×××
22 января 2023 г. в 16:25
После расставания с Лили проходит месяц, и с Джеймсом все в порядке. Ну, то есть, на самом деле.
Сириус говорит, что он подавлен и расстроен, но это не так, просто Сириус — гребаный король драмы (и самый заботливый друг на свете), которому нравится все преувеличивать.
Типа, окей, да, может быть, — просто может быть! — за прошедший месяц Джеймс выходил из своей квартиры всего раза три или четыре, ну и что с того? Что с того, если он немного оброс, отрастил бороду и синяки под глазами? Что с того, если он почти не ходит в душ и не меняет одежду? Что с того, если он питается хлопьями и мармеладом и круглосуточно смотрит ситкомы по телевизору?
Ровным счетом ничего из этого не говорит об его состоянии. Он не в депрессии. Он не расстроен, он не подавлен. Он… что ж, может быть, он просто немного скучает. Может быть, он немного выбит из колеи. Может быть, он запутан и сконфужен.
Он не считает это чем-то странным: Лили, как ни крути, была важной частью его жизни и оставалась таковой до конца, даже тогда, когда их отношения уже начали трещать по швам. Они провели вместе три года, и это были прекрасные три года, полные любви и взаимопонимания. Только под конец, когда он понял, что эта девушка — не та, с кем он проведет остаток жизни, как он собирался лет с одиннадцати, это немного его подкосило.
Они расстались… молчаливо. Не было ни скандалов, ни ссор, ни долгого выяснения отношений; просто однажды вечером он вернулся в квартиру, и Лили сказала, что перевезла свои вещи к Марлин. «Даже на ужин не останешься?» — спросил он, поворачиваясь к ней спиной, чтобы повесить куртку на крючок. «Куплю пиццу по дороге», — сказала Лили. Затем притянула его к себе, поцеловала в щеку и сказала, что любит — любит, любила и будет любить всегда. И ушла.
Джеймс просто остался стоять на месте, чувствуя себя оглушенным. Будто бы кто-то с силой врезал ему чем-то тупым по затылку; голова закружилась, и он прижался лбом к стене, хватаясь за грудь, сдавливая пальцами ткань футболки.
Он должен был злиться, он знал, что должен был злиться; он должен был кричать, рвать и метать, сломать что-нибудь, пробить стену кулаком, на худой конец — заплакать.
Он не сделал ничего из этого. Он чувствовал себя таким пустым, таким стерильным, таким неправильным. Равнодушие — это не то, что он должен был испытывать, когда любовь всей его жизни покидала их квартиру, чтобы никогда больше не вернуться.
Тогда он понял, что Лили поступила правильно. Никому не нужны отношения, за которые не хочется бороться, которые не хочется спасать.
И все же уход Лили будто бы перевернул всю его жизнь с ног на голову. Он чувствовал себя так, будто она была единственным, что удерживало его на орбите жизни, она была его притяжением; когда она ушла, невесомость захватила его, и он отправился покорять бескрайнее космическое пространство, на самом деле просто болтаясь в нем подобно мусору — бесполезно и без всякой цели.
Она была его опорой. Когда он не знал ничего, он, по крайней мере, знал, что у него есть Лили. Даже во времена, когда они не встречались, но дружили, он мог позволять себе надеяться на что-то большее между ними в будущем — и странным образом это тоже поддерживало, не давало опустить руки.
Теперь, когда она ушла, он знал, что это навсегда, что она больше не вернется. Он хотел, чтобы она вернулась. Даже если бы их отношения выглядели так, будто они вместе лениво пинают труп, это было бы проще. Он не писал и не звонил ей только потому, что тоже любил ее. И она заслуживала большего.
Он знал, что это жалко, что он жалок. Все это знали, наверное. Сириус никогда не говорил ему этого в лицо, потому что, как ни странно, был слишком заботливым и тактичным, но даже он однажды сказал: «Ты без Лили — будто кот, лишившийся усов. Ходишь вокруг дезориентированный, не знаешь, куда себя деть, тыкаешься лбом в стены». Джеймс ничего не мог с этим сделать.
Зато Сириус думает, что может. В субботу утром он звонит Джеймсу, чтобы сказать, что они идут на концерт вечером.
— Напомни, с каких пор ты управляешь моей жизнью, приятель? — ворчливо интересуется Джеймс.
— Вообще-то уже давно, но спасибо, что заметил, дорогуша, — легко отвечает Сириус. — Серьезно, Джеймс. Вы с Эванс расстались, и я в курсе, что это больно и все такое, я не прошу тебя по щелчку пальцев забыть все, что у вас было… но ты не делаешь никому лучше тем, что просто сидишь взаперти и смотришь кулинарные шоу сутки напролет. И поэтому мы с Лунатиком везем тебя на концерт, чтобы ты хоть немного развеялся, ясно? И ради христа, надень те классные джинсы, в которых твоя задница выглядит так отпадно, ты должен подчеркнуть свои лучшие стороны — я планирую тебя кое с кем познакомить.
Джеймс правда не считает, что он — идеальная кандидатура для знакомств сейчас, он, скорее всего, облажался бы даже в диалоге с трехлеткой, если бы тот ни с того ни с сего оказался рядом. Но он ничего не отвечает, потому что у него нет сил на споры с Сириусом — видит бог, Блэк умеет добиваться своего, когда хочет.
Он еще продолжает болтать что-то про концерт, билеты и группу, но Джеймс почти не слушает его, увлекшись своими мыслями. В конце концов друг поспешно прощается с ним, бросая привычное «до вечера, целую», и Джеймс, глядя на надпись «Бродяга» с черным сердечком на экране, только в этот момент понимает, что забыл спросить самое элементарное — название группы.
Он открывает диалог с Сириусом и заносит пальцы над клавиатурой, но быстро передумывает. Название все равно ничего ему не даст — у них с Сириусом слишком разные вкусы в музыке, можно не надеяться, что в этот раз он поведет его на что-то приличное. Так что Джеймс блокирует экран и отбрасывает телефон в сторону, с негодующим стоном закутываясь в одеяло, как в кокон.
Нет ничего, что он ненавидит сильнее, чем перспективу покинуть квартиру сегодня вечером. Он чувствует себя таким вымотанным, уставшим и слабым, как будто он восьмидесятилетний старик, а не парень, в прошлом году закончивший колледж.
Минут десять он просто валяется в постели, борясь с желанием закрыть дверь на все замки, выключить свет и притвориться мертвым, когда сюда придет Сириус. Он не делает этого только потому, что какая-то его часть прекрасно осознает, что Сириус прав, что ему и правда нужно немного развеяться и прийти в себя, что он не может продолжать жить так, как он жил последний месяц. Ну, и потому, что ему не хочется лишиться двери, конечно.
Когда он наконец поднимается с кровати и бредет в ванную, то чувствует себя настоящим героем, типа тех, которые побеждают принцесс и спасают драконов. Он даже почти слышит аплодисменты в свою честь.
В первую очередь он избавляется от пижамы, твердо рассудив, что, как бы она ему ни нравилась, он не может отправиться на концерт в таком виде. К тому же, Сириус сказал ему надеть джинсы… Теперь он, видимо, во всем слушается Сириуса. Что, разумеется, не сулит для него ничего хорошего.
Раздумывая над тем, когда же его жизнь так неудачно развернулась, он залезает под душ и стоит так минут двадцать, просто наслаждаясь теплом и спокойствием. Он чистит зубы, моет волосы и напоследок, перед тем как выйти из душа, даже пользуется парочкой тех средств для ухода за волосами, которые ему каждый раз усердно дарит Сириус.
Со своей бородой он возится дольше всего. Понятное дело, он не собирается оставлять от нее хоть что-то, — ему не нравится растительность на его лице, не считая, пожалуй, бровей, да, брови пусть останутся, — но не может удержаться от соблазна поэкспериментировать с ее длиной и формой. Он фоткает свою физиономию каждый раз, когда добивается чего-то нового, и отправляет фотки Сириусу, на что тот реагирует брезгливо скорчившимися эмоджи, пока наконец не начинает угрожать ему судебным разбирательством за моральный ущерб. Смеясь, Джеймс откладывает телефон в сторону.
Когда он заканчивает, из зеркала на него смотрит тот, кого за двадцать три года он привык считать Джеймсом Поттером, и он даже слегка улыбается своему отражению, будто пытаясь его подбодрить. Он пользуется лосьоном после бритья, переодевается в чистое и даже расчесывается — хотя это крайне непросто! — после чего падает на диван в гостиной в полном ощущении, что заслуживает получить медаль за все сегодняшние манипуляции.
Сириус звонит ему без пяти семь часов вечера, командуя, чтобы он тащил свою задницу вниз, и Джеймс с тяжелым вздохом послушно соскребает себя с дивана.
— Рад видеть тебя в твоем человеческом облике, Джеймс, — вместо приветствия говорит Римус, и Джеймс, закатывая глаза, пихает его плечом.
— Просто экспериментировал со своим имиджем, что такого?
— Ты и твое чувство стиля едва не довели Бродягу до сердечного приступа.
Сириус серьезно кивает, подтверждая:
— Никогда больше так не делай.
Втроем они залезают в такси — Римус на переднее сиденье, Сириус и Джеймс на заднее. Джеймс не понимает, как это произошло, обычно всегда, когда они ездили куда-то втроем, именно он оказывался тем, кто сидел впереди вместе с водителем. Почему-то это озадачивает его сильнее, чем должно.
Он не может перестать думать об этом все время поездки и даже после того, как они выходят из машины, он все еще относится к своим друзьям с подозрением. Он замечает и еще кое-что — их странную отстраненность друг от друга. Посторонний человек ни за что не уловил бы это, но Джеймс провел с этими двумя слишком много времени, чтобы ничего не замечать.
— Вы специально это делаете, да? — спрашивает он, когда они расплачиваются за такси и отправляются в сторону клуба.
