Просто останься со мной (18+)

— Нет!.. — Юнги медленно отступал, понимая, что всё испортил, что он погубил их обоих, вовремя не захлопнув перед обезумевшим Хосоком дверь из-за внезапной слабости в груди и дрожащих коленей. — Нет, Хосоки, нет... — Хён... Мой хён... Иди ко мне... — Жаркий шёпот драл по венам, горящие волшебным светом глаза оковывали, тянули, заставляли покориться. — Хён, прошу... Не противься... мне... — Хосоки, нет! Одумайся... Нет! Понимая, что если ещё хотя бы пару мгновений будет смотреть в это вдохновенно прекрасное, но совершенно обмороченное неправильным желанием лицо, то не сможет больше сопротивляться, Юнги, сдавленно вскрикнув, развернулся и кинулся к распахнутому окну, собираясь выскочить в него и убежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от сошедшего с ума волка. И что это было самое глупое решение в его жизни, он понял почти сразу, мгновенно оказавшись в горячих руках Хосока. Альфа стиснул закричавшего от страха омегу и прижал к своей голой груди. Юнги попытался вырваться, заколотил руками по бёдрам и обнявшим его рукам альфы, но тот лишь перехватил его удобнее и потащил к ложу. — Хён... Я знал, знал, знал... — рвано дыша, рычал ему в ухо Хосок. — Знал, что это будешь ты... ты, мой хён, ты... омега мой... омега... Он повалил Юнги на живот и тут же лёг сверху, прижимая его к ложу и не позволяя шевелиться. Его пальцы начали рвать ворот рубахи Юнги, а нос уже жадно прижимался к нежной омежьей шее. — Хосоки, ты ошибся, ошибся, прошу, нет, волчонок... Да послушай же... — заполошно шептал Юнги, пытаясь не позволить альфе себя раздеть и с тайным замиранием в груди ощущая его член своей задницей. Хосок был напряжён до звона, он страстно и неудержимо желал своего хёна и собирался его взять. В душе у Юнги всё переворачивалось от страха, но не за себя, нет. Его до обморока пугала мысль, что Хосок ошибся! Что этот волк, раненый, едва-едва очнувшийся, так надышался его ароматом за всё это время, пока Юнги его лечил, что всё перепутал! И сейчас, лаская его шею языком, слизывая с его висков капли пота и рыча — возбуждающе, страстно и призывно, — он думает, что будет брать и вязать своего Предназначенного! А ведь на самом деле волчонок просто сбился с пути и пришёл по проторенной дороге к тому, кто никак — никак! никак! — не мог быть ему предназначен! Потому что ничего плохого не совершил этот невозможно нежный и добрый мальчик, который сейчас так сладко кусает шею рвущегося из-под него омеги и пытается мягким урчанием успокоить его, чтобы Луна дала ему в спутники жизни Мин Юнги. Никто, никто не заслуживает быть привязанным судьбой к опороченному омеге, детоубийце и похотливому сластолюбцу, который по слабости своей не отвадил вовремя невинного и прекрасного юношу, привязал его к себе и сейчас, ведомый болью, что скручивала ему в животе всё в горящий узел, уже почти сдался этому юноше — страшно ошибающемуся юноше! Юнги поводил плечами, пытаясь стряхнуть с них целующего его всё более страстно альфу. Рубаха его валялась рваной тряпкой где-то на полу, он ёрзал под урчащим и медленно, но уверенно продвигающимся к своей цели Хосоком, пытался что-то говорить, но всё время срывался на жалобное аханье и придушенные стоны. А от ощущения горячего альфьего языка на своей спине, от настырных рук волка на своей груди, от мерных толчков в задницу, которые напомнили ему предыдущую ночь, его всерьёз повело. Голова всё сильнее туманилась похотью, а в паху коварно и жестоко ныло и тянуло — требовало сдаться и принять желанного и так страстно желающего его волка. Внезапно Хосок отпрянул от него и резко заставил перевернуться на спину. Быстро схватив тут же взметнувшиеся к его плечам руки Юнги, он силой свёл их вверху над его головой и прижал к ложу одной своей рукой. Лицо юноши, вдохновенное, пылающее нежностью и страстью, с сияющими мягким волшебным светом глазами, оказалось над лицом Юнги, и они оба замерли, перестали возиться, глядя друг на друга в благоговейном безмолвии. Как же красив был Хосок! Юнги и сам не понял, как жалобно, умоляюще заскулил под его уверенным, смелым взглядом. — Ты мой, хён, — звучно, неожиданно низким и мягким голосом сказал волк. — Я пришёл, чтобы взять своё, что назначено небом, даровано звёздами и связано лунным светом. — Нет! — выдохнул еле слышно Юнги. — Ты ошибся! Я не могу быть тем, кто... — Рыдания подступили слишком близко, забив ему горло, и он не смог закончить. Брови Хосока сдвинулись, а губы упрямо сжались. Он явно был недоволен, этот суровый альфа. — Ты мой омега, Мин Юнги! — Голос волка стал похож на грозное урчание. — Ты должен это чувствовать! Я выпил Священный Напиток, я прошёл лес и воду на пути к тебе, искал тебя честно меж другими — и ни на кого иного не посмотрел! Я завоевал своё право на тебя, потому