С приветом с того света

— Чай будете? — спрашиваю бодро. Чай — универсальное средство от неловкости. Его можно долго-долго делать. Под него и кипяток поставить нужно, предварительно обшарив все шкафы в поисках спичек для газовой плиты, и заварку выбрать, пусть даже среди вариантов — пакетик зеленого и пакетик черного, — и сахар с чашками найти. В общем, можно такую бурную деятельность развести, что мало не покажется. Ответа не дожидаясь, нервно суечусь по кухне. Учитывая, что кухня в моей однушке два на два, делать это, не отплясывая на ногах присевших за стол клиентов, не охуеть как легко. Ненавижу эту кухню. Бабушка с гордостью говорит, что планировка — лучше не придумаешь. Мол, советская хозяйка, стоя в центре кухни, до всего должна достать рукой. А я со своим ворчанием вообще неблагодарный, обо мне же заботились, мои время и пространство экономили. Короче, бабушку я стараюсь в квартиру лишний раз не пускать. Еще начнет мне выговаривать за разбросанные по комнате рубашки и «трусы, из которых весь срам наружу, гражданин должен держать свое хозяйство в тепле, Гена, и надежно скрытым от чужих глаз». Как будто я в трусах перед кем-то устраиваю дефиле! Нравится и нравится, чего бухтеть? — Да вы не беспокойтесь, — пытается вмешаться в мою суету вдова Гольцман, вытирая шелковым платочком абсолютно сухие глаза и так же сухо шмыгая. Она вздыхает и, выдержав театральную паузу, которая, походу, означает дань уважения покойному мужу, спрашивает тоскливо: — Понимаете, мне бы только узнать, где Гешик для меня камушки оставил? Понимаете… когда он… — вдова Гольцман благоговейно возводит глаза к потолку. — Ну… вы понимаете… все из головы вылетело совершенно. Такое горе… такое потрясение… Как тут про какие-то бриллианты думать? — Ха! Как гладко стелет! — комментирует с пренебрежительной усмешкой Гешик, он же покойный муж, он же господин Гольцман, смачно сплевывая мне на пол. Эй! Я все понимаю, плевок нематериальный, но я только на прошлой неделе дважды прокурил квартиру благовониями от негативной энергии. Правда, сверху прокурил сигаретами, но это лирика. — Ишь, про камушки-то она забыла. Спасибо, как зовут не забыла! Шиш, а не брюлики, Натусик! Нихуяшеньки не скажу! Он зыркает на меня враждебно. Я в ответ вымучиваю улыбку. Ну извини, мужик, я-то не в курсах был. Пройдет полчаса оплаченного времени, отпущу с миром. Даже дорогу покажу, спасибо скажешь. — Ну а сейчас… — продолжает вдова Гольцман слезливо, без конца теребя бахрому на черном шарфике, — времени уже столько прошло… — Ага. Пять дней, — буркает покойный, скрестив руки на груди. — Я подумала, что Гешику, должно быть, очень тяжело видеть оттуда, как я страдаю. — Вдова Гольцман снова возводит глаза к потолку, хотя там ничего, кроме жирного пятна от прилетевшего в него блина, которое я случайно поставил, решив понтануться перед бывшим ловким обращением со сковородкой. Но что-то пошло не так. И с блинами, и с бывшим. — С удовольствием наблюдаю, — цедит покойный сквозь зубы, демонстративно отворачиваясь к окну. Мне неловко. Нет, не так, мне очень и очень неловко. Я уже и чашку с сахарницей нашел, и кипяток поставил. Приходится прилипнуть поясницей к раковине и что-то согласно мычать — то вдове поддакивая, то покойнику. Будем честны, из меня хреновый семейный психолог. — И он бы точно сказал, — все говорит и говорит вдова Гольцман, кажется, входя во вкус, потому что жара в ее речи становится больше, — «Натусик, нечего моей красотке грустить! Я там пью свой любимый виски и играю в карты…» — Если бы, — вздыхает покойный, критическим взглядом окидывая мою кухню и злорадно усмехаясь жирному пятну на потолке. Мужик, не нагнетай, пожалуйста, я еще от прошлого визита бабушки не отошел. — «…и ты тут тоже не должна пропадать!» — на этом моменте вдова Гольцман переводит дух, чтобы как следует потереть глаза шелковым платком. От этого они действительно почти что наполняются слезами. — Гешик бы хотел, чтобы я надела лучшие украшения и вышла красивая… в театр хотя бы… на выставку… В общем… знать бы, где бриллианты мне Гешик оставил… были… в завещании не учтенные… — Да я тебе! — задыхаясь от возмущения, проговаривает покойный, рукой рубанув по воздуху. — Да я! Квартиру! Трехкомнатную в центре! Маши-и-ину! Дачу! Дачу! А ты… ты… Да я эти побрякушки-то решил дарением… Решил хоть раз