Первая

Длинные рыжие волосы - гордость Лили Эванс, ее визитная карточка, ее особенность, выпестованная и всем знакомая. У Маши на голове - крашеные-перекрашеные рыже-коричневые ломкие пряди. Это ее отдушина и напоминание в тоже время: когда нужно отделить момент жизни, отделить человека, отделить эмоцию или на что-то решиться - Маша стрижется. И красится в рыжий. Снова. Волосы с каждым разом все более желанного цвета - цвет безумия, силы, цвет огня - не успевают отрастать. Последние год-два, три, решительности ей отчаянно не хватает. И слишком много людей в жизни приходится отпускать. Еще короче Маша стрижется чтобы не кинуться следом, в слезах прося остаться. Потому-что она не слабая. Она выдержит, она сможет одна. Она красится снова, когда понимает, что вот-вот сорвется. Когда она просыпается в чужой постели - в чужом теле, в чужой жизни на самом деле, - она стрижется опять. Яркие, почти оранжевые пряди опадают к ногам, усеивая весь пол волосками. Маша щупает рукой неровные края срезов. Краситься теперь нет нужды. Лили Эванс - настоящая девчонка - девушка - от наманикюреных ноготков, до последней клетки одаренного мозга. До последней мысли своей - прекрасный пол. Маша по сравнению с ней - моль бледная. Нет, она тоже девушка. Но аморфная до странного, всегда такой была. Иногда хочется быть кем-то конкретным. И ты им -ей- становишься, на несколько часов, один школьный день, но менее приятно от этого не становится. Юбки там носит, платья, рисовать любит, ноги бреет. Маша конечно, девчонка тоже самая настоящая, хаха, по рождению. И особо сомнений никогда по этому поводу не испытывала, но... но. А Эванс - Лили Эванс - она идеальная. Эванс не грызет ногти, не царапает старые шрамы на предплечьях - с велосипеда упала, честно - задумавшись. Не хмурится, не боится людских скоплений и открытых пространств, не делает методом своего общения сарказм и не грубит родственникам через раз. И другим окружающим тоже не грубит. Не кривляется, не закатывает глаза до потолка, не отвешивает пощечин и тумаков в живот. Лили Эванс не теряется в "детской книжонке", не тонет в ней с головой, не желая при этом выплывать. Лили Эванс полностью здорова и не ловит себя на мыслях " а вдруг я сейчас в психушке лежу овощем" и не делает при этом ни одной попытки проснуться. Лили Эванс не живет чужой жизнью - книжной или нет, роли уже не играет. Лили Эванс сплетница и немножко манипулятор, как и положено любой девчонке ее возраста. Маша - не манипулятор ни капли. Она бы хотела конечно, и это желание всегда обостряется после прочтения какого-нибудь детектива. Но терпения, а следственно и умения в ней и на чайную ложку не наберется. У нее и в жизни всегда так было: слишком яркая и постоянная одновременно, слишком блёклая на фоне других. А еще Маша - жуткая эгоистка и в отношении того(кого), что считает своим. Жадная - до ласки, одобрения. До поддержки и отдачи, такой же сильной, сумасшедшей почти, что дает она сама. Иногда - по-глупому робкая к тем, кому доверяет. Таких людей за жизнь двое всего было, но вспоминать о них вместе( да и по отдельности тоже) слишком больно. Маша боится боли. Нет, не физической. Физическая - странное удовольствие - ответная боль, теперь это твоя заслуга, можешь гордится. Но боль моральная - самый страшный страх, потому что от нее спасения нет - только совесть. Но совесть Маша полюбовно рубит на части тупой лопатой и закапывает в новых местах каждую неделю. Потому что с желанием быть на первом месте, она, совесть, не уживается (Синдром отличницы именно так и проявляется. Во всем). А бороться с желанием души, самоцелью, потребностью и страхом одновременно - дело изначально гиблое. А еще, верная дорога к паническим атакам и постоянной - кислой - тревожности на корне языка. Поэтому Маша "эгоистка" и "бессовестная тварь". Так мама говорила. Мама же не соврёт, правда? *** Уличное солнце светит отвратительно ярко и она слепнет на несколько панических секунд. В кустах чирикают воробьи. Тропинка через старый парк отдает духотой и дорожной пылью. Песок прилипает к голым ступням - сандалии в целях сохранения чистоты и природного авантюризма - напорюсь на что-то или, хаха, нет - болтаются в пальцах. Ветер - летняя небрежность - колышет листья деревьев и колючие прядки у лица, приятно холодит щеки. Пускает волной юбку длинного сарафана - ткань с хлопками бьется о ноги. Плетёные браслеты - она такие же делала когда-то давно, еще в детстве - тихо звенят бисером. Старый разлапистый дуб - ветки высоко над макушкой - скрывает ее полностью, отбрасывая такую же разлапистую тень. Корни бугрят землю и Маша шутливо перепрыгивает несколько из них, забрав длинный подол в кулак, а другие - посмеиваясь переступает. Шершавая кора оставляет на потной