— Делаем что, Джейми? — невинно спрашивает Сириус, оборачиваясь к нему, хотя Джеймс видит, как дергается уголок его губ. Значит, специально.
— Эта дистанция между вами, — говорит Джеймс, указывая пальцем сначала на Римуса, затем на Сириуса. — Мило с вашей стороны, конечно, но я уж точно не растаю, если двое моих любимых друзей немножко пообжимаются в моем присутствии. Мне так даже спокойнее, на самом деле.
— Спокойнее? — удивляется Сириус.
Джеймс закатывает глаза:
— Безусловно. Это как… комфортное место, понимаете? Типа… вы в отношениях со старшей школы, а сейчас нам всем по двадцать три, и это, блядь, самое долгое и самое стабильное, что вообще происходило за наши жизни. Так что не вздумайте лишать меня и этого тоже.
— Ах, Сохатик, если бы мы знали, что ты так к этому относишься, уже давно бы тебя усыновили, — отвечает Сириус, ухмыляясь, и, к неудовольствию Джеймса, очень ловко уворачиваясь от тычка в плечо.
— Пошел ты, Блэк. Мне нравятся мои родители.
— Прости, Джеймс, — дипломатично говорит Римус, до этого молчаливо наблюдавший за их перебранкой. — Мы не знали, как сделать так, чтобы тебе было комфортно.
— Ну, мне комфортно с вами. — Джеймс жмет плечами. — Всегда, когда вы — это вы. И я знаю, что Сириус хочет запрыгнуть на тебя верхом каждую секунду своего свободного времени, так что, пожалуйста, не ограничивайте себя в моем присутствии просто потому, что я недавно расстался.
Сириус кажется почти тронутым его словами. Он наверняка полез бы за обнимашками, если бы его не отвлек Римус, указавший на медленно движущуюся ко входу толпу. Они тут же бросаются следом, цепляясь за руки и одежду друг друга, чтобы не потеряться в толкучке.
Оказавшись внутри, они пытаются подобраться как можно ближе к сцене, но каждый раз их будто бы волнами относит назад — и в итоге они просто смиряются с этим, задирая головы, чтобы лучше видеть.
Некоторое время ничего не происходит. Он слышит, как люди вокруг него громко шепчутся, перебивая друг друга, предвкушение дрожит в воздухе, и даже у Сириуса с Римусом горят глаза, когда они пялятся на сцену, пытаясь уловить хотя бы малейшее движение.
Затем все вдруг погружается в темноту, разговоры обрываются, шепот затихает, как если бы они все вдруг оказались в вакууме.
— Ну что, народ, — звучит мягкий бархатистый голос, — пошумим немножко сегодня вечером? Покажите, как вы по нам скучали.
Толпа вокруг Джеймса мгновенно взрывается шумом, сотни голосов визжат и скандируют что-то, понятное только их обладателям, кто-то свистит, кто-то аплодирует. Весь этот хаос прерывается дребезжащим вступлением бас-гитары, и свет медленно загорается, позволяя рассмотреть, что происходит на сцене.
Поначалу Джеймс замечает только одну из фигур — парня с волосами, похожими на солому, светлыми и растрепанными, как будто он только-только проснулся и вышел на сцену, даже не причесавшись; на нем причудливый цветастый пиджак, из-под которого выглядывает майка в сеточку, и юбка чуть выше колен той же расцветки, на ногах — тяжелые черные ботинки на высокой подошве. Он раскачивается с гитарой в руках, изредка задевая ее струны и посылая вибрирующие звуки в толпу; он стоит рядом с микрофоном, так что Джеймс решает, что это его голос все они слышали пару секунд назад.
Приглядевшись, Джеймс замечает и других участников: один располагается за барабанной установкой, и его почти не видно, двое других тоже находятся в тени, переговариваясь о чем-то на расстоянии пары сантиметров друг от друга.
Басист снова приближается к микрофону, прикрывая глаза ладонью, чтобы закрыться от света софитов и рассмотреть получше своих сегодняшних слушателей.
— Вы какие-то скучные в этот раз, — тянет он, — вам точно нужна наша музыка? Мои коллеги, — он указывает большим пальцем себе за спину, — вам не доверяют. Может, мы лучше пойдем?
Толпа взрывается единогласным «НЕТ», и басист, изгибая губы в ухмылке, кричит в микрофон, снова ударяя по струнам:
— Тогда покажите, что готовы повеселиться!
К своему собственному удивлению, в этот раз Джеймс кричит и вскидывает руки вместе со всеми. Всеобщее возбуждение захватывает его, незаметно пробираясь в каждую клеточку его тела, его разума, и он будто соединяется с беснующейся толпой — со всеми, кто его окружает, с парнями и девушками, взбудораженными, разгоряченными, жаждущими.
Басист улыбается, довольный, показывает им два больших пальца, а затем оборачивается, чтобы прокричать что-то двум другим. Медленно они тоже выходят на сцену, и у Джеймса даже дыхание перехватывает, когда они попадают под яркий свет софитов.
У девушки длинные светлые волосы, небрежно падающие на плечи, и яркий макияж на лице — красные тени, красная помада. Из одежды на ней только юбка — даже короче, чем у басиста, — чулки и тяжелая обувь, торс не прикрыт ни единым куском ткани. Присмотревшись, Джеймс замечает полоски черной изоленты, которыми заклеены ее соски. Она приветливо улыбается, слегка щурясь, когда смотрит прямо в толпу, и машет рукой.
Толпа реагирует восторженными криками, и Джеймс тоже кричит, чувствуя захватывающее его восхищение и уважение ко всему, что он видит сейчас. Свобода, которую они транслируют одним только внешним видом, кажется освежающей, как глоток холодной воды в знойный летний день.
Девушка берет гитару в руки, перебрасывая ремень через голову, и ударяет по струнам. На этот раз инструменты звучат вместе, слаженно и органично, — гитара, бас, барабаны, — каждый звук отдается у Джеймса лихорадочным дрожанием под ребрами и металлическим привкусом на языке.
Поглощенный чужой игрой, он не сразу замечает, когда к музыке примешивается голос — тихий, но с каждой секундой набирающий мощь, громкость и вес. Джеймс переводит взгляд на вокалиста, который до этого момента привлекал его внимание меньше всех, и с интересом разглядывает.
Он темноволосый и высокий, сильно выше девчонки-гитаристки и слегка выше басиста, но каким-то образом все равно кажется изящным и хрупким. На веках яркие синие тени, на губах темная помада, в ушах поблескивают многочисленные серьги, на шее — длинные бусы; он одет в костюм, состоящий из серебристых переливающихся на свету брюк с высокой талией и короткого пиджака на голое тело.
Джеймс почти уверен, что на ком-нибудь другом все это сочетание макияжа, украшений и одежды смотрелось бы безвкусно, но на этом парне все смотрится так… органично и правильно, что даже не вызывает вопросов. Может быть, из-за той уверенности в себе, которую он источает, а может быть, из-за его похуизма, из-за его дерзкого «мне глубоко плевать, что вы подумаете обо мне или о любом участнике моей группы», сквозящего в каждом движении, в каждом подергивании губ, в каждом равнодушном взгляде из-под ресниц.
Он почти повисает на микрофонной стойке, сжимая микрофон обеими ладонями, глаза прикрыты, лицо спокойное, сосредоточенное. Его голос кажется Джеймсу самым совершенным, что он когда-либо слышал; и мягкий, и жесткий одновременно, он проникает под кожу и поселяется там, как будто это правильно, как будто так и должно быть. Джеймс не может сдержать возбужденного дрожания, когда голос становится сильнее и громче, даже его хрипловатость кажется приятной, обволакивающей сердце Джеймса, как мед.
Песня, с которой они начинают, кажется Джеймсу спокойной, медленной и вдумчивой, но он почему-то отказывается верить, что в таком духе пройдет весь концерт, — и, конечно, оказывается прав. Уже через несколько песен концерт набирает обороты, музыка становится все более энергичной, шумной и живой, а в голосе и движениях вокалиста начинают сквозить дерзость и агрессия, которые до этого проглядывались лишь в его взгляде.
Его движения из медленных и плавных превращаются в быстрые, резкие, самоуверенные, но он все равно не теряет грации, передвигаясь по сцене из угла в угол, будто ему вдруг становится сложно устоять на одном месте. Он почти не разговаривает с толпой в перерывах между песнями, отдавая роль глашатая басисту, но то и дело едва заметно улыбается кому-нибудь, подмигивает и бросает взгляды.
На сцене, будто это сцена театра, разворачивается целое представление — целая жизнь, — и Джеймс честно старается следить за всеми сразу, даже за барабанщиком, светловолосым парнем с бешеной энергией, струящейся от каждого отточенного движения рук… но его взгляд то и дело возвращается к вокалисту.
Он следит за ним, следит так жадно, словно от этого зависит его жизнь, ловит каждый взмах руки, плавное покачивание бедер в такт музыке, движение языка, скользящего по пересохшим губам.
На середине одной из песен вокалист сбрасывает пиджак с плеч, и Джеймс лишь отдаленно слышит чужие визги по этому поводу, его оглушает собственная жажда. Он скользит взглядом по всему, к чему раньше не имел доступа, — по линии его плеч, по едва заметному прессу, по татуировкам на руках и плечах. Его тело в свете софитов блестит, как будто он изнутри наполнен этим странным магическим светом, как будто его кожа слишком тонка, чтобы удержать этот свет внутри, чтобы справиться с ним. Черные татуировки контрастируют с бледной кожей так сильно, что кажутся чужеродными. Джеймсу хочется обвести их пальцами, коснуться языком, слизать с чужой кожи.
Он сглатывает, волна жара проходится к низу его живота, пот выступает на лбу и висках. Он даже не понимает, как у него получается прыгать и танцевать под бешеную ритмичную музыку, когда все внутри него горит и переворачивается от ужасного, всепоглощающего желания.