подумать о… Тут покойник затыкается, поймав меня снова в поле зрения. — Вы же поможете? — спрашивает вдова Гольцман с надеждой, зажимая платочек в сложенных в молитвенном жесте ладонях. — Слышь, пацан, — обращается ко мне вдруг покойный совсем другим, лишенным гонора тоном, облокотившись о стол. — Не говори ей, а? По-братски. Связался по старости лет… на дурную голову… Не такой уж он и старый. Не ведаю причин, но, кажется, мужика не пощадил бесконечный стресс. — Помогу, — говорю, глядя покойному в глаза. — Как славно! — восклицает вдова Гольцман. — Что сказать? — спрашиваю, по-прежнему обращаясь к покойному. — Что сам хочешь, — фыркает покойник, махнув пренебрежительно рукой. Ладно. Учитывая, что я неделикатно его с того света дернул на встречу, которой он надеялся хоть там избежать, я у него в долгу. Пусть ему и не нравится мой потолок. Да мне тоже не нравится, но все руки не доходят помыть. — Где бриллианты сказать, — на голубом глазу заявляет вдова Гольцман, хлопая ресницами. Она добавляет для верности: — Мне вас посоветовали. Рекомендовали очень. Говорили, вы буквально с того света информацию достаете. Барабаню пальцами по краю раковины. Смотрю на Гешика. Гешик смотрит умоляюще на меня. — Пацан, — хрипло произносит он, — я их сестре подарил. При Натусике… я от семьи совсем отдалился. Она им не нравилась. Решил порадовать родную — хоть так отплатить за холод последних лет… Поздно, конечно, и бесполезно. Но не говори, молю, а то заклюет сеструху… будет орать и требовать, типа, ее по праву… И я сдаюсь. Похуй на деньги за прием. Душа разорвется подставлять этого Гешика с его семейной драмой. Так бы, может, я и свечку зажег, и благовония, изобразив шаманские гадания, а потом ляпнул, что камушки зарыты в лесу между семидесятым и восьмидесятым километрами от города, обеспечив Натусику неделю с лопатой наперевес. Но настроения для спектакля нет никакого. Я просто говорю устало: — Извините. Такое не в моих силах. Вдова Гольцман меня еще минут десять мурыжит. То в слезы ударяется и просит попытаться еще немного, то предлагает свечей и благовоний для лучшего настроя на загробный мир, то угрожать пытается, но Гешик мне подсказывает, дескать, блеф и пустозвонство. Снова слезы, потом крики, обвинения, которые я хаваю, молча кивая, потом обещания оставить на меня кучу негативных отзывов — знаем, плавали. У меня средний рейтинг на сайтах по оказанию услуг магического толка. Когда хорошее дело подворачивается, вроде бабуськи, которая не простилась с внучкой и была рада, что я выдернул ее на пару слов, клиенты отплачивают добрым словом, а когда попадаются кадры вроде Натусика — у меня профили на каждой странице в сети забиты помоями и одной звездой. Ничего. Как-то кручусь, заработок всегда есть. Иногда даже обычный, для простых смертных. Наконец вдова Гольцман, вся зареванная, какой не была, наверное, и на похоронах любимого мужа, схватив сумочку и шелковый платочек, вылетает из моей квартиры, громко хлопнув дверью. — Спасибо, пацан, — благодарит покойный, с удивлением обнаруживая, что его порыв пожать мне руку действительно оборачивается рукопожатием, а не прохождением его духа сквозь мою ладонь. Да, если поднапрячься и чуть больше энергии потратить, я и так могу. Чувствую, что Гешику надо. Он советует доверительно: — Ты это… нервы береги. Работа у тебя какая-то… нервная. А это на сердечке плохо сказывается. — Ага, — отзываюсь кисло. — Спасибо. Я подсказываю Гешику короткую дорогу и прощаюсь с ним на пороге квартиры, через который он переступает чисто по привычке, прежде чем спохватывается и начинает таять в воздухе. День, с какой стороны ни взгляни, не задается с самого утра. Сначала вдова Гольцман и явно не для красного словца брошенное обещание засрать мои профили в сети отрицательными отзывами. Потом меня добивает пустой холодильник и удручающе низкий баланс на карточке. Хорошо, наличка осталась с дела о консервации. Это дух какого-то деда, достучавшись до меня, умолял передать его сыну, что за стеллажом в погребе стоит десять банок с лечо и помидорами в собственном соку, которые надо обязательно доесть к весне. Сын прослезился, когда я съездил к нему на тралике на другой конец города. Угостил стопкой жуткой водки, которую стыдно было не выпить за упокой, и сунул на дорожку косарь, хотя я и сопротивлялся из