Первая

Она восхищается, кажется, всем на свете - озорство в бездонных зрачках, терпкий привкус на корне языка - но всем, что делает Северус - больше. Ловит каждое движение, вдох, взмах пушистых ресниц (я тоже хочу такие, мама!)и замирает на мгновение не в силах дышать. Будто пораженная и громом и молнией одновременно. Прямо в сердце. Сердце - глупое, больное, битое-перебитое, да так, что не склеишь сколько не пытайся. Сама себя не вылечишь, сколько не упорствуй. Дурацкий, бесчестный, беспринцыпный орган - знали бы вы, как он мешает жить. Когда с -Ним- вяжется всё, все мысли, все чувства, все ассоциации. О, эти чертовы ассоциации - она ненавидит их всей своей душой и любит так же сильно. Когда замираешь и - вот тут он стоял, мрачно сдувая с лица лезущую в глаза прядь, здесь сидел, утонув в подушках всех расцветок. - Чай будешь? - Мммм... - С джемом тогда. А сердце глупое, бьется раненой пичужкой, при каждом благодарном взгляде, при каждом вздохе. Все так же. И нежность, будто в воздухе разлитая (иначе откуда ей взяться!?) в горло затекает, заставляя захлебываться. Маша в нежности в этой тонет, даже не пытаясь выплыть. Она одержима - давно и прочно, так зачем отказываться от того, что идет к тебе в руки? В обьятья, в душу, в мысли. Зачем отказываться от человека, который принимает твою заботу? От человека, который принимает... тебя? Она растворяется в этой заботе, в идеальном образе, созданном самой собой. Это снова повторяется. Она сама повторяет эту ситуацию. Это же так привычно - игнорировать себя. Не замечает только, что Северус смотрит на неё. Не замечает, что он видит её. *** В купе чуть душновато, и Маша, сняв обувь и забравшись на сиденье с ногами, приоткрывает окно. Поезд трогается и в щель залетают порывы ветра - озорство последних моментов лета - заставляя Северуса отплевываться от отросших за лето волос. Когда Лили перепрыгивает к нему на сторону -близко-близко- и навалившись, обнимает за шею, отплевываться приходится не только от собственных. Она весело хохочет, сверкает глазами, заставляя улыбаться. Как будто вместе с ней в купе заглянуло солнце. И в жизнь Северуса за компанию. Усмехается, в щекотке проводя пальцами по ребрам, сдувает волосы со лба, собирая на затылке и затыкая скрученый пучок карандашом, вынутым из кармана. Северус фыркает ей в подбородок: по прошествии нескольких месяцев он возвышается над ней почти на голову. И Лили не устает об этом напоминать: подняться на носочки - нет, не слышали. Наклонись-ка, Север, я не достаю. Он бы проделал с ее волосами тоже самое, но может только вплестись пальцами в тут же обрывающиеся пряди - длина, по сравнению с прошлой совсем короткая. Лили щелкает его по носу, ведет по щеке ладонью, наклоняясь ближе - глаза в глаза, дыхание на двоих - заправляет несколько выбившихся чернявых прядок ему за уши и отстраняется со смехом, весело сверкая глазищами. Глаза у нее просто потрясающие: каре-зеленые, зелено-карие, сумасшедшие до последнего отсвета, до последней ресницы. Северус и сам не далеко ушел: все Блэки немножко сумасшедшие, все британские маги - немножко Блэки. Конкретно Северус - на четверть. Он сам за собой не замечает, но замечает Маша. И говорит, и смеется, откидывая голову назад, хохочет во все горло, до слез в уголках глаз, до спертого дыхания. - А как же Сириус? - А Сириус выродок, самый настоящий. Дитя проклятья и злого рока, Северус, иначе и быть не могло. Ты же видишь - только на своих кидается. Она сумасшедшая тоже, долго и крепко помешанная и даже это признает. Она сумасшедшая не по-родственному, как Северус, как Блэки, как поколение