Краем сознания он вдруг вспоминает о своих друзьях, о которых забыл, кажется, с самого начала концерта, и даже успевает смутиться, но, когда поворачивается к ним, то обнаруживает, что они увлечены происходящим с той же силой и с той же страстью; оба скачут на месте в подобии танца, Сириус… вроде бы, подпевает — по крайней мере, его губы шевелятся в унисон с губами вокалиста.
Джеймс переводит взгляд на сцену в момент, когда гитаристка и басист движутся друг к другу, чтобы слиться в поцелуе, и толпа мгновенно реагирует хлопками и одобрительным свистом. Когда они отрываются друг от друга, у басиста на губах и подбородке размазана красная помада, и девушка от души смеется над ним, еще сильнее размазывая ее пальцами. Басист, ничуть не смущенный этим, улыбается и посылает воздушный поцелуй в толпу.
Начинается следующая песня, и Джеймсу почему-то кажется, что это любимая или, возможно, одна из любимых песен вокалиста — неуловимо, но он становится энергичнее, когда играет вступление, двигает плечами и бедрами в такт и отдается этому весь, целиком и без остатка, будто кроме него здесь никого нет, будто никто не может видеть его танец.
Текст у песни грустный, даже депрессивный, и Джеймс искренне не понимает, как она может быть такой эротичной при этом. Может быть, во всем виноват вокалист, который, не прерывая пения, плавными движениями опускается на колени и заигрывает с первым рядом, откуда взрывом доносятся женские визги. Его рука беглыми касаниями скользит по телу, опускаясь ниже и ниже, пока не достигает края брюк. На секунду он вдруг вызывающе сжимает свою промежность, посылая ухмылку в толпу, после чего подскакивает на ноги и продолжает петь. Джеймс думает, что может упасть в обморок прямо сейчас — неожиданно становится слишком душно.
Он не следит за временем, а потому оказывается не готов, когда в перерыве басист приникает к микрофону и говорит, будто бы делясь сокровенным секретом:
— Мы почти закончили, но оставили самое сладкое напоследок, вы готовы оторваться как следует, крошки?
Раздается одобрительный рев толпы. Джеймс тоже кричит, но без всякого энтузиазма: он не хочет, чтобы концерт заканчивался, ему кажется, что он мог бы прыгать, танцевать и петь вместе с ними еще несколько недель подряд; адреналин бурлит в его крови, не давая почувствовать усталость.
Но звучит еще несколько песен — одна на итальянском, другая на французском языках, — и вокалист так поразительно спокоен, когда поет их, сшибающая сексуальная энергия пропадает из его движений, как будто ее никогда и не было; он становится таким же изящным и хрупким, каким был в начале концерта, вновь сосредотачивается на чем-то внутри самого себя, повисает на микрофонной стойке, обнимая обеими ладонями. Джеймсу нестерпимо хочется обнять его.
Он чувствует себя немножко безумным фанатом, одним из тех, кто заводит фейковую страничку в Твиттере и в подробностях планирует там свою семейную жизнь с какой-нибудь звездой, которая даже не подозревает об его существовании. Это странно, это странно и нечестно, потому что он, блядь, даже не фанат. Он до сих пор не знает гребаного названия группы, которая только что перевернула весь его мир с ног на голову.
И он не должен чувствовать ничего подобного к мальчишке со сцены, которого видит впервые в жизни (и вряд ли увидит снова еще раз), потому что таких, как он, в этом зале сотни, но он чувствует — и ничего не может с этим сделать. За последние несколько лет его ни к кому не тянуло так сильно.
Он уже предвкушает, как вернется домой и останется наедине со своей правой рукой, своими фантазиями и фотками из Гугла. И — о, о! — он точно заведет блядскую фейковую страничку в Твиттере, чтобы планировать там свою будущую семейную жизнь с этим потрясающим, невероятно горячим вокалистом. Потому что он одинокий двадцатитрехлетний парень и может себе позволить, в конце концов. Вы можете отобрать у него что угодно, но даже не пытайтесь отобрать его гордость, окей?
После концерта они трое какое-то время просто стоят, наслаждаясь холодным ноябрьским ветром, охлаждающим их тела и разумы.
— Этот концерт был лучше, чем секс, — бормочет Джеймс, жмурясь.
Сириус хмыкает, хлопая его по плечу.
— Надеюсь, ты готов к продолжению, детка, — говорит он и широко улыбается, когда Джеймс давится воздухом от неожиданности.
Оказывается, в планах Сириуса с самого начала был не только концерт, но и афтепати, о чем он, конечно, вовсе не планировал предупреждать Джеймса. Равно как и объяснять, каким образом он вообще приглашен на это самое афтепати — вряд ли у любого случайного человека есть доступ к таким мероприятиям, афтепати на то и афтепати, чтобы быть закрытым, только для «своих». Джеймс пытается выведать информацию у Римуса, но тот только переглядывается с Сириусом и загадочно улыбается, сохраняя молчание. Гребаная парочка таинственных придурков.
Они снова залезают в такси — на этот раз Джеймс настаивает на том, чтобы ехать впереди, — Сириус называет шоферу адрес, и тот сразу трогается с места. Джеймс бросает взгляд в зеркало заднего вида и слегка ухмыляется, когда видит, как эти двое сидят в обнимку, будто подростки, которые только вчера начали встречаться и не могут насытиться обществом друг друга. Они ведут тихую беседу о чем-то, изредка устало улыбаясь, но Джеймс не прислушивается к ним, отворачиваясь.
Он прислоняется лбом к холодному, запотевшему окну и просто дышит, все еще пытаясь прийти в себя после концерта, все еще пытаясь расставить свои внутренности по местам, как мозаику. Прошло уже минут двадцать с тех пор, как концерт закончился, а он все еще чувствует дрожь глубоко под ребрами, вибрацию на кончиках пальцев, металл на языке. Давным-давно ничто не производило на него такого впечатления, и Джеймс чувствует себя… просветленным. Как человек, нашедший бога спустя долгие годы неверия.
Может быть, так оно и есть, думает Джеймс, закрывая глаза. Может быть, я и правда нашел бога.
Он не замечает пути, который они проделывают, а потому удивляется, когда открывает глаза и находит себя в Мэйфэре — в одном из самых богатых районов Лондона. Ему везет, что Сириус и Римус по-прежнему рядом, потому что, те, кажется, не теряются совершенно; Сириус быстро расплачивается с шофером и выскакивает наружу, подгоняя Джеймса, чтобы не тормозил.
— Вы уверены, что мы приехали туда, куда нужно? — спрашивает Джеймс, задирая голову, чтобы посмотреть на пятиэтажное здание, рядом с которым они остановились.
Он никогда не был ни в одном из них, но слышал, что в таких домах обычно останавливаются всякие политики и звезды шоу-бизнеса. Народ высшего ранга, проще говоря.
— Да, Джеймс, конечно, мы уверены, — закатывает глаза Сириус, — пойдем.
Он хватает его за рукав и утаскивает вверх по мраморным ступенькам, и Джеймс послушно плетется следом, пытаясь поспевать за его быстрым шагом.
— Слушайте, вы, ребята, не могли заранее предупредить меня о том, что поведете знакомиться с богемой после концерта, чтобы я мог, ну, не знаю… привести себя в порядок? — ворчит Джеймс, пока они проходят холл, направляясь к лифту.
— Я же сказал тебе надеть те джинсы, — говорит Сириус, тыкая на кнопку, затем немного отклоняется назад и оценивающе смотрит на задницу Джеймса. — Да, это они.
— Моя классная задница — это не все, что у меня есть. — Джеймс щурится. — Я выгляжу ужасно. У меня синяки под глазами, как у гребаного нарика. Я весь оброс!
— Оу-у, — тянет Сириус, — но, Джеймс, ты такой очаровашка с этой твоей ужасной укладкой. Лунатик, скажи, он милый.
— Ты прекрасно выглядишь, Джеймс, — подтверждает Римус, раскачиваясь взад и вперед на каблуках, руки в карманах.
Джеймс едва не задыхается от возмущения, видя, что оба его друга не проявляют к его проблеме ничего, кроме равнодушия. Он не успевает продолжить препирательство, потому что в этот момент двери лифта распахиваются и Сириус бесцеремонно подталкивает его в спину.
Они поднимаются на самый верх и звонят в дверь. Проходит несколько секунд, прежде чем им открывают. В проеме между дверным косяком и дверью появляется парень с козлиной бородкой, который, окинув их пристальным взглядом, спрашивает:
— Имя?
— Сириус Блэк, — звучит ответ.
Парень расширяет глаза на пару секунд, затем поспешно открывает им дверь и пропускает внутрь. Джеймс делает мысленную пометку спросить у Сириуса, как давно он обзавелся связями и что ему нужно сделать, чтобы обзавестись такими же. Ну а что, разве не круто, когда тебя пропускают на закрытые мероприятия, стоит тебе только назвать свое имя?
Когда они заходят, музыка снова окутывает их, и Джеймс чувствует себя так, будто он и не уходил с концерта, будто ему это просто почудилось. Проходит несколько секунд, прежде чем он понимает, что это другая музыка. И хотя Джеймс понимает, что, будь он музыкантом, то тоже вряд ли ставил бы собственную музыку на собственных афтепати, его постигает разочарование. Все, чего ему хочется сейчас, — это вернуться домой, лечь в кровать и пролежать сутки, не шевелясь, просто слушая их песни по кругу.
И — упс! — он все еще не знает названия группы. Вот придурок. Мог же загуглить, пока ехали.
Парень с козлиной бородкой проводит им короткую экскурсию, не сходя с места, — вот там у нас выпивка, а там закуски, развлекайтесь, — а затем торопливо исчезает. Сириус смело движется сквозь толпу к столику с выпивкой, чтобы взять им по бутылке холодного запотевшего пива. Затем оглядывается, будто выискивая кого-то.