что только тебя хочет моё сердце! Ты мой, омега! И он стремительно склонился к Юнги и крепко поцеловал его в губы, обнимая за пояс и прижимая к себе, но не отпуская рук, чтобы омега не стал снова вырываться. А Юнги, наверно, уже и не смог бы. Словно заколдованный поцелуем, когда альфа взял в плен своего рта его губы, Юнги закрыл глаза и перестал противиться. Слова, которые произнёс Хосок, были клятвой. Юнги никогда до этого не слышал эту клятву, но отчего-то сердце его, застучавшее сладко и быстро, подсказало: альфа поклялся взять его себе и никому не отдавать. Альфа поклялся защищать и беречь его. Альфа, который прижимает его к себе сейчас так нежно и толкается языком в его слабо приоткрытый рот, не хочет больше отпускать его, и никогда Юнги не убежать от него — от этого альфы. Вот только этот альфа не знает, кого берёт сейчас себе, кого раздевает, осторожно поводя руками по обнажающемуся телу и выцеловывая алые цветы на светлой коже — метки его страсти, свидетельства его клятв. Но что же... Пусть этот мужчина возьмёт всё, что захочет. Он так уверен, что не ошибся, он так хочет быть правым. А Юнги... Омега внутри него, который внезапно оказался живым, хотя Юнги был уверен, что его убил когда-то проклятый Ёнхун, всё более уверенно поднимал голову, толкаясь в низ живота вполне уже понятной болью. Течка. Юнги хотелось искренне верить, что он больше никогда не почувствует эту ненавистную боль, сломавшую ему жизнь, но вот... опять. Она опять сломает ему всё. Сейчас Хосок, который уже целует ему живот и рычит от бьющего в нос цветочного аромата, заполоняющего комнату, сминает дрожащие от боли бёдра омеги и жадно стягивает с него штаны, расчует его основательно, развернёт, поставит на колени — и выдерет, как шлюху. Потеряет себя (если он вообще в себе) и сделает Юнги так больно, что тот, наконец, очнётся и сможет, как и Ёнхуна, оттолкнуть от себя этого альфу, убежать, исчезнуть из его жизни и больше не портить её. Потому что Хосок, милый, добрый и ласковый Хосок — альфа. Такой же, как был Ёнхун. Он уже почуял течку Юнги, он уже задрал омеге ноги, согнув его почти пополам, и с хриплым, жадным рычанием уже слизывает его смазку с задницы и бёдер, захлёбывается, волком приникает, лакает Юнги, выпивает его... выпивает... так нежно... так сладко... о, боги... Горячий язык альфы снова и снова погружался в разнеженное, расслабленное течкой нутро, и Юнги вдруг ощутил невероятное, острое наслаждение. Это было просто невозможно, преступно прекрасно! Нет, нет! В прошлый раз такого не было и близко! Хосок держал его ноги бережно, не давил, не стискивал до следов, которые потом синими цепями будут опоясывать тело, как это делал... тот... как его звали... как?.. Когда острый настырный язык поднялся по поджавшимся яичкам и стал с той же страстью, что и до этого, вылизывать налитый до звона омежий член, Юнги не выдержал. Он закричал, застонал хрипло, ужасно развратно, не боясь и не стесняясь уже ничего: это было до дива приятно и било судорогой наслаждения по жилам. В упоении, не помня себя, Юнги выгнулся, пытаясь ощутить жар альфьего рта глубже, и его пронзило остро, облегчая, казалось, всё тело, до глубины души. Он дёргался ещё несколько раз от того, как хорошо ему было, когда Хосок вылизывал его член и живот, а потом лицо волка, по-прежнему сияющее светом невероятных глаз, оказалось снова над Юнги. Но омега не мог смотреть прямо в эти глаза: всё расплывалось перед ним, ему хотелось потягиваться, гнуться, умолять альфу снова и снова делать с ним то, что он делал. И он застонал: — Альфа-а... Хосоки... Мой Хосоки... Хочу... — Хён, посмотри на меня. Негромкий звучный голос выдернул Юнги из звёздной пыли, которая носилась у него перед веками. Он растерянно захлопал глазами и наконец осознал, что лежит в своём доме, под Хосоком, голый и безумный от того, что сделал с ним этот альфа. И главное — боль, которая скручивала его так недавно, словно отступила, маячила где-то внизу тяжким напоминанием, но не жгла, не убивала. — Хосок... Мой волк... Он не узнал свой голос — таким хриплым и неуверенным он был. — Хён, послушай меня... — Хосок вдруг прижался теснее, а его руки медленно развели ноги Юнги, и он улёгся между ними, не сводя взгляда с растерянного лица старшего, который, не сопротивляясь, лишь уложил руки ему на плечи. — Хён, я буду твоим альфой. Я забираю тебя, я беру тебя по праву Связи, по праву, данному мне Луной, в свой дом, в своё сердце, в свою душу. Неожиданно Юнги почувствовал, как Хосок приподнимает его бёдра и умещает их на подушке, которую подтянул. — Что ты делаешь? — хрипло прошептал Юнги, снова цепляясь за его плечи. — Зачем... Зачем я тебе?.. Глаза Хосока замерцали тёплым золотистым светом, он улыбнулся и снова прильнул к губам Юнги. Но стоило тому, всхлипнув, приоткрыть