замедляться — и, приоткрыв глаза, Юнги увидел, что Хосок принёс его к горному кряжу и теперь взбирался по неширокой, едва видной тропинке куда-то вверх. Лапы зверя уверенно ступали по камням, мускулы всего тела напрягались в пружинящих шагах, и Юнги постепенно выпрямился, садясь на него, как на лошади. Он даже попробовал оглядеться и понял, что здесь никогда не бывал. И хотя бежали они вроде не так чтобы очень долго, эта местность ему была совершенно незнакома. К тому же и стемнело уже, серая мгла окутала округу, небо заволокло тучами, так что свет звёзд лишь кое-где пробивался к Юнги, позволяя видеть, что они идут как-то боком, но вверх. "Он несёт меня на вершину? — подумал он, невольно прижимаясь к Хосоку теснее. — Куда?.. И почему не вернулись к волкам? Как же Чонгук и Тэхён?.. И что я скажу папе... ммм... Ким Чунмёну?" Он поёжился под порывом острого, льдом пахнущего горного ветерка, и волк под ним тут же тихо прорычал, словно успокоил, позвал лечь на себя. Юнги снова опустился всем телом на него и закрыл глаза. Куда несёт его Хосок — какая разница? Пусть... Здесь, рядом с ним, ему, Мин Юнги, ничего не может быть страшно. Он ведь не лгал Джиу: он верил Хосоку. Верил... Юнги поджал губы. Он-то верил, а вот Хосок, похоже, ему не очень-то верил. Побежал за ним и подслушивал... Юнги замер, медленно проникаясь этой мыслью. Хосок... Хосок его слышал?.. Слышал, как он крикнул Джиу, что его силой... Зубы его внезапно стали выбивать мелкую дробь, и он отчего-то крепче вцепился в волчью шерсть. А ещё... ещё он, кажется, сказал, что убил своего ребёнка... Или нет? Что... Что он там наговорил?! Внезапно Хосок ускорил шаг и ступил под своды откуда-то оказавшейся на их пути пещеры. Она была небольшой и явно обжитой. В центре было сложено кострище, а у стены лежали одно на другом несколько одеял. Кроме того, у кострища стояла низенькая лавочка и серый мешок, чем-то наполненный. Хосок остановился у лавочки и встряхнулся, явно призывая Юнги слезть с него. Неловко, путаясь в ногах, Юнги слез и без сил опустился прямо на пол пещеры. Он был растерян и перепуган осознанием: то страшное, что хранил он в своём сердце, видимо, для его волка теперь никакая не тайна. Взметнувшись чёрно-золотой пылью, Хосок обратился, но Юнги лишь краем глаза это видел и в его строну не обернулся. Он чувствовал, как слабеет от страха, как всё внутри у него леденеет от мысли, что его жених вот так узнал всю правду о нём. Вот так, когда он бросил её в лицо тому, кто ему чужой, а вовсе не в печальном, но таком нужном разговоре с тем, кого он любит. Увы, сейчас Юнги понимал, что должен был всё рассказать по-другому, но было уже поздно. И вот теперь... — Ты замёрз, хён, — прозвучало над ним тихо, — пойдём... я сейчас тебя согрею. Горячие ладони опустились на его сгорбленные плечи, повели по его рукам, даря тепло и ощущение заботы и потянули вверх, помогая встать. Закрыв глаза, Юнги поднялся и опустил голову на грудь. Он слаб... Он так слаб сейчас... — Мой прекрасный хён, ты измучен... — Этот голос ласкал ему сердце и бередил виной его истерзанную душу. — Но даже измученным, даже таким... сломанным... ты прекрасен, мой хён! Мой Юнги, жених... муж мой... Его обняли и прижали к груди — такой тёплой, пахнущей так знакомо и сладко, и Юнги спрятал на ней лицо, зарываясь носом между обнажённых ключиц в ямочку, обхватил сильный мускулистый стан за бока и прижался к нему. — Я хочу зажечь костёр, хён. Но сначала... Сильные руки подхватили его, и он вскрикнул от ощущения, что летит. Хосок понёс его и бережно усадил на одеяла, которые оказались на удивление чистыми и мягкими, словно только-только высохли после стирки и пропитались свежестью гор. Юнги прижался спиной к стене пещеры и, медленно мигая, стал смотреть, как, ловко орудуя непонятно откуда взявшимся у него кресалом, Хосок высек искру и зажёг умело сложенные тонкие ветки посреди кострища. Огонь, угостившись