Расскажи, как тебе помочь?

В доме Союзных республик с недавнего времени было очень неспокойно. Началось всё ещё давно, если говорить откровенно, а продолжилось зимой тысяча девятьсот девяносто первого года и тогда же достигло своего пика. Союз разошёлся по швам, как вязанный красный шарф из которого силой убрали самую важную ниточку пряжи. Удивительным Гюнтеру казалось то, что Александр — начиная с весны этого года и заканчивая летом — спешно повыгонял из некогда общего дома Советов всё страны бывшего соц.блока. Екатерина Черненко, конечно, в привычной ей картинной манере ушла сама, громко хлопнул дверью, — да так, что аж стены векового домища дрогнули — матеря при этом брата на чём свет стоит. А вот Анастасия Арловская, всё же уняв слёзы, досадно улыбнулась и сказала Брагинскому «на прощание» какие-то слова, очевидно задевшие Александра. (Жаль, конечно, что немец не смог разобрать их, ведь русский-то Экс-Пруссия знал, а вот белорусский выучить не успел, да и времени не было, в общем-то.) Да, в сущности, если не брать во внимание два этих случая семейной восточнославянской драмы, то русский действительно выгнал всех самолично, сменил собственное «имя», однако не идеологическую повестку — остался социалистической республикой. И нельзя сказать, что бывшие союзники Брагинского были опечалены таким поворотом политических событий. Действительно ревела в тот день только Настя, а успокаивать её пришлось немцу — потому как Саша был занят «активным выпроваживанием» республик, наличием которых в своём доме он никогда не хвалился и не радовался. По правде говоря, несмотря на свои социалистические взгляды, мужчине, судя по его характеру, было приятнее и удобнее жить одному в СОБСТВЕННОМ ДОМЕ, в полной тишине и одиночестве. Ну как одному… Вместе с одним несколько религиозным немцем под боком. Байльшмидт «представлял» ГДР — то есть тоже являлся республикой, но пробыл ей всего лет тридцать, вплоть до падения Берлинской стены. Однако Экс-Пруссия не был сильно опечален этим — ему в какой-то момент стало совершенно плевать на происходящее вокруг. Немец готов был полностью принять свою участь — исчезнуть как воплощение. Пруссу даже было трепетно и волнительно думать о будущей встрече с Создателем. Почему же? Так никто не без греха, вот и у немца их было предостаточно… И вновь Александр не дал этому случиться, очень требовательно напомнив Гюнтеру, что тот ещё за одну из автономных областей русского — Калининградскую — «отвечает», потому умирать Байльшмидту ещё рано, а уезжать к брату тем более не придётся. Неясно, чему Гюнтер был рад больше, тому, что не придётся краснеть на суде Божьем за их с Брагинским платонические отношения (Очень быстро, однако, дополнившиеся плотскими страстями, инициатором которых был — вы удивитесь — сам немец.) или же тому, что ему не придётся возвращаться в дом Леонхарда(своего младшего брата), общение с которым всегда вызывало у Байльшмидта лютую боль в сердце и сожаление. Прусс винил себя в том, что не смог дать Крауцу нормальное детство, не смог защитить от реалий их ебанутого мира, а вместо этого отгородился от мальца каменной стеной одного из очередных монастырей, в которых Гюнтер неоднократно проживал. (Очевидно прячась от реальности и ища «спасения» за некие грехи своей в меру бурной юности.), так ещё теперь с Александром, их бывшим «общим врагом» сожительствует. Ну прямо-таки отвратительный старший брат. (Сам мужчина только так и думал о себе, когда начинал рассуждать о правильности своего воспитания в отношении юного Германии.) И всё же — всё было как было. Экс-Пруссия не собирался уходить от России и покидать этот дом. Их с Сашей дом. Вам бы легко было поступить по-скотски по отношению к близкому человеку и оставить его в полном одиночестве в самый тяжкий, можно сказать переломный момент в его жизни? Верю, что вы бы не решились на такой отвратительный поступок. Вот и немец считал такого рода действие аморальным, потому единственное, что Байльшмидту оставалось делать в нынешней ситуации, так это смотреть на то, как Брагинский ворчит изо дня в день, «беснуется» и пытается отрицать очевидное — некоторые республики действительно были для него семьёй. Как-минимум Катя и Настя точно. И вот именно своих сестёр (хотя бы младшую, Арловскую) ему выгонять не хотелось. Однако дело сделано, а Шурина баранья упёртость, в нежелании поговорить по душам, начинала будто стальным молотком ударять по чаше терпения немца.