рот, как он почувствовал, что его омежий вход начали выглаживать Хосоковы пальцы. Юнги завозился, внезапно испугавшись, но Хосок, прикусив его губу, налёг сильнее, и два пальца скользнули в нутро тут же застонавшего омеги. Однако стонал Юнги не от боли, нет — от наслаждения, потому что, как только эти пальцы оказались в нём, боль, что мучила его, мгновенно растаяла, превращаясь в сладкое томление. Хосок сначала медленно, а потом всё быстрее стал двигать рукой, по-прежнему не отпуская омегу, посасывая его губы и придерживая его плечи. У Юнги всё смешалось в голове, он понимал, что Хосок не отступит, что возьмёт своё, но не понимал, почему всё совсем не так, как было тогда. Течка та же, сводящий с ума аромат — тот же, альфа есть альфа, но этот альфа... Казалось, что ему хорошо от того, что Юнги под ним хорошо! Потому что не только Юнги выгибался, подаваясь, насаживаясь на его пальцы, чтобы снова и снова ощущать необыкновенно сладкую волну острых мурашек, но и сам Хосок откровенно, искренне наслаждался его губами, мокрым нутром, гибким влажным телом в своих руках. — Сейчас я возьму тебя, хён, — внезапно услышал Юнги шёпот у своего уха и только тогда понял, что лежал с зажмуренными глазами. — Хосок... Пожалуйста... — Нет, не было испуга, была мольба — последняя мольба о том, чтобы одумался, чтобы осознал: он делает счастливым не того! — Открой глаза, хён, смотри на меня... Юнги медленно приоткрыл глаза и чуть дрогнул от огня, золотого, чудного, которым горели глаза его волка. Хосок чуть подался назад, пальцами обхватил подбородок Юнги и, выдохнув ему в губы: — Я люблю тебя, хён... — вошёл в омегу. Юнги громко всхлипнул от странного, распирающего ощущения заполненности, непонятного, но почему-то осознающегося как самое правильное, что с ним было на этом свете. Хосок впился в его губы жадным поцелуем, а потом стал двигать бёдрами — мерно, плавно, проникая глубоко, потом выходя почти на полную и снова — насаживая, пронзая, забирая себе. Юнги стонал надсадно, хватался руками за бёдра Хосока, словно стараясь прихватить их, но они продолжали нещадно вбивать в него альфу. Боль давно исчезла, исчезло странное чувство наполненности по горло — осталось только наслаждение. Это наслаждение ощущали губы, которые волк жестоко и сладко терзал своими губами и зубами, коротко прикусывая, втягивая в себя и хрипло выдыхая Юнги в рот. Его ощущало тело, в котором по жилам бежал огонь от того, что внутри, в самой потаённой глубине, томно и упоительно настырно долбился любимый волк. И пленяло именно то, что альфа не сомневался, не колебался, он драл своего омегу так, будто имел на это полное право, будто всегда знал, что Юнги будет ему принадлежать, и теперь лишь окончательно утверждал свою власть над ним. Забывая себя в этих неистовых толчках в жар омежьего тела, Хосок громко и коротко уркал, сминал и плавил Юнги в своих руках, умудряясь при этом не делать ему больно. Это было так хорошо! Слишком хорошо! На мгновение Юнги стало страшно, что он умрёт, не вынесет, что захлебнётся в том удовольствии, которое не успевал расчувствовать своим воспалённым сознанием, и он выстонал: — Подо... подожди!.. Медле... Медленнее... Хосок замер внутри него, а потом навалился всем телом, обнял и зажал голову Юнги у своей шеи. Но только омега вдохнул заветного липового цвета, как Хосок, продолжая зажимать его, толкнулся — так глубоко, что Юнги захрипел, закатывая глаза. — Мой!.. — прорычал ему на ухо Хосок, снова толкнулся, и снова — медленно, тягуче, замирая внутри омеги. — Мой!.. Мой!.. Мой!.. На Юнги стало накатывать от этого рычания, от жаркой истомы, от ощущения полной принадлежности своему альфе. Он выгнулся, а Хосок вдруг ускорился, вталкиваясь в него всё с большей силой. — Мой!.. Мой!.. И что-то остро лопнуло внутри Юнги, порвалось — и выплеснулось ни с чем не сравнимым ощущением счастья. Он вскрикнул, а потом закричал почти в голос: — Твой! Хо! Сок! — Дыхание его сбилось, он задёргался навстречу бешено забившему внутри него альфе... — Тво-о-ой! — ... и утонул, растёкся сладостью под бурно и горячо кончающим в него волком. Своим любимым волком.