ими, благосклонно разгорелся, а Хосок выпрямился, потянулся и глухо и довольно простонал, разминая спину. А потом быстро подошёл к вскинувшему тут же на него взгляд Юнги и осторожно присел рядом на край одеял. — Хён? — тихо сказал он. — Ты... как? — Почему ты привёз меня сюда? — так же тихо, опуская глаза, спросил Юнги. — Зачем... Ты же всё ведь слышал, верно? Он заставил себя сказать эти слова, хотя омега внутри скулил жалобно и робко умолял не делать этого. Сердце ныло и болело, но он должен был спросить. — Что я слышал? — отозвался Хосок. Он неторопливо подвинулся, уселся поудобнее и вдруг потянул Юнги к себе в объятия. — Хён, мой хён... — Его руки обвили плечи и талию Юнги, который теперь сидел к нему спиной и опирался о его грудь. — Прости меня, мой маленький хён! — Он умолк на миг, а потом отчаянно коротко рыкнул и снова заговорил, тише, рвано и чуть задыхаясь: — Если бы я... Если бы я только мог, я порвал бы всех твоих обидчиков, мой Юнги. Если бы я мог, я уничтожил бы их голыми руками, всех до одного! Мой бедный... бедный мой... Ты такой сильный, такой отважный, хён, что я могу лишь гордиться тем, что ты обратил на меня внимание и... — Он умолк на мгновение и крепче прижал совершенно потерянного Юнги к груди. — ...и станешь моим мужем, несмотря на то что я, как и они... или он... не знаю... я — альфа. Ты принял меня, ты... — Голос его изошёл на хриплый, рваный шёпот. — Ты подпустил меня к себе в Ночь Охоты, ты поверил мне, и я никогда не забуду твоей силы и твоего доверия... Его руки оглаживали Юнги тело, и неожиданно омега внутри, который замер, как только Хосок начал говорит, тихо замурлыкал, а потом стал потягиваться, млея от ласковых прикосновений. Шёпот Хосока словно вливал в душу Юнги драгоценное масло, и там всё смирялось, углаживалось... улегалось... А Хосок с отчаянием боящейся быть непонятой или неуслышанной юности, стремясь сказать всё, пока его терпят, шептал: — Юнги, я никогда не подведу тебя, слышишь? Юнги, твоё имя — мёд на моём языке, ты сам — словно медовый пряник... О, не слушай меня, я с ума схожу, правда, просто ты сейчас так близко и... слушаешь меня... Юнги, я буду всегда рядом, я не врал, я ни слова не врал тебе! Мне наплевать на то, что было в прошлом, но мне не наплевать на твою боль... Почему же ты так пахнешь... Юнги, ты меня сбиваешь... Хён, я всё скажу, сейчас я всё скажу, хён, послушай: я люблю тебя не только потому, что ты прекрасен! Тут этот дивий потрох... этот человечишка... Он был прав — ты прекрасен! Но я люблю душу твою, дивную, светлую и слад... ммм.... нет, нежную душу твою люблю, слышишь? И если ты скажешь... ммм... Хён, за что ты так со мной... — Я ничего не делаю, — чуть растерянно пошептал Юнги. И вдруг понял, что его голова откинута на плечо Хосока, что руки альфы мягко тискают его грудь, забравшись под рубаху, что задницей своей он ощущает то, насколько Хосок сейчас на самом деле далёк от мысли о его прекрасной чистой душе... И улыбка — диковатая из-за тут же поджавшегося внутри живота возбуждения, отдавшего томной сладостью в пах и грудь, — раздвинула ему губы. — Я ничего не делаю, мой альфа... Но ты... О, да, он был уверен сейчас, для чего именно приготовил эту пещеру Хосок! И то, насколько этому молодому, полному сил и желаний волку не терпелось притащить сюда свою добычу и остаться с ней наедине, было невероятно возбуждающе. Никто не помешает им. Никто больше не остановит. Никто. Внезапно он понял, что шум, который уже какое-то время смутно его тревожил, он слышал потому, что за пределами пещеры, в горах и лесу, начался дождь. Там, во тьме ночи, стихия постепенно брала всё под своё чёрное крыло, словно отгораживая их двоих от всего мира — мира, полного печали и слёз, мира, в котором остались те, кто обидел их, и те, кого обидели они. А здесь, в этой сухой и уютной пещере, которую волк Чон Хосок нашёл специально для него, человека Мин