Джеймс, чувствуя себя чуть более уверенно с бутылкой пива в руках, тоже осматривается по сторонам. Его передергивает от неожиданности, когда среди прочих он замечает девушку-гитаристку — она выглядит так же, как на сцене, за исключением того, что на плечах теперь красуется пиджак. Кажется, пиджак, от которого в один прекрасный момент решил избавиться вокалист.
Сириус, тоже заметив ее, машет рукой, и она, приветливо улыбнувшись, машет ему в ответ. Джеймс приоткрывает рот от удивления.
— Ты что, знаком с ней?
— Теперь да, — легкомысленно отвечает Сириус, пожимая плечами. — Слушай, я найду кое-кого и вернусь, окей? Стой здесь, — говорит он, тыкая пальцем в грудь Джеймса.
— Кого? Куда? — спрашивает Римус, но Сириус к тому моменту уже пропадает в толпе и не отвечает на его вопросы. — Блядь, Сириус. Подожди.
Он продолжает ворчать что-то, бросаясь за ним следом и исчезая. Джеймс поддерживает его в этом решении, потому что Сириуса на самом деле нельзя оставлять в одиночестве надолго — он будто ребенок, за которым всегда нужен глаз да глаз, — но… но теперь Джеймс остается один, и это немного… как бы… стремно. Вокруг нет ни одного знакомого человека, и он…
Он подпрыгивает на месте, испуганный, когда замечает девушку-гитаристку рядом с собой. Когда она успела к нему подкрасться?
— Прости, — улыбается она.
Джеймс качает головой, проводя ладонью по волосам.
— Ничего страшного, я просто не ожидал.
— Твои друзья покинули тебя, так что я решила, что тебе нужна компания, — говорит она, продолжая мягко улыбаться уголками губ, и тоже берет себе бутылку пива со столика. — Ты хорошо себя чувствуешь?
— Немного не в своей тарелке, но в целом — да, спасибо.
Джеймс тоже улыбается ей, пытаясь быть вежливым, хотя не может отвязаться от мысли о том, насколько же это странно — видеть ее так близко теперь, после того, как она полтора часа прыгала по сцене, такая недостижимая, словно звезда на ночном небосводе.
— Здесь все милые, хорошие и дружелюбные, так что, надеюсь, скоро ты почувствуешь себя лучше. — Она вдруг протягивает ему руку, и Джеймс пару секунд непонимающе пялится на ее пальцы в кольцах. — Пандора.
— А, о, — глупо говорит он, наконец соображая, что от него требуется, и пожимая руку, — Джеймс. У тебя красивое имя.
— Спасибо. У тебя тоже.
— Неправда. Оно слишком популярное.
— То, что оно популярное, не значит, что оно некрасивое, Джеймс.
— Это… имеет смысл.
Пандора тихо смеется над ним, и он тоже улыбается, чувствуя, как тревога понемногу начинает отступать.
Они еще болтают какое-то время обо всяких пустяках, как старые друзья, после чего кто-то зовет Пандору по имени, и ей приходится уйти. Напоследок она улыбается и извиняется перед Джеймсом, как будто она на самом деле что-то ему должна. Джеймс провожает ее удивленным взглядом.
Несколько минут после этого он стоит на месте, чувствуя себя крайне глупо. Сириус сказал ему стоять на месте и никуда не уходить, а теперь просто исчез, бросил его и не похоже, что собирается возвращаться в ближайшее время.
Джеймс вздыхает, качая головой и отодвигая воротник толстовки. Неожиданно становится слишком жарко, и он оглядывается по сторонам, пытаясь понять, откуда они вообще пришли. Он мог бы уйти прямо сейчас, выйти на улицу и пешком пройтись до дома… Такая прогулка однозначно пошла бы ему на пользу.
Он проталкивается сквозь толпу, но почему-то оказывается не там, где планировал. Это не выглядит как прихожая, скорее как… кухня? Но здесь почти нет людей и дышится легче, так что Джеймс решает, что с этим можно работать. Или…
Он бросает взгляд на прозрачные балконные двери.
Ладно, он не собирается покидать квартиру через балкон, учитывая, что они находятся на пятом этаже, он не хочет выглядеть еще более безумным для людей, с которыми он даже не знаком. Но он, возможно, мог бы ненадолго выйти туда, чтобы освежиться? Это ведь не будет слишком невежливо с его стороны? По крайней мере, он не может припомнить, чтобы кто-то здесь говорил ему: «Делай что хочешь, но ни в коем случае не выходи на балкон!»
Джеймс снова оттягивает воротник толстовки, колеблется. Затем шагает вперед и нажимает на ручку — та легко поддается, позволяя открыть дверь. Он выскальзывает наружу.
Балкон — большой и широкий, а еще абсолютно пустой, что Джеймс считает просто невиданным везением. По левую сторону от него есть выключатель, но Джеймс его не трогает, решая оставить все как есть. В темноте он тоже чувствует себя вполне неплохо.
Он проходит вперед, опираясь локтями о перила, смотрит вниз, на ночной Лондон, живущий своей суматошной жизнью. Холодный ветер бьет по щекам, но это приятно после душной квартиры.
Он рассеянно проводит ладонью по волосам, пытаясь пригладить их (безуспешно), затем достает телефон из кармана и открывает поисковик. Он уже заносит большие пальцы над клавиатурой, когда слышит движение откуда-то сбоку. Чудом его телефон не выскальзывает из рук, когда он снова подпрыгивает на месте — сегодня, блядь, все решили довести его до инфаркта.
Он оборачивается и светит экраном телефона в ту сторону, откуда раздался звук. И действительно — в одном из глубоких плетеных кресел, расставленных по обе стороны балкона, сидит… кажется, парень? Он морщится, когда свет попадает ему в лицо, так что Джеймс быстро гасит экран.
— Прости, — бормочет он, — я не хотел тебе мешать, просто…
— Ты можешь здесь находиться, это не мой личный балкон, — слегка насмешливым тоном отвечает парень, и Джеймс вздрагивает, потому что…
Блядь, он знает этот голос. Теперь он узнал бы его, даже если бы его разбудили посреди ночи.
У Джеймса кружится голова. Почему он обязан был встретиться здесь с единственным человеком, которого надеялся избегать весь вечер? Нет, не поймите неправильно, у него на самом деле нет комплексов, он знает, что может выглядеть хорошо, когда хочет. Но проблема в том, что он не выглядит хорошо прямо сейчас. Он выглядит так, будто… вышел из комы сегодня утром и сразу же отправился на чертов концерт. А тут этот парень со своими шикарными волосами, красивым лицом и потрясающим, гибким, пластичным телом… и у него нет ни единого шанса понравиться ему.
Блядь. Блядь! Жизнь так несправедлива.
Ну, с иронией думает Джеймс, постукивая пальцами по перегородке. По крайней мере, я в своих лучших джинсах.
— Тебе понравился концерт? — спрашивает Шикарный Вокалист, слегка смещаясь, чтобы опустить одну из ног.
Джеймс поворачивается в его сторону. Теперь, когда его глаза привыкли в темноте, он может рассмотреть его поподробнее. И думает о том, что ни за что не узнал бы его, если бы не его голос. Он выглядит совсем не так, как на концерте, — на лице нет макияжа, побрякушки с ушей и шеи сняты, из одежды на нем теперь простые черные брюки и бадлон с высоким горлом и длинными рукавами. Единственное, что остается прежним, — это его волосы, длинные, объемные и пушистые, но каким-то образом сохраняющие идеальную укладку.
— Да, конечно, — энергично отвечает Джеймс, взмахивая рукой, волна возбуждения снова поднимается в его груди, когда он вспоминает сегодняшний вечер, — очень. Просто… невероятно, на самом деле. Не думаю, чтобы когда-то видел или слышал что-то подобное. Я нечасто слушаю такую музыку, но я однозначно поклонник вашей.
— Такого, как у нас, ни у кого больше нет, — отвечает Потрясающий Вокалист, и, как ни странно, это даже не звучит как хвастовство. Просто факты.
— Да… наверное.
Джеймс не знает, что еще сказать, а потому лишь молча наблюдает за тем, как парень поднимается со своего места и движется в его сторону — без излишней торопливости, но самоуверенно. Как будто он король положения… что, наверное, является правдой.
Он останавливается рядом, в полуметре от Джеймса, и тот только сейчас замечает сигарету, зажатую в его пальцах — маленький красный огонек освещает его бледное лицо, подкрашивает ресницы оранжевым. Джеймс сосредотачивается на том, чтобы дышать…
— Хочешь перепихнуться?
…и не справляется с этим.
Он закашливается, подавившись воздухом, и отворачивается. Когда он снова смотрит на парня, тот по-прежнему стоит на месте, зажав сигарету в пальцах, на лице — ироничная ухмылка. Ни капли смущения или неуверенности.
— Прости, что? — ошалело спрашивает Джеймс, до побелевших костяшек цепляясь пальцами за перегородку.
— Перепихнуться, — повторяет он, как будто Джеймс плохо слышит или вроде того. — Потрахаться. Не знаю, заняться сексом. Может, ты называешь это как-то иначе.
«Но почему? — хочет спросить Джеймс. — Ты меня вообще видел? Что с тобой не так?»
— Так вот, чем ты занимаешься здесь? — вместо этого говорит он, стараясь звучать ровно. — Просто сидишь и ждешь, пока кто-нибудь приползет в твои дьявольские сети?
Красивый Вокалист фыркает, закатывая глаза:
— Ага, можно и так сказать. — Пауза. — Я имею в виду, зачем нужна рок-группа, если не для того, чтобы изредка трахать своих фанатов, м-м?
— Чтобы… делать музыку, возможно?
Парень слегка взмахивает рукой в воздухе:
— Побочный эффект.