* * * * * *

— Да пошли они все к чёртовой матери, дармоеды! — звонко и очевидно рассерженно воскликнул русоволосый мужчина, громко хлопнув входной дверью. Было совершенно ясно, что Александр вернулся с очередных переговоров и был, мягко говоря, не в духе. "— Нет, так больше не может продолжаться!" — мысленно умозаключил немец, стоя у плиты. Решив сразу не приставать к мужу с расспросами и дать русскому немного успокоиться самостоятельно, прусс продолжил заниматься своим любимым делом, во время которого ему гораздо лучше думалось о насущном — готовкой. Байльшмидт последний раз помешал куриный суп деревянной ложкой, выключил газ и накрыл кастрюлю крышкой, а после снял наконец уже чадивший паром чайник с плиты. А где-то на фоне обыденно вслух ворчал Александр. Ворчал и, видимо, искал кое-кого. А этот самый «кое-кто» с предельной внимательностью к своему делу разливал кипяток следом после заварки по чашкам. Гюнтер прекрасно помнил какой чай Шура любит и сколько сахара следует ему класть — такие базовые вещи за всё время их сожительства запомнить было нетрудно. Наконец, пред взором голубых очей сидящего за столом немца предстал несколько взъерошенный и уставший Брагинский. Оба мужчины молчали первоначально, пристально смотря друг другу в глаза. Вскоре Саша сдался первым, отвёл взгляд своих янтарных глаз куда-то в сторону, присаживаясь за стол прямо напротив своего мужа, где уже стояла чашка, полная горячего — но не горячительного! — травяного напитка. Гюнтер кивнул своим мыслям и первый задал наводящий на серьёзный, но важный разговор вопрос: — Саш, нам нужно с тобой серьёзно поговорить, понимаешь? А в ответ тишина. Только слышно было, как русский взял в руки чашку, отпил немного липового чая, однако на стол ей не поставил — всё держал, грея замёрзшие — даже под перчатками — и до сих пор не потеплевшие руки. Что ж, молчание в данной ситуации — знак согласия. Расценив поведение мужчины именно так, Байльшмидт продолжает напирать на него своим собственным волнением, выливавшемся в данные вопросы: — Расскажи, что с тобой происходит? Я же вижу, что-то да происходит. Но ты только молчишь, ворчишь и закрываешься от меня. — голос у Гюнтера едва заметно дрогнул, когда русский довольно громко поставил чашку на стол, вновь пристально и как-то оценивающе посмотрев на него. Саша как-то устало вздыхает, потирая переносицу и нехотя отвечает: — Всё нормально, Гюнтер, тебе кажется. Я в полном неебическом порядке. Байльшмидт слегка хмурится такому ответу — пруссу уже порядком надоело, что Александр пытается игнорировать очевидную проблему. Мужчина осторожно кладёт свою ладонь поверх ладони Брагинского, слегка сжимая её и только после этого действия, не разрывая зрительный контакт, продолжает: — Нет, Саш, всё ненормально и ты не в порядке. Почему ты не делишься со мной тем, что тебя гложет? Пауза. Довольно неловкая. Александр думает, а Гюнтер ждёт ответа — совершенно любого, даже оправдание немца устроило бы. Всё что угодно, кроме молчания и поникшего взора русского. Россия вообще-то и сам подумывал поговорить с немцем о всей недавно сложившейся ситуации. Подумывал, однако каждый раз, когда Шура думал о том, что нужно будет признавать свою неправоту хоть перед кем-то, — а особенно перед кем-то близким — ему становилось очень паршиво на душе и желание говорить Гюнтеру хоть что-то пропадало совершенно. Ну вот не получалось у Брагинского вслух говорить такие вещи — всё та же упёртость не позволяла. Казалось бы, Александру никогда не было дела до того кто и что подумает о его словах, действиях, либо же политических решениях. Но такой похуизм преобладал в мышлении русского ровно до того момента, пока в его жизни не появился немец. И тогда-то он осознал, что желание быть всегда рядом, заботиться и защищать Байльшмидта — явно значат не только эгоистичное «хотение» защищать свои новые территории. Определённо не только это. Затянувшееся молчание Россия всё же прерывает сам: — Потому что не