Юнги, — здесь они могут стать самыми счастливыми. — Ты можешь делать всё, что хочешь, муж... мой... — прошептал Юнги и дрогнул от того, что жаркий язык Хосока, который как будто только и ждал этих слов, прошёлся по его шее, вылизывая метку, тут же загоревшуюся приятно-обжигающим огнём. — Хосок!.. Хо... сок... Но Хосок его уже не слышал. Он опрокинул Юнги на спину и прильнул губами к его губам, он терзал их нежно и томительно сладко, он пил дыхание Юнги, который с наслаждением оглаживал его сильные плечи, мял напряжённые мускулы и прижимался к нему всем телом. Он имеет на это право, имеет! Этот волк сам его выбрал — и не ошибся! Юнги сделает его счастливым, он даст ему... даст... Хосок присасывался губами к его шее, заставляя стонать в голос и гнуться, чтобы притереться стоящим членом к его твёрдости. О, да, да, этому волку можно доверять, он никогда не отступится! Юнги ещё раз расскажет ему всё, пусть знает... знает... Хосок внезапно выпрямился над ним, не сводя с его лица хищного горящего взгляда, а потом вдруг ухватил его рубаху и рванул, раздирая по шву на груди. Юнги было вскрикнул возмущённо, но восхищённое рычание, которым его альфа сопровождал свой жадный взгляд на его обнажившееся тело, заставило его умолкнуть. Хосок осторожно взял его руки за запястья и, склонившись над ним, прижал их к ложу. — Ты мой... — проурчал он бархатно и низко. — Ты навсегда — мой... И снова приник к метке, ощутимо кусая и заставляя Юнги застонать жертвенно и жалобно и обхватить ногами его бёдра, чтобы прижаться ещё ближе. — Твой... — задыхаясь, зашептал омега, когда Хосок стал горячим языком вылизывать ему грудь. — Твой, твой... Он снова вскрикнул и рвано задышал, когда Хосок резко оттянул его штаны вместе с исподним и накрыл ртом его член. Он сосал громко, мокро, стыдно, Юнги выгибало, он выстанывал почти в голос, потому что это было невыносимо приятно, ему хотелось стиснуть Хосока посильнее, но он не мог: тот снова прижимал его руки к постели, вдавливал их с силой, грубо и страстно. — Мой, это ты — мой! — не выдержав напряжения, выстонал Юнги срывающимся голосом и невероятным усилием вырвал руки из захвата ладоней Хосока, обхватил его голову и сжал её, заставляя остановиться, а потом, упоённый музыкой собственных откровенных стонов и жаркого горлового урчания волка, стал толкаться ему в рот. — Мой волк! Мой альфа! Мой... мой... мой муж! — И пронзительно вскрикнул, выгибаясь и кончая. — Мой... — бархатным шелестом пронеслось по пещере... — Я люблю тебя... Хосоки... Волк над ним замер, а потом довольно, благостно заурчал и скатился, ложась позади него и обнимая со спины. Юнги не открывал глаз, лишь иногда подрагивал, когда пальцы Хосока, который тут же начал вылизывать ему метку и гладить его, проходили в опасной близости от немного ноющего после яркой разрядки члена или чувствительного, мокрого и всё ещё текущего входа. Он понимал, что ничего ещё не кончилось, и был благодарен волку за передышку. Надолго Хосока и впрямь не хватило, и он, склоняясь к самому уху Юнги, заговорил: — Я тоже люблю тебя, хён. — Губы его теперь задевали Юнги шею, так что у того мурашками покрылись руки и снова внизу всё стало наливаться томной тяжестью. — Я так люблю тебя, что мне нельзя без тебя... Я ничего и делать не могу, и думать ни о чём не могу, только о тебе... — Неожиданно его пальцы скользнули по бедру омеги, и он чуть продвинул вверх ногу ему, чтобы... — О, ты такой мокрый, мой омега... — Юнги прикусил губу, томно выстонал, когда пальцы Хосока стали гладить его вход, и тут же замер испуганно, когда внезапно Хосок, снова проходясь по влажным половинкам, сказал совсем другим тоном — ниже, грознее и холоднее: — Но при всём этом сначала я должен наказать тебя, хён. — И тут же его рука обвила плечи Юнги и стиснула его жёстко, прижимая к твёрдой груди альфы. — Хотя всё, что я говорил, правда, но всё же... Я хочу тебя жестоко