— Кое-кто считает секс с фанатами «скотоложством».
— Ну, у меня не такие четкие моральные ориентиры. — Он пожимает плечами и отходит от Джеймса, чтобы затушить сигарету в пепельнице. Когда он возвращается, то спрашивает, изучая его пытливым взглядом: — Так что? Ты не хочешь?
— Ты даже не знаешь моего имени, — снова пробует Джеймс, сглатывая.
С каждой секундой сохранять самообладание становится все тяжелее, но он правда старается. Он не собирается раскрывать свои карты так быстро, не собирается выдавать, насколько он на самом деле хочет его — до пересохшего горла и подрагивающих коленей. Блядь, блядь, блядь.
— Мне не нужно твое имя, — отвечает тот, не разрывая их зрительного контакта, — если только это не пароль к твоей ширинке. Если все же так, то это, безусловно, проблема.
Джеймс просто смотрит на него, на его волосы, развевающиеся на ветру, на ухмылку, украшающую его невероятной красоты лицо.
Он не из тех, кто поступает так обычно. Он не из тех, кто трахается с незнакомцами, даже если эти незнакомцы — Потрясающе Горячие Татуированные Парни Со Сцены С Невероятным Голосом И Харизмой. Он не из тех, кто считает, что сексом можно заниматься без чувств.
Но это… то, что происходит с ним сейчас, — разве это не гребаный подарок судьбы? Разве такое не случается раз в миллениум? Разве он достаточно уверен в себе, чтобы допускать, что однажды он снова окажется в подобной ситуации?
Конечно, он прекрасно знает, что дело не в нем. Он знает, что Горячий Парень Со Сцены хочет не его, а его член, и он легко мог бы предложить то же самое любому другому парню (или девушке?) — просто Джеймс оказался в нужном месте в нужное время. Просто повезло ему, а не кому-то другому.
И кто он такой, чтобы отказываться от лимонов, которые ему так услужливо преподносит судьба?
— Боже, просто скажи «нет», в чем твоя…
Великолепный Вокалист не успевает договорить, потому что Джеймс протягивает руку и, ухватив за ткань бадлона, тянет его на себя; их губы соединяются в коротком влажном поцелуе.
Джеймс отстраняется, но не сильно, чтобы проговорить прямо в его губы:
— Конечно, я хочу. Тебя невозможно не хотеть, слышишь?
Он снова целует его, на этот раз дольше и чувственнее; парень улыбается в поцелуй, а потом тихо стонет, отвечая с таким рвением, с такой страстью, что у Джеймса срывает крышу. Его руки пробегаются по бокам Джеймса, а затем ложатся на шею, по обе стороны, и от контраста его холодной кожи с горячей кожей Джеймса последнего потряхивает.
Джеймс притягивает его еще ближе, целует глубже, сильнее, их языки трутся друг о друга, имитируя танец или, может быть, борьбу за главенство. Перед глазами вспышками мелькают картинки с концерта — вот мальчишка танцует в такт музыке, неторопливо двигая бедрами из стороны в сторону и касаясь своего тела пальцами, вот он падает на колени и, подмигивая кому-то в первом ряду, хватает себя за промежность, — и Джеймс чувствует, как волна жара поднимается по его позвоночнику, шея покрывается красными пятнами.
Еще немного — и он, блядь, кончит себе в штаны, как несчастный школьник, которого впервые потрогал другой человек. Он не может позволить себе такую роскошь, когда они даже не продвинулись дальше поцелуев. Он себе этого не простит.
Он опускает руку, касаясь пальцами чужого бедра, но не успевает продолжить свое наступление — парень мгновенно перехватывает его запястье, сжимает в пальцах крепко и настойчиво, не давая даже шевельнуться. Джеймс и не пытается, только выжидающе смотрит в темные глаза напротив.
— Притормози-ка, — с легкой хрипотцой произносит Изумительный Вокалист и ухмыляется, — ковбой. Я не собираюсь трахаться с тобой на балконе.
— Почему нет? — хмыкает Джеймс.
— Не втягивай меня в свой кинк на публичность. Пойдем, я знаю местечко получше.
Он берет его за руку и тянет, тянет прочь с балкона, и Джеймс едва сдерживает негодующий стон, когда осознает это. Он вдруг видит людей, мелькающих там, внутри квартиры, за прозрачными дверями, и вспоминает, что весь остальной мир, к сожалению, до сих пор существует.
Джеймс не хочет выходить, не хочет видеть все эти лица. Ему все равно, если кто-то поймет, чем они тут занимались или чем они планируют заниматься, он просто… боится, что это может разрушить атмосферу или вроде того. Или что кто-нибудь отвлечет их по пути, и они так и не доберутся до самого интересного, и весь остаток своей несчастной жалкой жизни Джеймс проживет с осознанием того, насколько он был близок к прекрасному, но так и не достиг его.
Этого, впрочем, не случается. Они выходят с балкона, покидают кухню и проходят сквозь толпу в гостиной незамеченными, и никто не свистит им вслед, никто не провожает их взглядами, никто не кричит «эй, посмотрите-ка на этих двоих, которые идут ТРАХАТЬСЯ!» Джеймс на секунду даже думает, что они, возможно, невидимые, но, похоже, все просто-напросто слишком заняты своими делами, чтобы обращать на них внимание.
В конце концов парень открывает перед ним дверь и мягко, но настойчиво подталкивает в спину. Они оба оказываются в просторной ванной комнате, освещенной ярким белым светом, и парень тут же закрывает за ними дверь, снова отрезая их от голосов, смеха и музыки, отрезая от всего внешнего мира.
Джеймс на секунду теряется — в отличие от Сногсшибательного Вокалиста, который быстро шагает в его сторону и, упираясь в его бедра своими, заставляет вжаться в стену. Самодовольная ухмылка освещает его лицо, и Джеймс только в этот момент в полной мере радуется их решению покинуть балкон — теперь он, по крайней мере, может видеть это прекрасное лицо напротив своего, в подробностях может рассмотреть его родинки, трепещущие ресницы, изгиб его губ, маленькие шрамики от бритья на щеках и подбородке, делающие его таким живым, таким настоящим.
Джеймс, не выдерживая, снова тянется за поцелуем, и парень с охотой отвечает ему, и их языки снова сплетаются; поцелуй из неспешного быстро превращается в жадный и требовательный, они трутся друг о друга, постанывая, и это… это, блядь, похоже на гребаный ураган, или цунами, или землетрясение, или все эти стихийные бедствия вместе взятые, потому что Джеймс чувствует себя так, будто из него вынули душу и не хотят возвращать обратно.
Потому что этот парень и есть — стихийное бедствие, самое настоящее. Беспощадный шторм, в который попало маленькое суденышко под названием «Джеймс Флимонт Поттер».
Но он не собирается жалеть, даже если в конце концов в щепки разобьется о рифы.
Он ведет ладонями по чужим плечам, спускаясь ниже и ниже по торсу, пока не достигает края бадлона. Он осторожно дергает за него, проверяя границы, и парень отстраняется, чтобы взглянуть ему в глаза с понимающей усмешкой.
Джеймс хочет видеть их, и он это знает.
— Могу я снять это с тебя? — спрашивает Джеймс, все еще сжимая край бадлона пальцами.
Парень льнет к нему ближе, так, что между их губами почти не остается свободного пространства, и пальцы Джеймса невольно скользят по гладкой коже его живота.
— Только если ты тоже снимешь с себя, — говорит он, дергая его за толстовку, — все это.
— Я ждал, когда ты попросишь, — самодовольно ухмыляется Джеймс, вызывая удивленную улыбку на чужом лице и последующее якобы раздраженное закатывание глаз.
Он снимает очки и откладывает их на край раковины, после чего поспешно стаскивает с себя толстовку, не заботясь о том, куда и как она упадет. Парень помогает ему — немного нетерпеливо, что не может не льстить — разобраться с футболкой, а затем дожидается, когда Джеймс наденет очки, чтобы раздеться самому.
Очень мило с его стороны: Джеймсу было бы жаль пропустить такое зрелище. Он мечтает о том, чтобы этот конкретный момент отпечатался не только в его памяти, но и на внутренней стороне его век, чтобы он мог видеть это произведение искусства каждый раз, когда моргает, каждый раз, когда ложится спать. Честное слово, он был бы самым счастливым человеком на свете.
Он немного загипнотизированно смотрит на тело парня перед ним, худощавое, но подтянутое, жилистое, разглядывает его татуировки — везде, где ему дозволено. Он видит россыпи звезд, созвездий и планет на плечах, минималистичное изображение цветов, прорастающих из черепа, на левом боку, маленькое смешное привидение на предплечье и падающего, но еще не падшего ангела с опаленными крыльями внизу живота. Между ключицами надпись: «OSCULUM SERPENTIS». Джеймс почти отваживается спросить, что это значит, когда Прекрасный Вокалист возвращает его с небес на землю вопросом:
— Тебе дать еще немного времени на изучение или мы займемся делом? — И хотя голос его звучит скучающе и иронично, Джеймс сталкивается с горящим взглядом, когда поднимает глаза.
— В Гугле получше рассмотрю, — с ухмылкой отвечает Джеймс, хватая парня за руку, чтобы притянуть обратно, в свои объятия, на этот раз — кожа к коже (блядь, до чего прекрасно!)
Их приоткрытые рты привычно соединяются, но на этот раз ненадолго — Восхитительный Вокалист разрывает поцелуй и скользит губами куда-то в сторону, оставляя влажные поцелуи то тут, то там — на щеке, линии челюсти, подбородке. Джеймс прикрывает глаза, позволяя себе насладиться этим, позволяя себе полностью раствориться в ощущении чужих рук и губ, гуляющих по его телу с такой настойчивостью, с таким желанием.