***

"Что я наделал?! — Эта мысль терзала его душу, в пепел выжигая все только что робко нанесённые на неё узоры покоя и веры. — Что мы натворили?! Что теперь с тобой будет, Хо? Что скажут твои родные, как смотреть им в глаза?!" Съёжившись в углу ложа, прижатый к стене сильным телом безмятежно спящего волка (Хосок снова обернулся зверем во сне), Юнги пытался совладать с собой, найти в себе хоть толику той уверенности, которая вчера позволила ему разрешить Хосоку делать с собой всё, что тому хотелось. Нет, омега отлично помнил, что юноша был настроен слишком решительно, что он ломал страх и волю Юнги так правильно и умело, что противиться ему было просто невозможно, однако помнил он и то, как сам кричал от наслаждения под волком, как в диком упоении выл его имя, как признавал его власть... Самое главное, что ничего из испытанного когда-то после течки с Ёнхуном он не испытывал сейчас: ни ненависти, ни отвращения, ни сердечной боли. Был стыд за своё поведение — но только потому, что из-за него теперь точно пострадает Хосок. Был ужас перед будущим — но только потому, что это будущее должно было связать его с тем, кто совершил страшную ошибку и не только принял в своё сердце Юнги, но и пленил его сердце в ответ — навсегда. И теперь будет жестоко расплачиваться за это. О, Юнги был уверен: Хосок не бросит его, ни за что не бросит. Пойдёт против мира, против родных и семьи, против природы своей, но останется губить свою жизнь рядом со своим хёном, глупым и злым хёном, который его не достоин. И этого допустить было, конечно, никак нельзя. Тем более, что где-то в глубине души и сам Хосок, видимо, понимал, что вместе им не быть счастливыми: метку Юнги он так и не поставил. А ведь Тэхён говорил тогда: первое, что сделал волк, который увёл возлюбленного Хосока, Сокджина, — это укусил, пометил, чтобы показать всем, что омега его навек, что он полностью признан альфой. Очевидно, именно так это и было у правильных пар, у настоящих Предназначенных. У Юнги же было много алых пятен на теле, Хосок зацеловал его с ног до головы, но заветного шрама от зубов на шее, окончательно закрепляющего за альфой власть над омегой, у него не было. От этого слёзы давили горечью в горле, но в то же время наливалась уверенной силой душа: Хосок не совсем потерян, он может вернуться в спокойную и правильную жизнь, он не пропадёт без Юнги, он снова и снова, как тот самый волк, будет выходить на охоту и искать того, с кем сделает всё так, как должно быть — пометит и только потом повяжет. Не давая себе долго думать над этим, потому что больно было от самой этой мысли, Юнги ужом выскользнул с ложа, почти не коснувшись мирно свернувшегося на покрывалах зверя. Судорожно пытаясь сообразить, что можно и должно забирать, собрался и выбежал из дома. Он был уверен: если просто пойдёт, куда глаза глядят, Хосок догонит, вмиг догонит, нападёт с объятиями, добрый и глупый мальчик, занежит, уговорит, сведёт с ума своей липой и вернёт себе, чтобы стать рядом с ним несчастным. Поэтому выход был один: убежать туда, куда Хосок не сунется, чтобы сразу понял, что никогда они не будут вместе, чтобы убить в нём надежду и вернуть его семье, стае, в его жизни, где он всё-таки сможет забыть Юнги и однажды стать по-настоящему счастливым! Мысль о Кан Джиу и его предложении пришла незваной гостьей, но Юнги был ей рад. "Я рядом буду, — вспомнил он слова альфы. — Если что, ты можешь прийти ко мне в любое время. И станешь самым заветным, самым драгоценным гостем в моём доме... Не посмотрю в твою сторону, коли прикажешь, не трону..." О том, чем надо будет расплачиваться за такое щедрое гостеприимство, Юнги старался не думать, пробираясь окольной тропой к человеческой деревне. Самое главное было сейчас — добиться того, чтобы Джиу его впустил в дом и оставил пока у себя. Конечно, Хосок узнает, куда сбежал омега, конечно, может и туда прийти и попробовать его вернуть, несмотря на опасность, несмотря на то, что это будет отчаянно глупо. Это же его волчонок, это же его... Хосок. Но под покровом того дома, под опекой альфы, пропахнув его жарким лесным смородинным полднем, Юнги будет легче прогнать юношу, ответить ему, что всё было злой ошибкой, что ничто не имеет значения. И Хосок послушается. Уверится в том, что Мин Юнги — просто дрянь, которая соблазнила, подставилась, а потом ушла в дом потеплее, к тем, кто... ну, побогаче, например. Джиу же старше, увереннее, значимее Хосока, он явно лучший жених для Юнги. И пусть, пусть сердце будет разрываться от боли и тоски, пусть никогда в жизни не будет у Юнги счастья — главное уберечь от ошибки милого, доброго, ласкового волчонка, который упрямо мечтал о несбыточном, о невозможном на этой опасной дороге которая точно приведёт его в пропасть. Утро было в разгаре, когда Юнги вошёл в деревню. Он кланялся знакомым, некоторые в ответ кланялись ему, и он старался не замечать недоумённые, а иногда и враждебные взгляды сельчан. За всеми мыслями о Хосоке он как-то позабыл, что в этой деревне, скорее всего, у него будет много недоброжелателей после истории с Чжи Аёном. Вспомнив об этом, он ниже опустил голову и ускорил шаг. И вскоре высокий, красивый дом, стоявший чуть особняком в конце длинной улицы, дом Кан Джиу, встал перед ним. Ворота были распахнуты, словно кто-то ждал там Юнги, словно приглашал сразу и без раздумий войти и обрести там, в этом доме, покой, долгожданный отдых от мучительных размышлений и сердечной боли. Юнги