ладони еле заметный налёт деревянной пыли. Качели - деревянная дощечка на верёвках - слегка раскачиваются, и создается впечатление, что на них сидит кто-то невидимый. Она разубеждается в этом, проводя рукой по теплой, нагретой бывшим здесь когда-то солнцем, доске. Шелестит листва, на миг лишает зрения пробившийся сквозь густую крону солнечный лучик. Стоит блаженная летняя тишина. Маша обходит старое дерево кругом (спотыкается о новый побег и чуть было не падает в гору прошлогодних листьев в процессе). Недовольно поджимает губы и пальцы на ногах, потом, передумав уходить, продолжает путь. Берег речушки порос камышом, с проплешиной только в одном месте. Когда-то давно здесь был крохотный пляж, но песок постепенно вымылся, оставив после себя только траву с островками одуванчиков. У самой кромки, почти касаясь вытянутыми ногами воды сидит... кто-то. Кто-то из воспоминаний Лили Эванс, кто-то, кто был дорог и Маше тоже. Кто-то с выступающими позвонками и острыми плечами. Кто-то с волной смоляных волос и тонкими, музыкальными пальцами, вечно в цветных пятнах от зелий. Кто-то, постоянно с кругами под глазами. Глазами с длинными ресницами - "Почему у мальчишек ресницы всегда длиннее и пушистее!? Так не честно! Петти, ну хоть ты скажи!". С глазами, тёмными настолько, что и зрачок не всегда можно разглядеть. С глазами, всегда обращенными к ней. К Лили Эванс. Он сидит неподвижно, кажется, навсегда потерявшись в своих мыслях. Пусто скользит взглядом по водной глади, чуть задевая зрачками облака. В глазах отражается солнце. Маша, неслышно подойдя, пристраивается сзади, проводит пальцами по рёбрам, будто в щекотке, легонько дует в щеку. Мальчишка резко вздрагивает, как очнувшись, ловит её руки у себя на животе, пытается отстранить, оборачивается, ошеломленно распахнув глаза. - Лили! И смотрит, смотрит удивлённо, но так... как на звезду с небес упавшую, как на чудо, как на человека... первого. На Лили Эванс. И сердце в груди замирает и рвётся на части, снова и снова собираясь. Она все никак не может перестать искать что-то в его зрачках, что-то дорогое сердцу, что-то знакомое, что-то, что она... не помнит. В горле пересыхает. Отчетливо чувствуется кислотный привкус на корне языка. Маша бысто-быстро моргает, но глаза не перестают предательски влажнеть. - Северус. Он обернулся, но продолжает бережно сжимать ее запястья в своих руках, и это так по-сладостному больно, так терзающе, что Маша даже улыбается. - Прости, - шёпот на грани слышимости, звоночек тревожности на краю сознания, - Прости меня, Северус. Я виновата, я так виновата, - голос искажается, а слёзы беспорядочно текут по лицу. Маша никогда не умела красиво плакать. От слёз лицо опухает, и места под глазами - там где кость жестко прощупывается - краснеют, как будто она пьяна. Когда пьяна, впрочем, краснеют точно так же. Рот кривится в гримасе, она это чувствует, но не может контролировать. Плечи трясутся с каждым всхлипом все больше. - Прости, прости меня, Северус, - она хватает его за руки, жмёт мозолистые ладони к своим щекам, - Я не хотела, Северус, я так виновата, я не хотела, не хотела, - Маша извиняется за себя. Не за Лили Эванс, нет, только за себя. За своё сознание в её теле, за своё краснеющее, отвратительное лицо, за обрезанные тупыми ножницами, неровные колкие пряди. За то, что не может от него, Северуса, отказаться. За то, что не хочет этого делать. За то, что хочет быть первой - для него. Извиняется за то, что эгоистка, за то, что боится правды, за то, что заменила Её. Святой лик? Нет, всего лишь первая и последняя любовь. За то, что ничего ему не скажет. Вцепляется пальцами в плечи, проводит по шее - ногти сломаны и обрезаны. Слёзы текут по лицу. Она жмурится, распахивает глаза - пространство вокруг на секунду идёт цветными пятнами - ловит тёмный, растерянно-виноватый взгляд, в окружении повлажневших ресниц. Её тянут на себя, обвивают тёплыми руками, закрывая от всего мира, и Маша внезапно осознает, насколько сильно дрожит. Она утыкается влажным лицом в приятно-пахнущую футболку и прикрывает уставшие глаза. Её обнимают и она обнимает в ответ. - Прости, - доносятся приглушенные слова в макушку. Она в ответ может лишь шмыгнуть носом. В уютном коконе чужих рук пахнет какими-то травами и хвоей. И, кажется, еще лимонным средством для стирки. Это, ожидаемо, успокаивает. Они все еще сидят на берегу реки, в единственном месте, не поросшем камышом, на траве и одуванчиках. Сандалии брошены рядом. Сарафан не отстирается. Маша прижимается носом к чужой шее, вдыхает запах. Северус размеренно гладит её по спине. Солнце отражается в текущей воде. Конечно, она ничего ему не скажет. Не сможет. Но он не уйдёт, даже когда догадается сам. Просто не захочет. Уж она постарается.