приличия. Сейчас косарь приходится очень кстати, потому что в моем холодильнике повесилась мышь. Слава богу, метафорическая. Я в прошлом месяце еле выкурил дух почившей мухи. Бесплотную мышь мои нервы бы не выдержали точно. Что и говорить, я по жизни окружен покойниками. Мои способности проснулись в девять лет, и до тех пор, пока я не научился их контролировать, ко мне ломились с того света все кому не лень. Бабушка тогда тусила со мной чуть ли не круглосуточно. Сказки на ночь рассказывала, ругала, если бегал по улице без шапки, пыталась гавкаться с моими учителями, если занижали оценки. Учитывая, что я ведьма во втором поколении, для меня такой казус не стал сильным потрясением. Родители меня готовили с самого детства. Поэтому я почти не удивился, увидев бабушку на ее же похоронах, ходящую вдоль стола и придирчиво ворчащую на то, сколько денег мама вбухала в поминки. О, сколько я натерпелся, когда начался переходный возраст! Закатывал бабушке скандалы, требовал свободы, одиночества, тренировался на подростковом максимализме что есть мочи, чтобы научиться блокировать сигналы загробного мира и временно отключать горячую линию звонков с того света. Мне сейчас девятнадцать, а бабушка до сих пор норовит прокрасться в гости без спроса. Но, надо признать, она делает определенные успехи. Уже выучила словосочетание «личные границы» и не так агрессивно бухтит, если говорю, что занят, перенося встречу на недельку-другую вперед. Да и у нее там, кажется, появились друзья, что не может не радовать. Поэтому наши отношения перешли в приемлемую стадию, где мы стараемся друг другу сильно не докучать. Как следует пострадав о том, что придется выйти из дома, чтобы купить пожрать, я все-таки надеваю любимое коричневое драповое пальто в пол, шнурую берцы и выхожу. Февраль в этом году теплый, на дорогах сплошная слякоть, плоские, отживающие последние дни сугробы унылого серого цвета, с неба постоянно то моросит, то льет. Пахнет выплывшим из-под снега мусором и мертвечиной. Не той, о которой вы подумали. Просто духи почивших пахнут, мягко говоря, не очень. Нюх у меня на подобные вещи чувствительный. И вот сейчас на улице фонит так, будто я тусуюсь в компании десятка мертвых душ. На деле, конечно, на улице только редкие для позднего утра четверга живые, потому что я с удовольствием блокирую способности по пути через дворы к ближайшему продуктовому. Ползут себе лениво по делам, зевают и морщатся, когда в лицо порывами ветра нагоняет противной холодной мороси. Я тоже от погоды не в восторге. Устав от зловония, достаю из кармана пачку сигарет и закуриваю. Делаю еще несколько шагов на автомате и пораженно останавливаюсь. Карман-то подозрительно легкий, несмотря на возвращенную пачку. Лезу проверить ладонью и, естественно, не нащупываю бумажник. Оборачиваюсь и застаю удивительную картину. Рыжий облезлый кот, зубами вцепившись в мой бумажник и задрав хвост трубой, добегает до поворота и, легким прыжком перемахнув через приземистую ограду, скрывается за ближайшей пятиэтажкой. — Эй! Стой! — кричу, не надеясь, конечно, что кот устыдится и вернет бумажник. Туплю и не сразу соображаю, что нужно догонять, а не взывать к кошачьей совести. Подрываюсь следом, подобрав полы пальто. Бегу за котом недолго, но после сигаретки легкие не говорят мне спасибо. Огибаю пятиэтажку и останавливаюсь, чтобы отдышаться. Картина, которую вижу теперь, еще удивительнее прежнего. Рыжий котяра останавливается на противоположном углу обшарпанного дома. Поднявшись на задних лапах, он протягивает мой бумажник парню, который курит, лениво привалившись плечом к стене. Тот как ни в чем не бывало наклоняется, забирает бумажник и двумя пальцами треплет кота между ушей. Сигарета бодро подпрыгивает в захвате зубов, когда парень довольно щерится. Долговязый, тощий, с зачесанными назад длинными светлыми волосами. Одет ужасно. У меня, знаете ли, пунктик на одежду. А тут видавшая виды легкая темно-синяя куртка поверх толстовки и драные джинсы в облипку. Настолько драные, что татуху с тигром на бедре видно чуть ли не в полный рост. Ботинки даже на расстоянии выглядят так, будто слезно умоляют о сожжении. Но поражает другое. Это же ни капли на дрессировку не похоже. Кот запрыгивает на парня, осторожно цепляясь когтями за одежду, забирается к нему на плечо и с подозрением сканирует