замер в нескольких шагах от этих ворот — отчего-то не в силах двинуться дальше. Что он делает? Зачем он пришёл сюда, к мужчине, который открыл ему свои объятия и, кажется, своё сердце?.. Ведь он ничего плохого Юнги не сделал — Кан Джиу. Что бы и кто о нём ни говорил, в чём бы ни обвинял — к Юнги он отнёсся по-доброму, проявил внимание и тепло, понимание. Признался в тяге, признался в желании защитить и уберечь... А что собирается сделать Юнги? На что обречь этого альфу? Юнги крупно вздрогнул, когда осознал, что за всё время дороги, с тех пор как за ним закрылась калитка его лесного домика, он ни разу не подумал о том альфе, к которому спешил за помощью и кровом. Он отчего-то был уверен, что Джиу его примет с распростёртыми объятиями — его, только что выползшего из-под оборотня, всю ночь принимавшего его, подставлявшегося ему с яростным наслаждением, кричавшего его имя, обещавшего ему себя навек... А вот теперь таким, даже не окунувшись в реку, чтобы смыть его запах с себя, он пришёл сюда, к чужому порогу, чтобы предложить себя другому альфе, чтобы сбежать от самого себя: своего стыда, своего страха, своей подлости... Тёмные печальные глаза папы на мгновение встали у него перед мысленным взором, и всё в нём скрутилось от стыда — он сделал шаг назад, зажмурился и схватился руками за голову. Какой же он мерзавец! Как же он глуп и жесток! Погубил одного альфу — пришёл погубить и второго! Что скажут о Джиу соседи? Как посмотрит Юнги в глаза его родителям? Чем оправдает то, что от него несёт чужим, волчьим духом?! Резко развернувшись, он побрёл, уже не особо разбирая дороги, назад, поскорее, чтобы покинуть деревню и никогда уже сюда не... — Юнги! — Тяжёлая рука легла ему на плечо и легко его развернула. — Юнги! Ты... Ты пришёл ко мне? Красивые, по-лисьи вытянутые глаза Джиу смотрели пристально, с лёгкой тревогой и недоверием. Он бегал взглядом по побледневшему лицу омеги, словно пытаясь найти в нём ответы. Но у Юнги не было ответов на его вопросы. Хотя... нет. Он должен был дать ему хотя бы один ответ. — Нет, — хрипло сказал Юнги и сглотнул, чувствуя, как тяжесть в груди поднимается ему в горло, словно желая перекрыть его, не дать сказать того, что он собирался. Но он сглотнул ещё раз, и ещё и продолжил: — Я пришёл сказать, что ухожу... ухожу из этих мест. — Он замер, осознавая, что ноздри Джиу беспокойно зашевелились с порывом ветерка, который взъерошил волосы на голове Юнги. Но надо было закончить начатое: — Ты просил дать ответ. Я пришёл попросить прощения за всё и попрощаться. — Ты мне врёшь, — сощурившись и поведя носом, негромко сказал Джиу. Юнги испуганно заморгал и быстро опустил глаза. — О, да. — Голос Джиу стал твёрже. — Ты мне точно врёшь, омега. С тобой что-то произошло. Я чую на тебе чужой запах, но не чую решимости в твоём. Ты пришёл не прощаться, ты пришёл за помощью. И я видел, как ты застыл у моих ворот. — Нет, — шепнул Юнги, сжимая в руках свою котомочку, — попрощаться... Я пришёл попрощаться. — Да кто я такой, чтобы ты прощаться пришёл? — Взгляд Джиу цепко останавливался на шее Юнги, едва прикрытой воротом, на его бледных щеках, на судорожно сжатых пальцах. А потом вдруг его голос стал мягким и ласковым: — Послушай, я ни в чём не виню тебя. Хочешь уйти — уйдёшь, обязательно уйдёшь, но прошу: зайди в мой дом перед дорогой, я ведь был у тебя гостем — дай мне возможность ответить тебе своим гостеприимством. — Он скользнул ладонью с его плеча на кисть и, осторожно прихватив, чуть потянул. — Пойдём? Я всего лишь накормить и напоить тебя хочу, омега. Вижу, что тебе тяжело, что тебе больно и страшно. Кров и минутка роздыху — не более, почему нет? — Юнги! Хён! Воздух лопнул в ушах Юнги и сам он содрогнулся от этого голоса. Нет! О, нет! Полный страха и мольбы, этот голос заставил Юнги задрожать, и он невольно рванул свою руку из руки Джиу и отступил от него на два шага. Но повернуться на этот голос у него не хватило мужества, он лишь метнулся взглядом на лицо Джиу и увидел, как хищно заостряются его черты, суживаются глаза, сжимаются губы. Ни капли тепла и ласки не осталось на нём — это был альфа, который смотрел на своего соперника и был готов кинуться и рвать в клочья. — Хён, прошу, нет! — Голос Хосока рвал воздух и сердце Юнги, он не давал вздохнуть, леденил тело и душу. А потом тёплые руки легли сзади ему на плечи и этот дивов голос произнёс слишком близко: — Почему, почему ты сбежал, хён? — Не смей его трогать, волк, — холодно и даже, казалось, отстранённо процедил Джиу. — Убери от него свои поганые лапы. — Хосок, нет... — едва смог прошептать Юнги, чувствуя всей душой глубокое, острое отчаяние. Не успел. Не смог. Погубил. Пальцы на его плечах цепко сжались, и тут же глухо и грозно прорычал в ответ на это Джиу: — Я сказал, чтобы ты убрал руки от