***
Прошло около полутора часа с тех пор, как я позвонил Никите и принял рисковое решение. За это время я уже успел поймать последнюю маршрутку до Березовского, успешно доехать, споткнуться об бордюр, уебаться в грязь прямо перед подъездом (фонари как всегда не включались)… И вот теперь я стою перед дверью в собственную квартиру, неловко шаря грязными руками по не менее грязным карманам в поисках ключей. — Блять… Я не смог сдержать раздосадованного и раздражённого вздоха, с горечью поймав себя на мысли, что я мог успешно проебать ключи за время моих ночных приключений. Если в дверь подъезда еще можно было попасть, с силой дёрнув за ту, чтоб магнитик не выдержал, то в квартиру уже никак. Один карман, другой, третий… ключей нигде не было, и я проверял одни и те же карманы уже по второму или третьему кругу, начиная закипать. Только я решился, наконец, взять свою жизнь в свои руки, так сразу и ключи проебаны, и телефон разряжен, и деньги кончились – ведь я брал только на два билета, до Екатеринбурга и обратно. Я внезапно ощутил себя еще большей псиной. Хозяин – дома, со всеми удобствами, а я – на улице, грязный и вымотанный, и в дом попаду, только когда хозяин пустит. Не ответит же он на жалобный скрежет в дверь, когда у него баба в постели. Устремив стеклянный серый взгляд на номер своей квартиры, я, немного помявшись, уселся на лестничные ступени, прижимаясь одиноко к обшарканной стене и подбирая в объятия гитару. Ночь для меня обещала быть долгой и неудобной. …И как только я стал забываться в дрёме, мой отдых нарушили посторонние размытые звуки. Встрепенувшись, я даже поначалу не осознал, что именно доносится до моего чуткого слуха и откуда. Мало того – я даже не сразу вспомнил, где я нахожусь, но вот когда я потихоньку стал приходить в себя, то с ужасом, сгорая со стыда, понял – кто-то жарко и без всякого стеснения занимается любовью. Громкие, приглушённые лишь картонными стенами стоны, как мне показалось, окружали меня со всех сторон, так, что я вцепился в свою гитару ещё крепче прежнего, невыносимо рдея. И когда только соседи стали так страстно выражать свои чувства?.. То на высоких тонах и короткие, то томные и переходящие в мычание, то частые и неразборчивые… Я чувствовал себя так неловко, будто стал воочию свидетелем чужой близости. Но чем дольше мне приходилось слушать их, прилипнув к стенке и сжавшись, словно крошечный и пугливый уличный котёнок – тем чётче я кое-что понимал. Голоса было два. И тот, который было слышно чаще всего – куда более юный. Второй голос грубый и низкий, с хрипотцой, точно мужской. Временами тонкий голос выкрикивал что-то, что не удавалось разобрать, а другой отвечал ему на это еще более довольным басом, чем прежде. Я мог бы поклясться, что разговаривали они о чем-то грязном, на что у меня даже не хватило бы фантазии в силу моей девственности и невинности. А еще, скорее всего, у них вся эта пошлость была обоюдной. От одного только осознания этого я лишь пуще уши закрывал и жмурился, пунцовея, зажимаясь и отрицая… Ведь оба голоса доносились из моей квартиры.***
Под утро мне заснуть всё-таки удалось. И разбудил меня на рассвете сначала щелчок замка, а после – болезненно знакомый скрип двери. Тяжело разлепляя свинцовые веки, я сонно уставился в проём собственной квартиры, откуда, едва ногами перебирая, вышел незнакомый мне мужчина. Его мятый пепельный офисный костюм еле стягивал крупный пивной живот, на осунувшемся лице брови наползали на чёрные бусинки-глаза, коротко стриженные каштановые волосы на макушке уже украшала проплешина. На вид ему было около сорока лет. В одной руке он крепко сжимал какой-то кожаный чемодан, добавляя себе делового вида, а второй – бесстыдно