Он чувствует, как поцелуи переходят на шею, а затем спускаются все ниже и ниже по его торсу, но почему-то все равно удивляется, когда открывает глаза и находит парня сидящим перед ним на коленях.
— Блядский господь бог, — бормочет Джеймс, вздрагивая от предвкушения, когда холодные пальцы бегло касаются низа его живота, прежде чем приняться за ширинку.
Парень ухмыляется его словам и на мгновение поднимает голову, чтобы пересечься взглядами. Джеймс слабо кивает, хотя не находит в серых глазах ни намека на вопрос, и прикусывает губу.
Разобравшись с ширинкой, парень стягивает джинсы вместе с трусами вниз, до самых лодыжек, и какое-то время просто пялится — так бесстыдно и так оценивающе, что у Поттера от смущения начинают гореть щеки и шея.
Он едва слышно бормочет что-то, непонятное даже ему самому, задыхаясь на середине фразы, потому что чужая ладонь вдруг обвивается вокруг его члена, кончик языка на пробу касается уздечки. Он откидывает голову, больно ударяясь затылком о стену, когда начинает медленно погружаться во влагу и жар чужого рта, но тут же заставляет себя опустить взгляд вниз. Ему было бы жаль пропустить и такое зрелище тоже.
Парень оказывается просто гребаным… мастером своего дела, и его рот на самом деле похож на… что-то, что могло бы получиться, если бы небеса трахнулись с преисподней. Он погружает его в себя так глубоко, как только может, заставляя задыхаться и ловить воздух ртом, обводит языком выступающие венки и щекочет уздечку, и Джеймсу кажется, что парень может читать его мысли или вроде того, потому что он правда не понимает, как у него это получается. Он просто… всегда там, где должен быть, чтобы довести Джеймса до блаженного исступления.
Когда наслаждение становится слишком интенсивным, чтобы с ним справиться, Джеймс хрипит:
— Подожди… остановись.
Парень останавливается, и от резкого прекращения трения Джеймсу хочется заскулить — уныло, жалко и беззастенчиво. Он так близко, господи, слишком близко.
Он делает несколько судорожных вздохов и приглаживает ладонями волосы, пытаясь привести себя в порядок. Затем опускает взгляд на чужое лицо, на котором читается заинтересованность и… замешательство.
Джеймс переступает с ноги на ногу, окончательно избавляясь от джинсов и трусов, после чего опускается на пол. Парень по-прежнему не сводит с него испытующего взгляда, будто не понимая, чего ожидать, и Джеймс объясняет:
— Я хочу кончить вместе с тобой.
Взгляд серых глаз напротив на секунду становится недоуменным, затем — мягким. Он снова льнет к Джеймсу, целуя, и этот поцелуй получается таким нежным и чувственным, что у Джеймса кружится голова от переизбытка эмоций.
Не разрывая поцелуя, Джеймс слегка подталкивает его в плечи. Парень послушно опускается на спину, укладываясь на мягкий коврик. Он приподнимает бедра, когда Джеймс, оторвавшись от его губ, делает движение, чтобы стянуть с него брюки.
Его возбужденный, налитый кровью член тяжело опускается к животу, и Джеймс позволяет себе несколько секунд молчаливого рассматривания, прежде чем прильнуть к нему губами. Одно только это прикосновение заставляет его блаженно прикрыть глаза.
Он совсем забыл, каково это — быть с мужчиной, совсем забыл это эротическое чувство наслаждения от прикосновения к чужому члену. Если так подумать, когда в последний раз он занимался сексом с парнем? Лет шесть или семь назад, еще в старшей школе, наверное. Ему кажется, что он должен был растерять за прошедшее время все навыки, но реакция парня под ним говорит об обратном.
Первое время Джеймс просто дразнит его, потому что, честно говоря, не может удержаться; он проходится мелкими поцелуями по всей длине, от яиц до головки, затем выпускает язык, чтобы влажно коснуться уздечки. Парень шипит и вскидывает бедра навстречу, бросая на него гневный взгляд, но Джеймс только ухмыляется и подмигивает в ответ.
Он проделывает эти манипуляции еще несколько раз, наслаждаясь тем, как непристойное бормотание срывается с чужих приоткрытых губ, пока наконец не замечает ее — змею, вьющуюся вокруг бедра Сексуального Вокалиста. Сначала Джеймс видит только ее голову — она покоится на тазовой косточке, там, где кожа тоньше и прозрачнее всего, и он не думает ни секунды, прежде чем влажно пройтись по ней языком. Затем он видит и все остальное тело — оно обвивается вокруг бедра, как настоящее, кончик хвоста отыскивается под коленом. Джеймс исследует ее языком, когда парень нетерпеливо дергается.
— Прекрати нежничать, — требует он. — Я не люблю, когда со мной нежничают.
Джеймс отрывается от своего занятия и пару секунд просто молчит, обдумывая, — голова слишком затуманена желанием, мозг слишком похож на пудинг, чтобы он мог дать быстрый ответ, — затем подтягивается на руках и нависает над ним:
— Я вроде бы не спрашивал, что мне с тобой делать.
Он не уверен, что это сработает, пока не замечает искру одобрения в глазах напротив. Он наклоняется и снова вовлекает парня в долгий, глубокий поцелуй, во время которого они несколько раз сталкиваются зубами от разрывающего их нетерпения.
Вскоре Джеймс отрывается от его губ, чтобы скользнуть в бок, прикусить нежную кожу на подбородке и оставить засос на шее, под самой линией челюсти. Он чувствует, как чужие руки вплетаются в его волосы, перебирают, накручивают и тянут, так сладко и приятно, что Джеймсу хочется положить голову на плоскую грудь и отдаться ласке.
Он не позволяет себе увлечься этим ощущением, снова прикусывая кожу у ключицы, заставляя рваный вздох сорваться с чужих искусанных губ.
— Сейчас я возьму тебя в рот и доведу до оргазма, — говорит он, приподнимая голову, чтобы посмотреть в глаза, — но ты кончишь только тогда, когда я разрешу, понял?
Он слышит себя будто бы со стороны — стальные, твердые нотки в голосе, как будто он всю жизнь только и делал, что командовал людьми и подчинял себе их, как будто он знает в этом толк. Но его взгляд… о, его взгляд, беспокойно шарящий по чужому лицу в попытках выяснить, не переходит ли он границы, наверняка выдает его с головой.
И тем не менее парень только мелко кивает в ответ, принимая правила этой игры.
Джеймс ухмыляется. Глупая, глупая игра. Они оба знают, кто из них держит под контролем всю ситуацию. Они оба знают, кто позволяет этому происходить.
Но, приободренный, Джеймс снова принимается за дело: его рука обхватывает чужой напряженный член, заставляя парня нетерпеливо подбросить бедра вверх, а губы продолжают мягко исследовать шею и плечи. Господи, он бы на самом деле мог провести так всю ночь: просто целуя и вылизывая каждый сантиметр этого прекрасного тела, изнывающего от желания. Как жаль, что этому не суждено сбыться.
Джеймс опускает взгляд вниз, просто для того, чтобы полюбоваться, как хорошо выглядит член Невероятного Вокалиста в его ладони. Ему нужно запомнить эту картину, навсегда запечатлеть ее в недрах своей памяти, чтобы доставать оттуда только самыми грустными и самыми одинокими вечерами.
И его запах… Джеймс скользит носом по его коже, от груди до пупка. Ох, но Джеймс на самом деле вряд ли когда-то забудет этот запах — мускусный запах его тела, пота и легкого древесного парфюма.
Он спускается еще ниже, пока не достигает члена. Он обводит головку языком, после чего принимает его в себя почти наполовину. Парень выгибается в спине, подаваясь бедрами навстречу рту, бесстыдный стон срывается с его губ, заставляя член Джеймса дернуться.
Он не обращает внимания, вместо этого повторяя свои действия: выпускает член Ошеломительного Вокалиста изо рта и накрывает его снова одним движением, заставляя парня задыхаться и вздрагивать. Его стоны звучат как самая потрясающая музыка на свете, и это все, о чем может думать Джеймс, неизвестно каким образом оказавшийся раздетым в чужой ванной, чужой квартире и чужом доме на чужом афтепати, полном незнакомых людей.
И он все еще не знает имя парня под ним, задыхающегося в сладком исступлении, но это тоже его мало тревожит.
Он почти доводит его до края, как и обещал, после чего прерывается. Парень снова грязно ругается, поднимая голову, чтобы посмотреть на него. Джеймс улыбается ему в ответ, чувствуя себя пьяным, хотя выпил едва ли половину бутылки пива. Он подтягивается и нависает над ним, их напряженные члены оказываются друг напротив друга.
Парень, кажется, понимает ход его мысли, потому что тут же обхватывает Джеймса за бедра и притягивает ближе, почти вжимается пахом в пах Джеймса, начиная двигаться — вверх и вниз, вверх и вниз, потираясь. Джеймс ахает, удовольствие от прикосновений и долгожданного трения прошибает каждую клеточку его тела, и он склоняется, чтобы поцеловать, но поцелуя не получается — они лишь тяжело дышат друг напротив друга, соприкасаясь губами и языками.
Некоторое время они двигаются в таком темпе, не разрывая зрительного контакта, пока Джеймс не просовывает руку между их телами, чтобы обхватить оба члена. Парень шипит и хватает его за плечи, притягивая ниже, кусая за нижнюю губу, ногти оставляют жгучие следы на плечах и спине, пока Джеймс доводит их обоих до безумия, помешательства.
Когда их движения друг напротив друга становятся дрожащими, лихорадочными, когда воздуха в комнате перестает хватать, Джеймс наклоняется к чужому уху и шепчет:
— Давай, красавчик, сделай это. Кончи для меня.
Едва он произносит последнее слово, парень под ним, прогибаясь в спине, кончает с шумным вскриком, переходящим в гортанный стон. Джеймсу требуется всего несколько движений рукой, чтобы мгновенно за ним последовать.