этого омеги. — Это мой омега, человек, — твёрдо ответил Хосок, и Юнги, дрогнув, застыл от того, сколько отчаяния было в этих словах. — Я пришёл за ним и не уйду без него. Потому что люблю его. Юнги коротко и глухо простонал от боли — так он стиснул свои пальцы на этих словах Хосока, так рассыпалось острыми осколками его сердце. — Этот омега пришёл ко мне сам, волк, — чуть раздувая ноздри и впуская в свой аромат откровенный вызов, прорычал Джиу. — Не от тебя ли он сбежал? Не ты ли его обидел? Если ты не хочешь остаться без пальцев, убери от него свои руки. Хосок тут же дёрнул Юнги на себя, обвил его, сжал с силой и тот оказался притиснутым спиной к его груди. — Это мой омега! — яростно ответил волк. — Мы соединены Луной, он поручен мне Ночью охоты. И тут же яростный рык вырвался изо рта Джиу, он стиснул кулаки и шагнул к ним с явным желанием вырвать Юнги из рук Хосока силой, однако Мин не дал ему этого сделать. Понимая, что если ещё и этот альфа пострадает из-за него, если снова Хосок должен будет драться за него, то он этого не вынесет, он выговорил, перебарывая своё онемение: — Прости, Джиу! Прости меня! Я зря пришёл. Я ухожу, как и сказал. Ты очень хороший, ты... ты лучший из людей, что я видел. Прости меня, недостойного... — Он решительно вырвался из рук Хосока и развернулся к нему. — И ты... — Нет, в глаза ему посмотреть сил у Юнги не хватило, так что он в тоске скользнул глазами по сильной шее, широким плечам и сжатым в кулакам. — И ты прости, Хосок. Прости и прощай. Не ходи за мной. Уходи к себе. Нам нельзя быть вместе. Развернувшись, он почти побежал от них, надеясь, что они не станут просто так, от злобы, воевать из-за глупого и непонятного омеги. Не разбирая дороги, наталкиваясь на прохожих при поворотах, он бежал всё быстрее, и всё равно не мог убежать от сладкой, нежной липы, которая неслась за ним, просила, умоляла, заклинала остановиться — и упасть без сил в свои объятия. Но Юнги стискивал зубы, мотал головой, бежал и бежал. Ему казалось, что всё быстрее, но судя по слабости во всём теле, по тому, как нескоро приближалась околица, — не так быстро, как было нужно. Поэтому, когда он всё-таки выбежал за околицу и побежал не к лесу — как обычно, когда возвращался домой, — а к Большому тракту, он уже задыхался, голова кружилась всё сильнее, ноги не слушались, подламывались на каждом камушке и отказывались нести. Впрочем, он прекрасно понимал, что не нести — уносить. Уносить они его отказывались от того, кто шёл за ним по пятам, не отставая почти ни на шаг. И на подходе к Большому тракту, когда уже была видна широкая серо-чёрная полоса дороги, уходящая за край неба, он остановился, прижимая к груди руки, поднял голову к небу и закричал — яростно, отчаянно — безнадёжно: — Уходи! Убирайся! Оставь меня! Он не поворачивался, но точно знал, что тот, к кому был обращён этот крик, рядом, что стоит невдалеке, так же остановился, так же смотрит на него своими огромными печальными глазами — и не желает отпускать. — Нет, хён. Ни за что. Юнги ноги уже не держали, и он упал на колени, по-прежнему прижимая руки к груди, где разрывалось тоской умирающее сердце. — Убирайся! — простонал он. — Оставь меня, глупый мальчишка! Я не люблю тебя! Он и сам не понял, как смог выговорить это, но слова, сгорев прелым листом на губах, оставили после себя на них болезненный ожог и привкус горечи. — Врёшь, хён. Я не верю тебе. Юнги втиснул лицо в сведённые ладони и глухо зарыдал, сотрясаясь всем телом, мучительно выкашливая из себя ужас, так как уже понимал: он проиграл, он ничего так и не смог сделать. И от ощущения этой своей беспомощности ему было так тошно, что он взмолился о смерти. Слова не складывались, но он всей душой рвался в небытие, чтобы исчезнуть. И больше ничего не ощущать. Небо не слышало его. Оно опустилось ему на плечи теплыми ласковыми руками, обняло его и прижало к крепкому сильному телу, окружило весной и прошептало: — Я никогда не отпущу тебя, хён. Я виноват. Я страшно виноват перед тобой. Я поддался тебе, твоей человечьей натуре, твоим ласкам, твоей усталости. Я поверил тебе, поверил, когда ты говорил, что мой и будешь моим. Я глуп, хён, ты прав, так прав... Юнги, невольно затихший в тепле, окутавшем его, почувствовал, как на его обнажённую сзади шею упали прохладные капли. Небо плакало... Горько и солоно плакало и продолжало шептать: — Ты человек, хён, и в этом я ошибся. Думал, что всё будет не так, как у волков-омег, что наш обычай тебе не подходит, хотел сделать иначе. И заснул. Оставил самый важный разговор на утро, надеялся, что достаточно сделал с тобой, чтобы убедить тебя и утомить. А надо было как с волком: брать тебя сразу после вязки за холку и тащить к старейшинам на обряд верности. Юнги сжался и рвано выдохнул. Он не всё понимал, но этот шёпот — отчаянный, со всхлипами и острыми вскриками, эти руки, их уверенность и сила — всё это странно томило его. Он почти телесно ощущал, как слабеет его уверенность в том, что надо немедленно оттолкнуть эти руки, что надо отвергнуть тепло этой груди, перебить и заткнуть этот шёпот, который сладкой отравой вливался в его уши и делал слабым. — Хён, хён, мой маленький хён... Я знаю, что страшно виноват перед тобой и Луной за то, что нарушил ритуал, что подумал, будто для тебя всё это имеет не такое значение, как для нас. Только обратился человеком — и уже не смог остановиться, не смог договориться со своим телесным желанием, напал... утянул... взял... — И снова прохладные капли скользнули Юнги под ворот, а мягкие мокрые губы прижались к его склонённой шее. — Хён, любимый мой... Прости меня. Прости, но я больше не могу тебя потерять. Сегодня утром, как проснулся, чуть не рехнулся, увидев, что тебя нет и твоей котомочки нет. Так и подумал, что ты бежал от меня, что разуверился в словах, как увидел зверюгу рядом с собой... — Нет... Нет глупый, — прошептал, найдя, наконец, в себе силы, Юнги. — Всё совсем не так. Не от тебя... От себя побежал. От себя тебя спасти хотел. — Я умру без тебя, хён, — прошептал ему в ответ его волк. — Я погибну без тебя. Потому что ты — мой Предназначенный. Я от тоски сгину, если ты оттолкнёшь, если больше не захочешь смотреть на меня, если погонишь и откажешь мне. — Хосок, нет, — сквозь вновь подступающие рыдания выговорил Юнги, — ты же ничего не знаешь обо мне, ничего! Я же... Ты не знаешь, что я сделал, что... что я сделал! — Ты ранен, хён, — тихо ответил ему волк, — ты ранен жестокими людьми, но не их ты не можешь простить. Их ты забыл, хён. Он вдруг уселся на землю и потянул Юнги на себя, заставляя почти обессиленного омегу взобраться к себе на ноги и снова прильнуть к своей груди. — Ты тоже не знаешь всего, хён, — тихо сказал он. — Я тоже до встречи с тобой натворил всякого. Обидел одного очень дорогого мне волка. Не смог распознать дружбу, принял её за любовь. А когда этот человек обрёл своё счастье, наговорил ему всякого. Жестокое сказал, несправедливое: обвинил в предательстве, почти шлюхой назвал, довёл до слёз. Я испортил ему своими словами свадьбу, хён. Он плакал тогда, когда должен был быть самым счастливым. А когда я понял, что не прав, всё никак не решался извиниться. Это терзало меня, мучило, понимаешь? Когда всё же решился и пришёл, он обнял меня. Но сказал, что простит меня только тогда, когда я сам смогу себя простить, хён. Потому что это самое трудное — простить самого себя. Юнги, притаившийся у него в руках, почувствовал, как слёзы — уже не горячие и яростные, а тихие, горькие — покатились у него из глаз. И он не стал их останавливать. Хосок же продолжил тем же тихим и печальным голосом: — Время не перевернуть, заново ту свадьбу не сыграть, это я понимал, это мучило меня страшно. И я не верил, что всё, что я сказал тогда, он может забыть. Однако Джин сказал, что я на самом деле вёл себя ужасно, что я был не прав, что причинил боль ему — большую боль. Но тогда, в тот момент, ничего не зная о правде, я всего лишь защищался. Защищал своего внутреннего волчонка, который безумно боялся одиночества. И тогда, по отношению к своему волчонку, я был прав. Из-за своей глупости, от отчаяния, от боли и разочарования я не увидел тогда, как можно было его защитить другим способом, потому совершил ошибку, причинившую боль Джину. Ужасную ошибку. Но... — Хосок прижался носом к виску Юнги и прошептал ему в ухо: — Тогда Джин сказал мне, что все совершают ошибки. И если мой волчонок воет, чувствуя, как я был не прав ради него, если я могу раскаяться и принять наказание, то и он сможет простить моего волчонка. И сам я тоже должен его простить. Тогда я его не понял, хён. Совсем не понял. — Хосок вдохнул и прижал к себе Юнги крепче. — И сейчас не совсем понимаю. Но я... Я чую, что твой внутренний волчонок воет, хён. Ему страшно и ужасно больно за что-то, что ты совершил, защищая его. И я... Я сделаю всё, чтобы ты простил его, хён. Как и ты сделал это для меня. Юнги испуганно поднял голову. Он слушал Хосока, боясь пропустить хоть одно слово, но не понял последнего. Открыл было рот, чтобы спросить, но осознал, что не сможет и слова вымолвить. Хосок понял его и без слов. — Тогда, пытаясь найти место, где мне будет не так больно, я убежал из дома, хён, — сказал он. — И нашёл тебя. То есть ты нашёл меня. Больной, еле дышал, а помог мне. Хотя я чувствовал, как тебе страшно рядом со мной. Но ты не оставил меня подыхать в колючках, вытянул. И я вдруг понял, что раз ты таким меня спас, может, я всё же чего-то стою? Может, я могу ещё на что-то сгодиться, что не такой уж я и пропащий, раз слабый, едва дышащий омега ради меня столько сил положил. А потом