поправлял ремень (а ведь его почти прикрывал свисающий с живота жир). Стоит ли говорить, что неприязнь к этому незнакомцу у меня появилась моментально, а от того душка спермы, что шёл следом за ним, меня тут же затошнило?.. — Вы были как всегда неотразимы, Константин, — пробасил, отвратительно мурлыча, мужчина, выкатываясь на лестничную площадку. Тогда-то мы с неизвестным столкнулись взглядами. Он бегло оглядел меня с ног до головы своими маленькими глазками, чуть приподняв густые брови, и вдруг нахмурился, шумно фыркая широкими ноздрями, как сельская лошадь. В ту же секунду за его спиной показалась родная мне макушка с растрёпанными волосами, заставляя меня в ступоре замереть. — Спасибо!! Пишите мне ещё! Костик, одетый лишь в белую оверсайзную футболку и в свои нелепые оранжевые боксеры в красную полоску, улыбался ему в широкую спину ярко и по-солнечному, довольно жмурясь. И это было неестественно, неправдоподобно. Но когда мужчина отошёл подальше, спускаясь на первый этаж… Лицо Костика тотчас исказилось в страхе. Ведь он заметил меня. Меня и мой недоумевающий взгляд, ведь ему ничего больше не перекрывало обзор. Я никогда раньше не видел настолько отчётливо и ясно, как рушится мир в глазах другого человека. Я почти слышал, как в нём билась та хрустальная ложь, которую он вынашивал столько времени. И ведь какая это была ложь… Я кое-что понял. И от этой мысли становилось дурно. А он сразу же, ни слова не сказав, скрылся за дверью квартиры, оставив меня на лестничной клетке одного. В этот же момент я ощутил такую пустоту внутри себя, будто бы в этой моей пустоте не было места даже для меня самого. Мысль, дошедшая до меня, билась в моей голове, словно птица в клетке. И я не хотел её принимать. Не хотел. Но должен. Тот самый тонкий, лёгкий голосок, всю ночь бравший высокие ноты, принадлежал Косте. Замком он, впрочем, не щёлкнул. Поэтому, подождав немного, пока увесистые шаги незнакомца стихнут в глубинах подъезда… я, полный смятения и потерявшийся в своих догадках, поднялся со ступеньки, чтоб с гитарой, пошатываясь, зайти в квартиру следом. Уже с порога я заметил, как разительно изменилась атмосфера за время моего отсутствия, хотя я не был уверен, что влияло на это окружение, а не моё восприятие. Свет везде был выключен. Серое солнце запускало свои тусклые лучи только сквозь щели в плотных шторах. И даже несмотря на то, что в квартире было тепло... в душе ощущался невыносимый холод. Здесь не хотелось оставаться, даже зная, что это мой дом. Впрочем, такие мысли отошли на второй план, когда я столкнулся с запертой дверью ванной комнаты. Тогда-то я и понял, куда делся Костя. — Ээ-..эй? — несколько стуков следом, и я в робком ожидании становлюсь рядом с дверью. Мне отвечала только тишина. Даже вода не шла. Только свет горел. — Кость… Кость, открой, пожалуйс- — Оставь меня, — грубо и коротко прервал меня голос по ту сторону. Я не мог без боли в сердце заметить, что звучал он уже заплаканно. — Кость, открой, — я всё никак не унимался. И места себе не находил, не зная, что сказать и что сделать. Ответа не последовало. «Костя, Костя открой, Костя»… Каждая новая моя попытка добиться хоть каких-нибудь результатов не венчалась успехом. «Костя, Костя-я-я»… На протяжении пятнадцати минут я вытягивал из моего самого близкого человека лишь только всё новые и новые всхлипы. «Костя, Костя, Кость»… Бесполезно. Будто бы за дверью никого и не было. Я не умел доверять людям и открываться им так, чтоб они открывались мне в ответ. Впервые в жизни я пожалел о том, что вырос таким сухим сухарём.***