могу… Нет, вернее, не вижу в этом смысла. Не умею ныть попусту, уж прости. — сказанные Сашей слова прозвучали несколько грубо, хотя мужчина совершенно не рассчитывал произвести именно такое впечатление своей репликой. Гюнтер вымотано вздыхает. Немцу, порой казалось, что легче заставить убеждённого капиталиста отказаться от материальных ценностей и уйти в более духовную сферу деятельности, чем убеждать в чём-то своего супруга. А ведь Арловская, насколько прусс могу судить, раньше всегда пыталась именно разговорами действовать на Брагинского. Хотя в основном у неё получалось только действовать старшему брату на нервы. Неожиданная воодушевлённость посетила мужчину. Если у неё не вышло достучаться до русского словами, то может у самого Гюнтера получится вывести его на откровенный разговор о личном наболевшем? С этой мыслью, немец продолжил, только уже более ласковым голосом: — Шур, если ты помнишь, то я всё ещё являюсь твоим мужем и мы, вроде как, семья. Ты можешь мне довериться, знаешь? Я понимаю, ты сейчас сожалеешь о многом и тебе тяжело — «ты опять один против всех». Но это ведь не так! — Послушай, я не… — русский хотел продолжить возмущаться, однако был прерван Экс-Пруссией, который вовсе и не думал так скоро заканчивать разговор. — Сожалеешь, Саш — это было бы очевидно даже слепому, прости меня Господи, за такое сравнение… Но послушай, mein Herz, ты ведь не один, я… Я здесь сейчас и никогда не оставлю тебя один на один с одиночеством. Ты же его тоже боишься, верно? Брагинский всё больше и больше начинал чувствовать, как Байльшмидт пытается давить на него — совершенно неумело, стоит сказать. И это русского одновременно смешило, удивляло и слегка напрягало. Однако так просто «сдавать позиции» мужчина не собирался. — С чего бы мне… — Александр усмехается едва заметно, пытаясь скрыть очевидное — немец действительно попал в нужную болевую точку русского — Жил же я когда-то давно сам и ничего — не помер. Честно, даже ангельскому терпению Гюнтера — как и всему в этом мире — есть предел. Но мужчина не собирался оставлять данный вопрос не решённым. Его действительно нужно, нет, просто необходимо было решить (по его мнению). — Опять ты пытаешься сам себя убедить в том, что ничего страшного не произошло. Саш, скажи мне, почему ты ведёшь себя как ребёнок? Знаете, было ещё кое-что гораздо более активно исчерпывающееся, чем терпение Байльшмидта — терпение самого Александра. Мужчина встаёт с места буквально выхватывая собственную руку из слабой хватки ладони немца, отвечая несколько грозно, дабы показать всю свою неприязнь к затронутой в разговоре теме: — Хватит, Гюнтер. Я… Этот разговор не имел смысла с самого начала. — и только русский собирался покинуть кухню да пойти проветриться, чтобы привести свои мысли и нервы в порядок, как ему и это осуществить не дали. Прусс вновь довольно требовательно хватает Брагинского за руку — любое другое воплощение на этом моменте уже можно было бы считать покойником, однако на Байльшмидта Сашина тактилофобность, почему-то, не распространялась — и выпаливает несколько отчаянно: — Опять ты уходишь, да? Очень просто избегать проблему — я знаю. Но послушай, пожалуйста, Саш, я хочу тебе помочь. Однако не могу, пока ты отрицаешь наличие проблемы в принципе. Я ведь не из какого-либо злого умысла тут тебя «пытаю» — мне правда не всё равно и есть дело до тебя. Я понимаю, ты не хотел, чтобы Катерина и Настя… — а вот теперь был вероломно прерван уже сам немец. Золотое правило выживания в этом мире — никогда, блядь, не при каких обстоятельствах нельзя злить Александра Брагинского. Если вы, конечно, не самоубийца с мазохистскими наклонностями. Не менее страшной была возможность попасть под одну из довольно нечастых вспышек гнева русского. И уже тогда совсем неважным является знакомый ты, близкий человек для Саши или вовсе просто случайный прохожий — это второстепенная мысль. Говоря по справедливости, Гюнтер перегнул палку в своих попытках побыть