взглядом окрестности. Замечая меня, кот протяжно мяукает. Теперь на меня смотрит, резко обернувшись, и парень — в упор. Вот дела! Да это же медиум-анималист! Чрезвычайно редкий экземпляр на рынке. Да еще и мощный, судя по только что увиденному. Обычно ведьмы его направленности из-за больших затрат энергии останавливаются на мухах, тараканах или, что уже высший пилотаж в моих глазах, крысах. А этот подчинил себе котов! Сколько же он энергии тратит? Сколько же он жрет? И эй, черт возьми, погодите, он только что спиздил мой бумажник при содействии одного из своих воришек! — А ну верни! — ору возмущенно. Парень сплевывает недокуренную сигарету, разворачивается и быстро шурует в противоположную сторону, оставаясь глух к моей трагедии. Когда я, матеря неудобство при беге по пересеченной кустами и собачьим дерьмом местности в длинном пальто, добегаю до угла дома, парня и его рыжего воришки и след простывает. Растворяются, будто духи мертвецов в воздухе. — Блядь! — выдаю искренне огорченное. — Косарь, сука! — Мяу! — раздается требовательное снизу. Опускаю голову и встречаюсь взглядом с другим котом. Черный, с яркими желтыми глазищами, он смотрит на меня пристально, будто ожидая чего-то. — Ты тоже из этих? — спрашиваю резко. Дожили. Наезжаю на кота. Хорошо, вокруг никого. Хотя, может, и плохо, учитывая спизженный бумажник. — Мяу! — повторяет черное пушистое облачко загадочности, вытягивая шею и демонстрируя ошейник. Домашний. Хочет, чтобы я его проводил?.. Что все это значит? Но только я пытаюсь наклониться и посмотреть на кулон с гравировкой на ошейнике, котяра отпрыгивает в сторону дороги и снова таращится на меня требовательно желтыми глазами. — Чего тебе надо? — буркаю недружелюбно. Знаете ли, когда вас последнего косаря лишают, не до доверительных разговоров с котами становится. — Мяу! — Кот смотрит на протоптанную в подтаявшем снегу дорожку, ведущую сквозь небольшой пятачок, засаженный чахлыми деревцами. Кажется, здесь планировали построить детскую площадку, но забили и бросили участок между старыми пятиэтажками на произвол судьбы. — Мяу! Кот, оглядываясь на меня через каждые пару шагов, медленно идет к этой дорожке. Ясно. Ведет меня. Делать нечего. Покупать продукты не на что. Приходится идти за котом. Сквозным путем глубже в дворы мы проходим еще несколько домов и останавливаемся у довольно чистенького подъезда. — Ну и как теперь? — спрашиваю без энтузиазма, уставившись на кнопочную панель домофона. Смотрю по сторонам и под козырьком, где коммунальщики иногда пишут себе карандашом тонко-тонко подъездный код, но ничего не нахожу. Сообщаю коту виновато: — Не смогу я тебя внутрь пустить. Уж прости. — Мяу! — отзывается кот и снова тянет шею. Кулон с гравировкой! Наклоняюсь, осторожно цепляя стальной кругляшок, и вижу номер квартиры. Отлично. До чего же умный котяра. На кулоне еще и кличка значится. Чёртик. Странно, но допустим. Набираю код, мы заходим в теплый, ярко освещенный подъезд. Чёртик проводит меня по лестнице на второй этаж и садится на коврике перед дверью, пристально уставившись на звонок. Недолго думая, я нажимаю на кнопку и держу, пока за дверью не раздаются громкие раздраженные шаги. Слегка нервничаю только теперь, подумывая, что совсем ебнулся — слушаться кота. Может, это вообще рандомная квартира? Может, тут Чёртика совсем не ждут? Может, у меня крыша от голода потекла? Но дверь распахивается рывком, и все вопросы резко улетучиваются из моей головы. Ведь на пороге стоит тот самый парень, который спиздил мой бумажник, и так же обалдело смотрит в ответ большими зелеными глазами. Он даже куртку снять не успел. — Ты кто такой? — спрашивает хрипло. — Гена, — отвечаю на автомате. — Ага. А я Ян, приятно, сука, познакомиться. Ты попух? Чё те здесь надо, Гена? — бычит с агрессией Ян, сощуривая глаза, и на Чёртика совсем не смотрит, как будто его не видит. Я послушно отчитываюсь зачем-то, вместо того чтобы напомнить, чей косарь Ян подрезал минут пятнадцать назад: — Да ничего… Чёртика привел. — Какого… — Ян осекается. Краска покидает его и без того бледное лицо, рот приоткрывается. Рука, которой Ян цеплялся за дверь, в любой момент готовый захлопнуть ее перед моим носом, безвольно соскальзывает. Смотрю на Чёртика. Чёртик смотрит на меня. — Мяу! Да, я, кажется, упоминал, что по жизни окружен покойниками.