Я лежал на нашей широкой, просторной и мягкой кровати в самом её центре. Обычно там всегда лежит Костя. И почему-то ему очень нравится спать звёздочкой, раскинув ноги и руки так далеко в стороны, насколько это вообще возможно, вытесняя меня к самому краю. Теперь здесь приятно продавлено, и можно почувствовать себя на секундочку принцессой, пока по бокам возвышаются воздушные подушки. Можно. И я должен быть рад тому, что мне выдалась такая возможность понежиться на пушистых облаках тёплого одеяла, но без Кости эта постель ощущалась так, будто на ней совсем нет матраса. Я чувствовал себя разбито. Он так и не выходил из ванной. Прошло уже где-то полчаса, и время близилось к восьми утра. Ему следовало бы собираться в школу, но я и не думал его упрекать в этом. Всеми мыслями я был закопан в сложившейся ситуации. Из бугорочка она вдруг выросла в огромную гору, которую уже никак нельзя было обойти, объехать, переплыть. Меня осенило только сейчас, насколько прав был Никита в наше первое знакомство за «Балтикой» в том, что откладывать решение этой проблемы было нельзя. Кто знает, может, когда Костя только-только начал «выгонять» меня из дома… всё ещё можно было исправить? В коридоре послышались тихие шаги, и едва различимое шуршание куртки, а меня как током пробило. Я тут же подскочил с постели – сначала поднялся на локотках, а потом и вовсе, едва не свалившись, ринулся, спотыкаясь, на звук. Растрёпанный, неумытый, с мешками под глазами я выскочил в прихожую, где, взявшись за ручку двери, уже на выходе стоял Костик. Лица его я не видел, да и оборачиваться он ко мне, судя по всему, не хотел. Он лишь замер, осознав, что его попытка сбежать из дома не осталась незамеченной. Вот только спина его была понуро сгорблена, да так сильно, что казался он совсем крохотным и потерявшимся. Не говоря ни слова, я медленно к нему приблизился. На самом деле, я даже не знал, как подступиться. Сердце колотило прямо в горле. Шаг за шагом я сокращал дистанцию между нами, а он стоял, как убитый. Наконец… я мягко уложил ладонь на его плечо. А через несколько томительных секунд он содрогнулся в горьком, безутешном плаче, роняя под ноги крупные, по-детски большие солёные слёзы. Он не мог выдавить из себя ничего, кроме душераздирающего воя. А я ничего и не ждал. Только обнял его крепко со спины, как он любит, прижимаясь к нему всем телом. Позже Костя сам повернулся ко мне лицом и уткнулся мокрым носом в мою мятую водолазку.***
Целый день мы провели с Костей дома, ни разу не упоминая утреннюю ситуацию. С него хватит – он и так выплакал, как минимум, целый таз слёз, то успокаиваясь на десять минут, то вновь начиная реветь. В какой-то момент у него уже не хватало слёз, поэтому он просто хныкал, подрагивая всем своим маленьким телом и цепляясь за мою домашнюю футболку, да так крепко, будто бы я куда-то собирался уйти от него. А я не знал, что и думать. Только гладил его, жалел и обнимал, то и дело вздыхая. Только ближе к вечеру, когда стол был заставлен кружками из-под чая или горячего шоколада, а пол был усыпан фантиками любимых конфет Кости, он начал кое-как улыбаться, но всё еще не желал меня отпускать. Мы сидели, укутавшись одним одеялом, перед ноутбуком, где проигрывалась очередная серия любимого Костиного аниме («Токийский голубь» или как он там?). Я уже на первых сериях запутался в сюжете, а вот он, забывшись в уюте и безопасности рядом со мной, вникал во всё происходящее на экране с неподдельным удовольствием, то и дело комментируя действия главного героя, высказываясь по поводу сюжета или подпевая опенингу. И пусть. Ведь для меня самым главным в нашем вечере стало то, что Костик в порядке. Хотелось верить, что всё услышанное мной ночью и увиденное утром – всего лишь страшный сон. Время близилось к одиннадцати вечера, и Костя уже во всю