психологом для России. Однако понял это немец слишком поздно. Куда это там благими намерениями дорога выстлана? Разговор совершенно неожиданно — даже для самого Александра — перешёл на более повышенный тон: — Да хватит уже напоминать мне о моём же проёбе по отношению к собственной семье! Я и без постоянных напоминаний знаю, насколько являюсь мудаком, но почему-то каждый, буквально каждый, божий день кто угодно твердит мне об одном и том же: " — Ты виноват." Будто бы я сам не в курсе, будто я конченый кретин и не могу понять очевидные вещи. Почему же весь мир не может просто отъебаться от меня — больного на голову ублюдка, которого даже собственная родня всё это время просто терпела из страха? Все ж такие святые, блядь… А ты… Агх, чёрт со всем этим! Закончив свою не в меру бурную тираду, русский вышел из кухни, напоследок как-то неопределённо посмотрев на Гюнтера. А у немца по коже холодок прошёлся от такого взгляда, потому как до Байльшмидта дошло — он несколько…перегнул палку в своём стремлении хоть что-то выведать у Саши, дабы помочь. Говоря же более понятным бытовым языком — Экс-Пруссия конкретно накосячил. Так конкретно, что довёл Брагинского до некого подобия нервного срыва. И ведь немцу определённо было известно, насколько сейчас многие факторы давят на ментальное состояние русского, насколько всё сейчас паршиво в геополитическом смысле (Да и не только в этом смысле, если говорить начистоту), но мужчина всё равно продолжал этот разговор, совершенно позабыв о главном — он хотел помочь своему «сожителю», а не сделать всё ещё хуже. Брагинский сорвался и сейчас, скорее всего, стыдился своей несдержанности — от данной мысли Байльшмидту конкретно так поплохело, а сердце неприятно кольнуло. А где-то на фоне слышался свист осеннего ветра, доносившийся до слуха мужчины из приоткрытого кухонного окна. На столе стоял уже давным-давно остывший и недопитый чай. Единственное действительно дельное решение, пришедшее к стоявшему в некотором оцепенении на кухне Гюнтеру в его многострадальную от переизбытка различных мыслей голову в тот момент — не трогать Александра оставшуюся часть дня.

* * * * * *

Немец весь оставшийся день, — как и решил после недавней ссоры — вплоть до позднего вечера не поднимался на второй этаж их с Россией дома. Не решался зайти в их общую спальню и заговорить с русским вновь. А поговорить стоило — хотя бы ради того, чтобы извиниться перед Александром. Чувство вины за весь остаток сегодняшнего выходного порядочно так потрепало Байльшмидта. Ведь немец фактически сам довёл своего — на секундочку! — супруга до «небольшого эмоционального всплеска», прекрасно зная, как потом паршиво Брагинскому после подобных срывов бывает. Потрепало и вместе с тем предало пруссу моральных сил для достойного извинения. Гюнтер в волнительном состоянии неспешно дошёл до спальни, со скрипом отворяя дверь. В комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая разве что еле слышным сопением русского, который… Стоп, а где это он? Из-за приглушённого света в помещении прусс не сразу заметил приличного размера «холмик» пододеяльный, от которого и исходило недовольное сопение вперемешку с ворчанием. Оценив ситуацию сразу же, Байльшмидт выявил точно и ясно — Александр был серьёзно расстроен. Ведь обычно русский обижался, откровенно говоря из-за всяких пустяков и действительно смахивал временами на большого капризного ребёнка. Однако в этот раз у Брагинского был серьёзный повод для такого поведения, характеризуемого полным игнорированием немца. Гюнтер тихонько, с небольшим скрипом от чуть просевшей под его несущественным весом кровати, присел у самого края и спустя минуты две, осторожно погладив «холмик» одеяльный, произнёс: — Niedlich, ты же не спишь? В ответ из-под тёплого бордового пледа послышалось недовольное бурчание, которое можно было разобрать, приложив определённые усилия, и получить что-то между «отстань» и «мне стыдно смотреть тебе в глаза, уходи, пожалуйста.» Но