наказать, омега! — За что же? — чувствуя, как внутри всё загорается от томного предвкушения, смешанного со страхом, прошептал Юнги. — Хосок, я всё скажу тебе, я... — Увы, хён, ты сказал слишком много, чтобы я мог тебе это простить и спустить, — пророкотал Хосок, и внезапно его ладонь стиснула половинку Юнги крепче, причиняя лёгкую саднящую боль, а потом последовал короткий жёсткий удар, от которого Юнги дико вздрогнул и вытаращил глаза. — Что?.. Что ты делаешь... — Он сам себе не верил, но Хосок снова коротко и чувствительно шлёпнул его. — Что ты делаешь, дивий сын! — Юнги попробовал вырваться, но не тут-то было: волк держал его крепко, и от собственного бессилия, от того, что начал понимать, какое несчастье он обрушил на себя своей несдержанностью, Юнги прикусил до боли губу. — Отпусти меня! Тогда отпусти уже, хватит! — Ещё чего, — проурчал ему на ухо Хосок и снова ощутимо шлёпнул по заднице. — И внезапно Юнги дрогнул всем телом от того, как жаркой волной чего-то остро запретного и сладкого прошло по его спине... возбуждение. — Сначала я скажу, за что наказываю тебя, а потом ты сделаешь всё, чтобы искупить свою вину, хён. — Хосока вдруг мягко и нежно огладил кожу, ужасно чувствительную после его ударов, и снова сжал половинку. — Ты сказал этому жалкому человечишке, что плох для меня хён. — Юнги застыл с широко открытыми глазами. Ч-что?.. — Ты посмел сказать ему, что отвратителен, что слишком стар, чтобы быть... Хосок перешёл на хрип и остановился, явно борясь с собой и своим гневом. Его пальцы снова огладили половинку, и он снова крепко шлёпнул тут же растерянно задышавшего омегу. — Ты сказал, что недостоин меня! Ты, хён! Как ты мог такое сказать? И кому — ему! Дивьему человечишке, который и мизинчика твоего не стоит! И о ком? Обо мне! Обо мне, хён! — Он обнял Юнги, уткнулся ему в затылок и прикусил ему шею. — Но ведь это правда, — едва слышно отозвался Юнги. Он сжал пальцы Хосока и откинул голову, давая ему возможность терзать свою шею, чем тот сразу воспользовался, впиваясь кусачими поцелуями в и без того измученную его ласками кожу. — Правда же... Хосок... Ты ведь всё слышал. Всё... правда? Разве я достоин вообще... хоть кого-то столь же прекрасного... как ты?.. — Ты достоин всего мира, мой нежный, мой сильный и хрупкий, мой серебряный хён! — Хосок, как безумный, целовал ему плечи, мял грудь, а потом снова повёл пальцами ко входу. Юнги выгнуло, когда эти пальцы нырнули в его податливое нутро и стали там вынеживать мокрые стеночки. — Ты ранен был, хён, — шептал ему Хосок, не давая трястись слишком сильно от сладких судорог, — ты так страдал, ты... Чтобы ты простил нас всех, уже для этого всего меня не хватит, понимаешь? Я буду рядом, хён, я... я буду рядом. Но сначала... — Он вдруг остановился и резко загнал пальцы почти по ладонь, после потянул, заставляя Юнги выгнуться и взвизгнуть, и снова начала ими долбить. — Ты будешь наказан за это, хён, слышишь меня? Ответь! — Отпусти... дивий сын, что же ты... — Ты слышишь меня? Ты будешь послушным? Ты примешь наказание... У Юнги мутилось в голове от избытка наслаждения, так как Хосок внутри снова нащупал что-то невероятное и настырно толкал туда пальцы. — Чего ты... хочешь... аа-а-а... — выстонал он. — Ты сегодня же переедешь в мой дом, хён, в мою комнату и на моё ложе! Я ни за что больше не отпущу тебя никуда! Хосок впился губами в приоткрытые от крика и удивления губы Юнги и сладострастно стал целовать его, по-прежнему пытая наслаждением. Оторвавшись же, продолжил, хрипло и рвано дыша: — Я уничтожу любого, кто посмеет ещё раз что-то сказать о тебе, хён, слышишь? Я любого уничтожу! — Мелкие засранцы, — выстонал Юнги, пытаясь собрать воедино свои мысли о том, что сделает он с болтунами Ким Тэхёном и Чон Чонгуком. — Я их... — Не смей больше ничего от меня скрывать, маленький хён! — прорычал ему в ухо Хосок — Я твой альфа, и защищать тебя — дело моей чести! Внезапно