зевал, едва разлепляя глаза. Поэтому, когда закончилась очередная серия, я оставил сайт с плеером в закладках и закрыл ноутбук, с мягким смущением ощущая тяжесть чужой макушки на своем плече. Совсем скоро мы уже лежали с ним в одной кровати, как и всегда. Костя – в своей любимой ложбинке, я – рядом, позволяя тому меня тесно обнять, уткнуться в мою грудь. Раньше я часто возмущался из-за этого, ведь я панк, я одиночка, и вообще – в обнимку жарко, а тот капризничал и ныл, и всё равно прижимался ко мне ночью, а наутро я обнаруживал, что Костя закинул на меня и руку, и ногу, и вообще лежит почти на мне весь. Сейчас не так. Сейчас я уже едва вспоминаю ссоры насчёт того, что нужно купить вторую кровать. Я привык к нему. А он ко мне – и подавно. В лишь едва разрезаемой ночником темноте я перебираю меж пальцев шелковистые локоны Костика, чувствуя, как тот потихоньку расслабляется, обвив своими тонкими ручонками мою талию. Однако, пожалуй, мы оба осознаем, что между нами выросла странная стена. За весь день я ни разу не увидел в глазах Кости привычной искры. Его объятия, пусть и были крепкими, но дрожали так, будто вот-вот развалятся. Он почти ничего не просил и не капризничал. Его словно подменили или удалили из него что-то кардинально важное. — Саш?.. Его голос, тихий и взволнованный, вывел меня из тяжёлых мыслей моментально. Я опустил глаза, предполагая, что он всё это время наблюдал за тем, как я меняюсь в лице, но он всё так же тыкался носом мне куда-то в ключицу и не поднимал головы. — А…? Что такое? — Ничего, извини, — тотчас отозвался он еле слышным мяуканьем, — Ты перестал меня гладить. Я подумал, что ты уснул. «Извини». Услышать с его уст это было такой невообразимой редкостью… — Нет, нет. Просто задумался, — оправдавшись устало, я снова зарылся пальцами в его волосы, осторожно оглаживая их. Действительно, чего это я? — О том, что я тебе врал, да? В комнате повисло молчание. Я почти чувствовал, как мое бедное сердце билось где-то под глоткой, а ведь его голос звучал так спокойно, так обыденно, словно он спросил о чём-то бытовом, вроде «который час?». Он прочёл меня, как открытую книгу, а на деле даже не поднял на меня взгляда. Неужели я такой предсказуемый? Я и не знал, что ответить. Одним вопросом он загнал меня в угол. — Ты, возможно, думаешь, что я отвратительный и грязный, — перебил мое смятение Костя, в словах которого отчётливо слышалась глубокая апатия и насмешка над самим собой, — это правда. Но я никогда, я никогда-никогда не хотел этого, Саш. Пожалуйста, поверь мне. Он вдруг сорвался на шёпот, и я не смог не заметить, какой же болью оказалось пропитано каждое его слово. — Я просто… Я решился на это, думая о нас, понимаешь? Я хотел, чтобы ты больше не был безработным… Хотел, чтобы мы с тобой поднялись и выстрелили и ни в чём больше не нуждались! Я не хотел ждать. Не хотел заставлять тебя мучиться. Я… я… Его голос слышно задрожал, как и он сам. Мне ничего не оставалось, кроме как стиснуть его в объятиях снова, прижаться самому и почувствовать, как бьётся его маленькое юное сердечко. Сколько бы ссор мы не пережили – я всё равно не мог дать его в обиду этому большому и жестокому миру. Но кое-что до меня всё ещё не доходило. И поэтому я решился задать самый рисковый вопрос из всех, что крутились у меня в голове, губами припав к его макушке. — Кто это был, Кость? Тот человек утром… — осторожно, вполголоса спрашиваю его, надеясь, что мои опасения развеются. Я боялся услышать ответ. А Костя боялся его озвучить. Мы чувствовали друг друга, как никогда раньше. Спустя тяжёлую паузу, мальчишка в моих руках снова задрожал, как на ветру, и опустил голову ещё ниже. Мы молчали максимум минуту, но она