ты ухаживал за мной, ворчал, ругал, хвалил — и был таким бережным, таким ласковым и осторожным со мной, что я почувствовал себя... кем-то важным для тебя, хён. Хосок нежно повёл рукой по виску и щеке Юнги и снова поцеловал его в шею. А Юнги закрыл глаза и привалился всем телом к груди Хосока, отпуская себя. Волк сжал его крепче и продолжил: — Тогда я понял, что должен бежать и просить прощения у Джина. Потому что не смогу, не справившись с этим, смотреть тебе в глаза прямо и честно. И пошёл. И потом... Каждый раз, когда ты смотрел на меня, когда улыбался мне, когда накладывал мне еду и помогал умываться, я чувствовал, как оживает мой волчонок, как твоя забота обо мне важна для него. И как он тебе важен, хён. Это было... Это так успокаивало! Я поверил, что стою этой заботы. Что я не так уж и плох. Что я достоин прощения, хён. Юнги обнял его за пояс, чуть развернувшись, и положил голову ему на плечо. Достоин ли? О, этот волчонок достоин всего мира хотя бы за то, как отпускало сейчас всё в груди Юнги, как становилось ему на душе светло и высоко. А Хосок всё говорил: — Я обещаю, что буду к тебе добр, что не обижу, что ни словом не попрекну, если ты станешь скулить, как твой волчонок, и плакать, когда будет плакать он. Я люблю его, хён. Я люблю твоего внутреннего волчонка, потому что иногда он делает тебя, такого сильного и сурового, нежным и робким, потому что он зажигает в твоих глазах добрый свет, потому что он заставляет тебя так наивно улыбаться, что у меня сердце заходится от желания согреть тебя, взять в руки — и никогда не отпускать. Юнги едва дышал, стараясь перестать плакать тихими светлыми слезами. Он совершенно расслабился в руках Хосока, согретый его речью и теплом его тела. И когда волк осторожно повернул его, заставляя полностью оседлать свои бёдра, когда осторожно завёл руку ему в волосы на затылке и нежно поцеловал ему шею, он подался и прикрыл глаза, отдаваясь ему полностью. — Ты меня не услышал ночью, хён, — прошептал ему на ухо Хосок, — ты мне не поверил, когда я это сказал перед вязкой... — Юнги дрогнул и зажмурился от смущения, но не оттолкнул Хосока, не снял с его плеч рук. — Но я скажу ещё раз: я люблю тебя, Мин Юнги. Я люблю тебя, хён. И буду всю жизнь делать всё, чтобы ты полюбил меня и простил. — За что? — едва слышно пролепетал Юнги. — Простил за что? — Вот за это. Острые зубы впились Юнги в шею так внезапно, что он, жалобно вскрикнув раненой птицей, забился в ужасе в руках Хосока. Однако эти руки, что только что были так нежны и ласковы с ним, стиснули его железным прутьями и не давали даже дёрнуться посильнее. Юнги накрыло слезами — и это были совершенно детские, нелепые и прекрасные слёзы обиды из-за боли. Такими плачут малые ребятишки, упав в крапиву и обжёгшись ею. И точно так же, как малыши бьют жестокую крапиву, мстя за свою боль, так и Юнги стал отчаянно кусать плечи Хосока, солоноватые, упругие, вкусные до одури. А волк между тем, с наслаждением урча, вылизывал свой укус, метку — ту самую, что теперь точно привязала Юнги к этому упрямому хитрозадому мерзавцу, который усыпил его бдительность сладкими речами — и присвоил, сделал так, как хотел. И сейчас в упоении тискал его, охаживал его шею языком и приговаривал: — Ты мой, хён, только мой, мой... Я подниму тебя на руки и отнесу в чащу, на Поляну, где собираются все, кто обрёл в эту ночь свою судьбу. Я возьму тебя так крепко за руку, что ты не сможешь вырваться и убежать, когда я покажу тебя всем. Они не удивятся, хён, не удивятся совсем. Потому что я всем говорил, что мой Предназначенный — самый нежный, самый прекрасный и чудный омега-человек на свете. Кто верил, хён, кто не верил — наплевать! Я построю нам дом, хён. Я начал его строить, хотя отец и ворчал, чтобы я сначала омегу привёл в его дом, а потом уже, но я знал, знал, что в эту Ночь у меня будет омега. Мои родители ждут тебя, хён. А потом у нас будет свой дом. И мы будем жить там долго, хён, долго и счастливо. Потому что я люблю тебя, я безумно тебя люблю! И я не позволю, чтобы твой волчонок гнал тебя от меня. Я приручу его, я занежу его, я залюблю его так, что он будет меня обожать. И тогда, в благодарность за такую его любовь ко мне, ты сможешь полюбить его. Полюбить и простить. Юнги укусил его посильнее, чтобы он перестал молоть ерунду. Хосок вздрогнул, но не отстранился и не оттолкнул. — Кусай, хён, кусай, мне не жаль ничуть, мне приятно. Потому что это ты меня кусаешь, я мечтал об этом так долго, что хоть съешь всего — ни слова не скажу. Я твой, только твой! И буду всегда твоим. А ты... Об одном прошу: просто останься со мной! Больше ничего не надо, всё остальное я сделаю сам. Просто останься со мной, мой хён... Ведь никто и никогда не станет любить тебя так сильно, как любит тебя твой волк. Только твой волк.