школьников, что едут с ними в соседних купе, а по-своему, по-собственному, по-личному. И до кошмара, до жути, до дрожи в ногах - красивая. Спрыгивает с сиденья, играючи размахивая палочкой достает из чемоданов форму для обоих и книги. - В какой руке? Северус наугад тычет в правую. Она бросает ему апельсин, а сама принимается чистить второй. Можно было бы по-другому: без касаний, без тепла в улыбке, без кома в горле, когда ловишь взгляд напротив. Можно было бы, но Северус так не может. Теперь не может. Теперь, когда она не отводит взгляд. Теперь, когда она обнимает со спины и дышит тепло, согревая между лопаток. А подходит в такие моменты тихо-тихо, захочешь - не услышишь. Руки у нее дрожат когда - больше, когда - меньше, и почти постоянно ледяные. Но когда колдует - теплеют. И когда он сам греет теплеют тоже. - Ты не сможешь мне помочь, Северус, пока я сама себе не помогу. - Я сама, сама, сама. - Я знаю, Северус, спасибо, я сама. - Я умею, я справлюсь, не надо мне помогать. - Я же и сама могу, ты чего? Но сама себе Лили не помогает, то ли не умеет, то ли не может. Этого Северусу знать не дано. Но он не слепой и уж точно не глухой. Он чувствует её дрожащие руки, видит секундную гримасу на лице, незапланированно дернувшуюся голову, обкусанные ногти, расцарапанные запясться, подпухшее лицо и дорожки слёз. - Прости, прости, прости, - читает по губам, слышит, как она зовет во сне. Чувствует, как скребутся тревожные мысли в ее голове. Она отдает всю себя - ему. Помогает - ему. Заботится - о нём. Смотрит с теплотой и чем-то, что Северус не осмелится сказать вслух - на него. И он отдает тоже, сколько есть, сколько в состоянии отдать - ей. Смотрит, касается, слушает, говорит. Она цепляется, как в последний раз, руками, крепко обвивает, дышит шумно. В зрачках - вселенская темнота, ни солнца, ни звёзд. В ее глазах не отражается ничего. Она лёгкая по-больному, по-красивому ломкая, тянет руки к потолку - к небу - раскидывает в стороны, танцует, кружится, заплетаясь в ногах. Бабочка, которую неаккуратно взяли на руки однажды, уже никогда не взлетит. Лили - бабочку капустницу, маленькую, белую - не просто на руки взяли, у нее и от крыльев-то почти ничего уже не осталось. И давно, Северус же видит, он же не слепой. Бабочки летят на свет. Лили давно уже не бабочка, да и сам Северус под понятие света мало подходит, он больше по противоположному. А ей одинаково смешно, что так, что так. Тонет в себе, влажно блестит глазами по вечерам. Северус знает, конечно он знает. И давно, дольше, чем кто-либо мог бы подумать. Дольше, чем она могла бы подумать. Самообман, иллюзия? Хаха, не придирайтесь к тому, чего нет. Это было страшно, конечно это было страшно. Но она пришла и стала его любить. Просто так, сразу, ни за что. Его, оборванца из тупика Прядильщиков, сына пьяницы и побитой жизнью неудачницы. Грязного пацанёнка в женской блузке с воланами. Уродца, тёмного мага, Нюниуса. Любила просто потому, что он есть, что он дышит. Хватала за руки, начиная кружиться по комнате, на время отбрасывая неполучающуюся трансфигурацию куда подальше. Лепила блестящие стразы ему на щеки, упрямо заставляя смотреться в зеркало, видеть спешно заплетенные в пушистую косу волосы и своё носатое (красивое, Северус, ты такой красивый, ты бы знал) краснеющее лицо. Просто так приходила и тёрлась носом о нос (это эскимосский поцелуй, а ты глупый и ничего не понимаешь! Подвинься ближе, я тебя научу). Ласкала дыханием щеки и губы - губами. Клала ею же связанные шерстяные носки греться на закипающий чайник. (Не ходи босой! Не ходи, да кому я говорю!) Она