ощущалась бесконечной вечностью. Мы оба знали, что это та черта, перейти которую означало довериться друг другу во всём. Для нас двоих, избитых и притеснённых жизнью, это был не просто шаг – это был целый прыжок в пропасть неизвестного. И всё же мы сделали этот прыжок вместе. — …Это был мой… клиент, Саш. Клиент. Это слово он едва выдавил из себя, будто бы его сопровождал рвотный рефлекс. А моё сердце заныло с новой силой, заставляя меня зажмуриться и рвано вздохнуть. Это не сон. Не сон и не галлюцинация, не плод моего больного воображения, добивающий меня в очередной раз. Костя же, вопреки собственным терзаниям продолжил, тихонько всхлипывая и подвывая с новой силой. Я не мог и представить, каких мучений стоило ему это признание. Клиент. Взрослый противный мужчина, извращенец. И сколько их таких у него было? И скольким ему приходилось улыбаться через силу, проводить с ними ночи? Костя будто бы услышал мои мысли и, не давая продолжить мне утопать в пучине омута осознания, прервал их новым протяжным воем, рассыпаясь в слезах и панике. — Я боюсь их, Саша… Я… больше не хочу их видеть…н-… никого… у…ууу… Это не могло быть ложью. Такие сильные эмоции… просто невозможно подделать. Неутешительный плач Кости прояснил для меня все-все накопленные за столько времени вопросы – и то, почему он боится взрослых; и то, почему он так часто просил меня покинуть на ночь квартиру; и то, почему он хватался за меня, как утопающий за спасительную соломинку. Его било в животном страхе дрожью, он комкал и сжимал в пальцах мою футболку, утыкался в неё мокрым носом и ревел, скулил, безутешно и несвязно кричал о том, как он устал. Я же преданно держал его хрупкое сердце в своих руках, ни на секунду не разжимая объятий и не отстраняясь от него. Столько нежности и трепетности я не проявлял ещё ни к кому на свете. Мне казалось, что я и вовсе не способен на такое после восемнадцати лет в детском доме. Однако теперь, когда Костя открылся мне,… я приложу все силы, чтобы вскрыть и свою душу перед ним тоже. Наконец, когда Костя от усталости провалился в глубокий сон, я смог уснуть и сам, в последний на день раз проведя ладонью по его растрёпанной макушке.***
Утро следующего дня началось привычно для каждого из нас, но мы оба ощущали, что в атмосфере между нами что-то изменилось. Костя вернулся в своё прежнее состояние, по-обычному язвил и шутил, но теперь я не мог на него обижаться, только фыркая недовольно и всё же улыбаясь. Из-за дешёвого и скромного завтрака мы не стали ссориться, а поделили яичницу пополам и покушали вместе. Я помог Косте удалить анкету с сайта для «знакомств» и заблокировать все номера его клиентов, а он в свою очередь сходил к мастеру, чтобы тот сделал для меня новые ключи. Что уж там – мы даже сели сочинять новую песню вместе, чего не делали уже очень давно, и к вечеру уже вышли с ней на мостовую, чтоб немного заработать и расслабиться на закате дня, наслаждаясь компанией друг друга. Кажется, я уже очень давно не видел, чтобы Костя вёл себя так беззаботно. Освещённый холодным октябрьским солнцем, уже заходящим за крыши домов, он пел, забывшись, во всё горло под звуки моих струн. И пусть прохожие наверняка не могли понять, отчего мы такие радостные в такой холодный день – они всё равно останавливались, чтоб поблагодарить нас за столь яркое выступление мелочью или некрупной купюрой. Костик по-детски восторгался каждому такому «донату» и, не прекращая петь, всё смотрел на меня, загораясь. А я скромно улыбался ему в ответ, то и дело пряча своё смущение в вороте тёплой осенней куртки и продолжая молча наигрывать аккорды. Ведь теперь у нас впереди есть целая вечность, чтобы наговориться и открыться друг другу.