Он падает сверху, пока эйфория после оргазма захлестывает его с головой, и чувствует, как чужие руки нерешительно касаются его тела — одна скользит по спине, между лопаток, другая путается в волосах.
Джеймс прикрывает глаза. Он остался бы так на целую вечность.
Через полминуты ему приходится перевернуться на спину. Парень выглядит подтянутым, но все равно слишком хрупким, чтобы долго выносить его вес.
Джеймс вздыхает, когда его разгоряченная кожа касается холодного кафеля. Честно говоря, мысли о гигиене — это последнее, что приходит ему в голову в тот момент. В таких домах живут богачи, у богачей всегда везде чисто. Джеймс уверен, что с этого пола можно даже поесть, если сильно захочется.
— Вау, — говорит он, когда кровь наконец перестает стучать в ушах. — Вау. Блядь.
— Ага, типа… это было неплохо.
— Если под «неплохо» ты имеешь в виду «охуительно, как самый лучший секс в моей жизни», потому что на меньшее я не согласен.
Обворожительный Вокалист фыркает:
— Возможно.
У Джеймса перед глазами плывет даже в очках, но он видит, как парень приподнимается на локте, чтобы с привычной ухмылкой посмотреть на него. На секунду — всего на секунду — Джеймс позволяет себе раствориться в идиотской надежде на то, что его сейчас поцелуют.
Разумеется, ничего подобного не происходит. Парень поднимается на ноги и начинает копошиться, вытирая с себя сперму влажным полотенцем. Затем присаживается рядом с Джеймсом, чтобы позаботиться и о нем тоже.
— Не лежи на кафеле, — говорит он — таким строгим голосом, как будто он учитель, отчитывающий непослушного ученика, как будто… они не трахались всего пару минут назад. — Отморозишь себе что-нибудь.
Джеймс негодующе стонет, бормочет ругательства себе под нос. Еще одна причина, почему обычно он избегает случайного секса: после него никогда не получается нормально прийти в себя, всегда нужно одеваться и куда-то бежать. А Джеймс ненавидит двигаться после секса (если только не для того, чтобы снова заняться сексом).
Тем не менее, он встает, и следующие несколько минут они просто приводят себя в порядок. Джеймс умывается холодной водой, чтобы привести себя в чувство, собирает одежду с пола и не спеша одевается, искоса наблюдая за тем, как парень поправляет волосы перед зеркалом. Он выглядит таким холодным и отстраненным теперь, и Джеймс не понимает, как этот человек может быть тем же, кто только что податливо выгибался под ним, требуя внимания и ласки, тем же, кто отвечал вздохами и стонами на каждое действие Джеймса.
Поттер думает о том, как здорово было бы подойти, развернуть его к себе и поцеловать — просто чтобы снова ощутить вкус этих губ, жар этого рта, в очередной раз напомнить себе, что это реальность, а не фантазия, что все это было на самом деле. Что он скажет ему? Как отреагирует?
Он не успевает проверить это, потому что парень поворачивается к нему лицом и говорит:
— Мне нужна сигарета.
Джеймс теряется — у него нет сигарет и никогда не было, но если он хочет, чтобы Джеймс отыскал ему сигарету, то тот, конечно, может это сделать, у кого-нибудь снаружи должна найтись хоть одна…
Но парень уже выходит, не дожидаясь его, и Джеймсу остается только последовать за ним сквозь шумную и пьяную толпу. Только когда они снова выходят на балкон, Джеймс понимает, к чему была эта фраза. Он просто приглашал его с собой.
Джеймс наблюдает за тем, как парень в темноте движется к одному из глубоких плетеных кресел, чтобы упасть в него, и чиркает зажигалкой, поджигая сигарету. Он машет головой в сторону кресла рядом, и Джеймс подходит ближе, чтобы сесть.
— Ну и? — требовательно спрашивает Очаровательный Вокалист, закидывая ногу на ногу и слегка покачивая ей в воздухе. — Что было лучше — концерт или секс?
Джеймс тихо смеется, давая себе секунду на размышления.
— Делят одно место.
Со стороны доносится тихое одобрительное хмыканье. Видимо, Джеймс, даже не пытаясь, дал правильный ответ.
На какое-то время они замолкают и просто сидят, прислушиваясь к музыке, голосам, свисту ветра и шуму автомобилей, проезжающих мимо. Потом Джеймс наконец отваживается задать вопрос, который волновал его на протяжении вечера:
— Как… как тебя зовут?
Парень дергается, и Джеймс даже в темноте различает удивление, проступающее на его лице.
— Ты… не знаешь, как меня зовут?
— Ты тоже не знаешь, как зовут меня.
— Да, но…
— Это нормально, когда ты не знаешь имени, — договаривает Джеймс, — но ненормально, когда не знают твоего, так?
— Это… не то, что случается со мной обычно.
Он кажется немного озадаченным, так что Джеймс решает добить его, говоря немного в сторону:
— Я и названия вашей группы не знаю, вообще-то.
Когда он поворачивается, то сталкивается с недоуменным взглядом.
— Серьезно, что, блядь, с тобой не так? Мне стоит беспокоиться об этом? Тебя привели на наш концерт насильно или вроде того?
— Можно и так сказать, да.
— «Змеиный поцелуй», — помолчав, отвечает парень.
— О, — говорит Джеймс, слегка улыбаясь. — Теперь понятно, почему тот парень — ваш басист — обращался к фанатам, используя выражение «дорогие мои гады ползучие и прочие пресмыкающиеся». Без контекста звучало немного… необычно.
Приходит его очередь удивленно вздрогнуть, когда мягкий искренний смех достигает его ушей. Парень прикрывает нижнюю половину лица ладонью, пока смеется, и это выглядит так до боли очаровательно, что Джеймс даже прикусывает губу, чтобы не заурчать от удовольствия.
Он вдруг вспоминает татуировку у него на груди — надпись, сделанную тонким готическим шрифтом. Джеймс уверен, что видел там что-то, связанное со змеями, так что… видимо, это то же самое словосочетание, но на латыни. Эти ребята просто повернуты на змеиной тематике.
— Почему такое название? — спрашивает Джеймс, откидываясь на спинку кресла.
Парень, который за время его молчания успевает затушить сигарету и зажечь новую, тихо фыркает:
— Это Барти — басист — придумал. Сказал, что у нас должно быть как можно более пафосное и претенциозное название, чтобы у всех вокруг аж зубы сводило и все такое. А змеи просто были первым, что пришло ему на ум, потому что мы тогда учились на факультете, символом которого была змея.
— О, — говорит Джеймс, не зная, что добавить. — Так ты не скажешь мне своего имени?
— Прогуглишь потом, — ухмыляется парень. Через секунду ухмылка пропадает с его лица, уступая место озабоченности: — Какое мысленное прозвище ты мне дал?
— С чего ты взял, что я обязан был дать тебе мысленное прозвище? — закатывает глаза Джеймс. Парень просто продолжает испытующе смотреть на него, так что Джеймс сдается: — Я называл тебя вокалистом, подбирая к этому всякие прилагательные по типу «очаровательный», «сексуальный» или «сногсшибательный».
— Нет, ты не мог этого сделать… — ошеломленно бормочет парень, прижимая ладонь к лицу.
— Между прочим, каждый раз я использовал новые прилагательные и за все время ни разу не повторился.
— Я… впечатлен?
Джеймс не успевает ничего ему ответить, потому что в следующий момент балконная дверь распахивается и в их поле зрения попадает Сириус. Он щелкает светом, заставляя их сощуриться с непривычки, и сердито рявкает куда-то себе за спину:
— Лунатик! Я же просил проверить балкон. Ты сказал, тут никого нет.
— Когда я приходил сюда пять минут назад, тут никого не было, — стальным тоном отвечает Римус, а затем выглядывает из-за двери и тоже смотрит на них — сначала на Неотразимого Вокалиста, затем на Джеймса.
— Ага, они просто материализовались здесь с минуту назад, — саркастично отвечает Сириус.
Римус выразительно закатывает глаза, но ничего не отвечает.
Их перепалка заканчивается, так что Сириус снова переключает внимание на них — и по очереди тыкает в каждого указательным пальцем.
— Вы где были? Я вас везде ищу.
Джеймс тяжело сглатывает:
— Нас?
— Ну, вообще-то, я искал вас по отдельности, но так тоже сойдет. — Он взмахивает рукой. — Серьезно, я отправился на поиски нашей певчей птички и оставил тебя одного всего на пару минут, возвращаюсь — ни тебя, ни певчей птички! Мы с Лунатиком несколько раз весь этаж обошли — вы как будто сквозь землю провалились, оба. Что я должен был подумать?
— Э-э, не знаю, — бормочет Джеймс, чувствуя, как предательски краснеет его шея. — Зачем ты нас искал?
— Чтобы познакомить… но вы, похоже, и сами неплохо тут справляетесь, — заканчивает Сириус, становясь немного озадаченным, как будто он только что по-настоящему осознал ситуацию.
Джеймс переводит взгляд с одного на другого:
— Вы знакомы?
Сириус пару секунд молча смотрит на него — то ли как на плохого шутника, то ли как на идиота.
— Да, Джеймс, представь себе, — говорит он, всплескивая руками, — я знаком с Регулусом-моим ебаным младшим братом-Блэком.
На секунду Джеймсу кажется, что у него случился инсульт или что-то вроде, потому что, ну, серьезно, а какое еще может быть логичное объяснение у всего этого набора слов, которые он только что услышал, если не авария в мозгу? Он даже открывает рот, чтобы попросить кого-нибудь вызвать «скорую», но не может выдавить из себя ни звука.