просто... взяла Северуса в свою жизнь и они начали жить её на двоих, потихоньку склеивая обломки своих судеб. Предать её - предать себя. Оттолкнуть - смерти подобно. Потерять - Северус не хочет это представлять. Поэтому библиотека Хогвартся пополняется очередным частым(еще более частым, чем ранее) посетителем. Потому что Лили Эванс - та, кто отзывается на её имя - ему слишком сильно нужна. Потому что Северус не настолько идиот, чтобы позволить ей самой себя замучить, и тем более не настолько идиот, чтобы позволить ей замучить их двоих. Зелье не настолько сложное, насколько кропотливое и требует к себе много внимания. Северус уходит в работу, полностью отключаясь от окружающего мира. Следит за реакциями, помешивает черпаком раз в пять секунд, проговаривая заклинания. Теперь горелку под котлом можно выключить и дать вареву настояться прежде, чем работать дальше, но не более получаса. Северус устало откидывается на спинку стула и на секунду прикрывает глаза. Сознание просыпается нехотя, будто медленно выплывая, как тяжелая дождевая туча. Но через несколько долгих мгновений полнейшего раздрая Северус обнаруживает себя лежащим на софе, еще и укрытым мантией Лили вдобавок. Она крутится у стола, периодически отходя в кладовку, расставляет по местам банки с ингредиентами, тихо напевает что-то грустное себе под нос. Оборачивается, встречается с ним взглядом, подмигивает со смешком. Северус поправляет перекрутившийся во сне защитный фартук и принимается помогать. - Для кого варил? - на лице Лили сплошная наивность, ни проблеска интеллекта, Северусу только завидовать - он так играть не умеет. - А ты не знаешь. - Не знаю, - ну конечно, конечно, Северус почти поверил. - Нет знаешь. Хватит дурачиться, Лилс. Он оглядывается на мерно тикающие часы: в девять вечера в пятницу зельеварню навещают только такие энтузиасты как они двое. Лили вздыхает и тяжело опускается на стул, на долгое мгновение прикрыв глаза. - Не стоило, - Северус усаживается перед ней на корточки: руки в руки, переплетая пальцы, свои глаза в её слезящиеся, - Не стоило, Север, Северус. Я того не стою. В груди неприятно холодеет. - Я думала, - она давится всхлипами, а Северус только и может, что сжимать её руки покрепче, - думала смогу вот так. Молчать. Просто молчать, но, - плечи вздрагивают, она опускает голову, прячет взгляд зажмурившись. - Я же... Я же не настоящая, Северус. Это просто слишком. Уже слишком, и для него тоже. - Я знаю, - чертов голос не слушается и хрипит, - знаю, что ты - не она. Лили вскидывается и это выражение лица можно было бы назвать смешным, если бы не ситуация. - Я знаю. Но именно ты обо мне заботишься. Веселишь, помогаешь. Чай мне делаешь, даже когда я не прошу, - из горла выравается плачущий смешок, - греешь меня постоянно. В горле неприятно прешит, а в носу - щиплет, но Северус продолжает: - Именно ты мной дорожишь. Она - нет. Никогда не дорожила. Это видно стало, - он шмыгает носом, сам себе поражаясь, - только теперь. И... И я тоже хочу о тебе заботиться. И сейчас, и дальше. Не очень умею, но очень хочу. Слова льются потоком и, наверное, Северус не смог бы остановиться даже если бы захотел. Да только вот он совсем не хочет. - Ты для меня важна. И уж тем более, ты того стоишь. На самом деле, на много больше. И я хочу, чтобы тебе стало лучше. Чтобы тебе стало легче. Губы предательски подрагивают. - Чтобы ты осталась со мной. Останься со мной. Пожалуйста. Я, - на глаза всё-таки наворачиваются слёзы, - я не хочу, чтобы ты уходила. Это сложно. Сложно и так неловко - такое говорить. Но ей - можно. Ей это сказать - нужно. - Хорошо.