он вынул из Юнги пальцы, перехватил его под грудью и толкнулся в него сразу на всю длину с яростным хриплым стоном наслаждения: — О, да-а-а... Ску... ча-а-аал... Юнги ахнул высоко и пронзительно и чуть прогнулся в спине, невольно подаваясь назад, чтобы насадиться глубже и догнать уже начавшее накатывать последнее наслаждение. Но Хосок стал толкаться в него неспешно, размеренно, тягуче, и див его знает, как у него — такого голодного, такого жаждущего — получалось не долбить Юнги так быстро, как хотелось. Он ласкал, страстно и трепетно ласкал своего омегу: целовал его губы, пощипывал нежный сосок — и от всего этого Юнги дрожал сильнее и мог лишь стискивать его руку, но не отталкивал, соглашаясь на эту сладкую пытку. А Хосок двигался, двигался, двигался, проникая глубоко, задевая внутри что-то невыносимо чувствительное, исходящее горячими соками, потому что хлюпало пошло и невозможно возбуждающе. Однако вскоре, не сумев удержаться, Хосок всё же сорвался: ухватив Юнги за руки и переплетя с ним пальцы, он навалился сзади тяжелее и стал двигаться быстрее, захватывая, увлекая омегу в яростный поток наслаждения. Он вгонял член в омежье нутро глубоко и жёстко, и это было так желанно и приятно, что Юнги стонал, сам не помня себя: — Ещё... ещё... ещё... да, да, да! — и приподнимал зад, чтобы Хосок мог войти ещё глубже, чтоб обласкал его ещё больше. А потом альфа вдруг остановился. Резко, почти грубо он перевернул вскрикнувшего омегу на спину, тут же задрал ему ноги, разводя их в стороны, и налёг снова, входя глубоко и опускаясь ему на грудь. Его губы впились в приоткрытый от сбитого дыхания рот Юнги, и тот замычал от нового, чуть болезного ощущения: так альфа был ещё глубже, так он владел Юнги полностью. Хосок захрипел и, уткнувшись лицом Юнги в шею, забился на дикой скорости, укутывая омегу волной горячего, невыносимо сладкого, до остроты, аромата. И Юнги почувствовал, что сейчас кончит от этого ощущения: он принимает альфу настолько хорошо, что сводит его с ума. Обхватив Хосока за плечи, он обвил ногами его бёдра и, приподняв задницу, прогнулся, чтобы альфа достал ещё глубже. Это ударило его тело такой судорогой удовольствия, что он, высоко и яростно вскрикнув, кончил, а через миг почувствовал, как выплёскивается внутри него горячее, и услышал хриплое, громкое рычание своего волка. Волка, которого он может сделать самым счастливым на свете...

***

— А ещё с этого мгновения ты мне до конца Ясной Ночи будешь говорить только "да", хён. — Ещё чего... — Неправильный ответ. — И пальцы снова стали оглаживать многострадальную половинку. — Да с какой стати, дивий ты волк! — Сердито хмурились брови, но лицо отчего-то не слушалось, и суровая гримаса вышла слабой, и сам бы себе он не поверил, если бы смотрел со стороны. — Ты наказан, хён, помнишь? Поэтому только "да". — А если я захочу тебе отказать на Большой Свадьбе, м? Зачем мне такой тиран в мужьях? Ещё и бьёт который? — Не бьёт, а порет. И не надо врать, омега, думаешь, я не чувствовал, как ты потёк после второго же удара? — Ухмылка была такой отвратительно милой, что её хотелось закусать. — Ай! Мм... И за это мы с тобой тоже рассчитаемся, маленький хён. Ясно? — Да, ясно... — Отлично, вижу, ты понял. И на Свадьбе ты мне скажешь да, Мин Юнги, хён. Ты скажешь да, иначе мне не жить, понимаешь? — Да... Да, мой глупый прекрасный волчонок... конечно, я скажу "да"... Если, конечно, Ким Тэхён и Ким Тэджун не убьют меня своими насмешками за слабость. — Но ведь ты будешь счастлив, хён. Веришь мне? Пусть и иногда слабый рядом со мной, ты будешь обязательно счастлив. Ты мне веришь? — Да... — Его взгляд... Он был сияющим, он мерцал в подступившей к ним тьме мягким голубоватым сиянием и был полон нежности. — Да, верю... Верю, мой альфа. "Я всё тебе расскажу... Обещаю, волчонок, обещаю... Я верю, что ты меня и за это простишь. То есть... Хосоки... Я люблю тебя, люблю... люблю..."