Байльшмидт не растерялся, вновь бережно погладив «живой холмик», — очевидно, что по спине — продолжил просить русского уделить хоть толику внимания своим словам: — Сашенька, послушай, пожалуйста. Прости меня, я… Мне так стыдно перед тобой за сегодняшнее. Мне не следовало на тебя так… давить. Знал же, что тебя этот разговор сильно заденет и всё равно продолжил — дурак… Посмотри на меня, прошу… — по опечаленному тону голоса немца было заметно его раскаяние и желание правильно донести свои слова до русского. Видимо, у Экс-Пруссии получилось, потому как пледовый холмик несколько поёрзал, вертухнулся и из-под него показался Александр собственной персоной. Выглядел мужчина, мягко говоря, чуть помято — очевидно, что ему действительно было стыдно за свою недавнюю вспышку гнева. Этот стыд и какое-то сожаление прусс различил в его янтарных несколько сонных очах. Пара минут немого зрительного контакта, доносящие временами гораздо больше, чем любые искренние безмерно долгие разговоры, в тот момент были нужны Брагинскому даже больше, чем Байльшмидту. Наконец, Александр прерывает эту — безусловно нужную и уже успевшую выполнить свою роль в данном драматичном действе — тишину, отвечая: — Не извиняйся, это мне стоит просить у тебя прощения за недавнее своё поведение… Гю, я не хотел на тебя срываться. — мужчина на секунду замолкает, несколько стыдливо отводя взгляд куда-то в сторону и после вновь продолжает говорить — В последнее время плохо контролирую эти приступы… Да ещё и начальство мозги ебёт чуть ли не.! — русский не смог закончить разъяснять своё некое подобие оправдания. Потому как Гюнтер, неожиданно поддавшись трепетности момента, обнял его, крепко прижавшись, утыкаясь лицом куда-то в плечо мужчины. Вроде пустяковое действие, а Саша смутился как влюблённый провинившийся мальчишка — подумав при том про себя, что выглядит сейчас до одури смешно и нелепо для воплощения страны с более чем тысячелетней историей. Смех да и только! — Я люблю тебя, слышишь? Тебе не нужно оправдываться за то, что контролировать у тебя не выходит в принципе, Саш… Я не сержусь, совершенно точно не сержусь на тебя. Мне… так стыдно за то, что ничем сейчас не могу помочь, зная, как тебе тяжело, mein Herz. А я бы очень хотел сделать для тебя хоть что-то! — во время своей трогательной и долгой речи немец несколько раз прерывался, стараясь не дать волю подступавшим слезам из-за полнейшего бессилия над сложившейся ситуацией. Александр, поначалу, стушевался, не зная, как себя правильно повести — однако очень быстро смекнул. Не размыкая объятий, Брагинский левой рукой осторожно коснулся прохладной щеки своего прусса, всё ещё старательно пытавшегося унять свои чувства. — Ты помогаешь мне уже тем, что находишься рядом. — голос русского звучал хоть и сонно, но от того не менее уверенно, а дополнялась эта уверенность еле заметной на уголках губ — и совсем нехарактерной для Шуры — улыбкой. Ещё бы чуть-чуть и в конце двадцатого столетия на одной из российских территорий скончался бы «повторно», но уже официально, последний в своём роде прусс. Скончался от умиления, конечно же. — Саша… — со вздохом отвечает Байльшмидт, на секунду прикрывая глаза и устало улыбаясь, а на болезненно бледных щеках немца играет довольно заметный пунцовый румянец. Однако такой трогательный и в меру душевный момент не мог длиться вечно — впрочем, как и всё в этом мире. Почему? А потому что Гюнтер, удивлённо охнув собственным мыслям, кое-что вспомнил, в очередной раз удивляя русского своей хорошей памятью: — Господи, да ты же голодный у меня весь день ходишь! — Да ладно тебе, я пока не… — немного рассеянно отвечает Александр, которого тут же в очередной раз за этот день вероломно перебили на полуслове. — Так, вот давай-ка мне без этих «не». Пойдём, разговоры разговорами, а ужин никто не отменял! — Слушаюсь, Herr Beilschmidt. — хрипловато усмехается Брагинский, целуя своего неожиданно воодушевлённого прусса куда-то в белобрысую макушку.