Сириус перестает обращать на него внимание, отвлекшись на перешептывания с Римусом, так что Джеймс поворачивается к вокалисту. И это…
Окей, это точно, блядь, он, никакой ошибки быть не может. На самом деле, теперь, когда Джеймс знает, что это он — Регулус, мать его, Блэк, — он не понимает, как мог не заметить этого сразу, потому что сходство между братьями, пожалуй, даже слишком очевидное. Начиная их тонкими, аристократическими чертами лица, заканчивая их общей манерой закатывать глаза и растягивать губы вот в этой ироничной ухмылочке.
— Регулус Блэк, — говорит он, протягивая ему руку для рукопожатия, и Джеймс сжимает ее в своей — чуть дольше необходимого.
— Джеймс Поттер.
Ну, лучше поздно, чем никогда.
— О, я вас умоляю, — снова встревает Сириус, проходя к перилам и поджигая сигарету, — что вы тут делали вообще, если даже не знаете имен друг друга?
— Трахались, — с непроницаемым лицом отвечает Регулус. — Безудержно. Ты вообще в курсе, что Поттер — очень страстный любовник?
— Ха-ха, Реджи, — с кислой миной отвечает Сириус, — очень смешно, спасибо, меня сейчас, блядь, вырвет.
Джеймс переводит взгляд с одного Блэка на другого, невольно вжимаясь в спинку кресла в надежде прямо сейчас расстаться со своим бренным человеческим телом и стать бесплотным потоком энергии, несущимся сквозь время и пространство. Вся эта ситуация кажется ему немного слишком.
Он только сейчас замечает, каким взглядом на него смотрит Римус, молчаливо застывший за спиной Сириуса, и это заставляет его поежиться еще сильнее.
Если бы кто-нибудь однажды спросил у Джеймса, кто из его друзей потенциально мог бы оказаться самым коварным и самым страшным врагом для него, Джеймс без колебаний сказал бы: «Римус Джон Люпин». И с удовольствием наблюдал бы за тем, как от удивления вытягивается лицо собеседника: незнакомые люди почему-то всегда отдают роль «плохиша» именно Сириусу.
Сириус — со своими татуировками, кожаными куртками, мотоциклом и безбашенным характером — выглядит типично панк-рокерски, и на фоне всего этого буйства энергии и харизмы никто никогда не обращает внимания на Римуса — милого ботаника в вязаных кардиганах, который слишком мало говорит, слишком много слушает и чересчур быстро соображает.
Вот, в чьих руках на самом деле кроется вся эта потенциальная разрушительная энергия, которой так боится Джеймс… вернее, боялся бы, если бы они с Римусом были заклятыми врагами. Да?..
Римус ничего не говорит, но, заметив немую мольбу в глазах Джеймса, слабо кивает. Джеймс вздыхает с облегчением. Боже, ему так повезло, что этот парень считает его своим другом.
— Так как тебе концерт, Сириус? — спрашивает Регулус, переводя взгляд на Римуса. — И… эм-м… Лунатик? Не уверен, что это твое имя, но это все, что я о тебе знаю.
— О, точно. — Римус поспешно делает несколько шагов навстречу, чтобы пожать руку Регулуса. — Римус Люпин.
— Приятно наконец познакомиться с человеком, который удерживает моего брата от тюремного заключения.
— Эй! — возмущенно кричит Сириус. — Если я решу сесть в тюрьму, Лунатик не сможет помешать мне в этом!
Римус неловко смеется, засунув руки в карманы:
— Это точно.
Они проводят еще некоторое время вместе, просто обсуждая концерт. Сириус и Римус кажутся немного смущенными, но искренне делятся впечатлениями, Регулус… что ж, Регулус, по большей части, просто позволяет им это. Конечно, он участвует в разговоре наравне со всеми, задает вопросы и отвечает вежливостью на похвалу, но он так поразительно спокоен, так поразительно равнодушен, как будто речь идет не о нем, не о его собственной группе, а о чем-то… постороннем, что не имеет к нему никакого отношения.
Наблюдая за ними, Джеймс впервые за вечер задается вопросом о том, какие же на самом деле отношения у братьев Блэк… теперь. Сколько он себя помнил, они всегда были ужасными — ужасными до той степени, что Сириуса каждый раз передергивало, если имя его брата всплывало в разговорах, ужасными до той степени, что Сириусу гораздо проще было притвориться, что у него вовсе нет кровных сиблингов, чем «такой». А сейчас они просто… общаются, как нормальные братья. Как будто между ними не было ни намека на холодную войну последние лет десять.
Джеймс не понимает, в какой момент все успело так круто поменяться. Неужели он успел пропустить столько всего за месяц, проведенный в изоляции со своими переживаниями о Лили?
Безумие. Кажется, теперь ему придется многое наверстать.
И начинать это явно следовало не с секса с младшим братом Сириуса, но у Джеймса не получается жалеть об этом, как бы сильно он ни старался. Регулус Блэк мог бы совратить даже монаха, давшего обет безбрачия тридцать лет тому назад.
Он не знает, сколько проходит времени, но в какой-то момент Римус, опомнившись, решает, что им пора домой.
— Нам правда пора? — стонет Сириус, в мгновение ока превращаясь в ребенка, который вот-вот начнет выпрашивать «ну еще же пару минуток, ну пожалуйста».
— Да, дорогой, нам правда пора, — настойчиво отвечает Римус, демонстрируя ему экран телефона. — Полтретьего ночи. Тебе рано вставать, помнишь?
— О, это нечестно, ты всегда такой зануда.
— Я ответственный.
— То же самое.
Римус фыркает. Он хватает Сириуса за руку и тянет прочь с балкона, на ходу прощаясь с Регулусом, а потом — потом очень выразительно смотрит на Джеймса и подмигивает ему:
— Мы будем ждать тебя внизу, Сохатый, не задерживайся.
Сириус немного упирается, настаивая на том, чтобы подождать Джеймса прямо здесь, а не внизу, но Римус умеет быть таким же — а иногда и более — настойчивым, как и его парень, так что дверь за ними вскоре захлопывается.
— Люпин кое-что знает, — хмыкает Регулус, стоит им только остаться наедине, и Джеймс поворачивается к нему лицом.
— Да, — вздыхает Джеймс. — Он знает не «кое-что», он знает все. Когда я впервые занялся сексом, он первым из всех моих друзей понял это, раньше, чем я успел сам кому-то рассказать, и для этого ему пришлось просто посмотреть на меня примерно две секунды. Это жутко, если честно.
Регулус мягко улыбается ему в ответ:
— Он просто наблюдательный, Джеймс.
Джеймс вздрагивает, когда его собственное имя, прозвучавшее из чужих уст, проходится по его нервам, как по оголенным проводам. Он смотрит на чужие тонкие губы и не может, правда не может не думать о том, как красиво бы они выглядели, если бы стонали его имя.
Блядь. Он в такой заднице.
— Итак, — говорит он, прочистив горло.
Регулус снова устремляет на него свой прямой, чистый и спокойный взгляд, и это немного больше, чем Джеймс может вынести теперь, так что он рывком поднимается из кресла и подходит к перилам. Он просто стоит, глядя вниз, прослеживая взглядом проезжающие мимо машины, спиной чувствуя чужое приближение. Регулус останавливается в нескольких метрах от него, не нарушая его личного пространства. Джеймсу хочется, чтобы нарушил.
— Итак, — повторяет он, почти задыхаясь от волнения, и поворачивается к Регулусу лицом, их взгляды снова пересекаются. — Теперь, когда ты знаешь… Ты жалеешь, что не спросил мое имя перед тем, как заняться со мной сексом?
Регулус не выглядит удивленным. На самом деле, он выглядит так, будто ждал этого вопроса. Он молчит, медленно пересекая оставшееся между ними расстояние, останавливается, когда они оказываются лицом к лицу, когда Джеймс снова может уловить запах его парфюма, не прикладывая к этому никаких усилий, когда Джеймс кожей чувствует жар от зажженной сигареты в чужих тонких пальцах и едкий привкус никотина на корне языка.
Регулус смотрит ему в глаза пару секунд, а затем, сделав затяжку, медленно обводит оценивающим взглядом — сверху вниз и обратно, и Джеймс чувствует легкую дрожь по телу. Может быть, все дело в холодном ветре, думает Джеймс. Пожалуйста, пусть в нем.
— Я ни о чем не жалею, Джеймс, — легко отвечает он.
А потом просто уходит, и Джеймс остается стоять, пялясь в пространство, где только что находился Регулус. Его сердце бьется как сумасшедшее, и это… это сводит с ума — за последний месяц он так привык к этой противной сосущей пустоте в середине его грудной клетки, что он немного пугается теперь, когда понимает, что по-прежнему способен чувствовать хоть что-то, кроме апатии и безразличия.
Когда он выходит с балкона, в квартире почти не остается людей, только самые стойкие — коих единицы — продолжают празднество. Пандора, трезвая, как стеклышко, вызывается проводить его. В прихожей они натыкаются на целующихся басиста и барабанщика, но те даже не обращают на них внимания, слишком увлеченные своим занятием, так что Джеймс, неловко помявшись, проходит мимо. Пандора обнимает его на прощание, так крепко, что Джеймсу даже приходится напомнить самому себе — они не друзья и познакомились едва ли пять часов назад.
На улице уже ждет такси, и Сириус машет ему рукой, привлекая внимание. Римус, проходя мимо, говорит — так, чтобы только Джеймс услышал его:
— Прикройся, Сохатый, у тебя вся шея в засосах.
Джеймс натягивает капюшон так сильно, что остается видно только глаза за стеклами очков. Он ничего не может сделать с идиотской улыбкой, которая появляется на его лице после слов Римуса.
Когда такси трогается с места, Сириус спрашивает его:
— Ну и что, ты жалеешь, что позволил нам вытащить тебя на прогулку сегодня вечером, Сохатик?
— Вовсе нет, Сириус, — медленно отвечает Джеймс, продолжая улыбаться, — вовсе нет. Я ни о чем не жалею.