"Жизнь полна разочарований, и это правильно. Мясо вкусней, когда проголодаешься, а постель мягче после тяжелой дороги." Джек Лондон
Бледный свет луны, сияющей на чистом ночном небе, проник в комнату через маленькую щель между задернутых штор. Я стоял около окна, сцепив ослабшие от старости руки за прямой спиной, поддерживать которую с каждой секундой становилось всё тяжелее, и старался уцепиться некогда зорким взглядом хоть за какую-нибудь незначительную деталь, что могла заинтересовать меня в пейзаже полуночного города. Под моими ногами лежала одна из самых оживленных улиц в самом центре столицы, но почему-то именно тогда, когда мне больше всего хотелось ощутить хоть какое-то движение, на ней не было ни души: не ездили автомобили, которые в другие дни раздражали мой вампирский слух соприкосновением своих шин с дорожным асфальтом, не мельтешили прохожие, разговаривающие с кем-то по телефону или слушая по большей части безвкусную музыку в своих наушниках — сегодня здесь царила абсолютная пустота. У меня сложилось впечатление, что время в пространстве, которое могло охватить мой взгляд, замерло и выжидало того же, что заставило и меня подняться со своей удобной кровати в столь поздний для стариков час. Единственным признаком жизни снаружи оставались лишь уличные фонари, что освещали тротуары своим тёплым светом, на который слетелись все живущие поблизости насекомые, кружившиеся теперь в своём причудливом танце. В нём было что-то завораживающие и поистине прекрасное; что-то, что заставило меня на секунду забыться и представить себя в самом его центре. В нём я был мотыльком, что тянулся к свету, не смотря на заранее известный трагичный финал. За мою долгую жизнь я уже единожды сгорел, поэтому не боялся повторить это вновь. Сейчас, я этого желал. По квартире зайцем пронесся сквозняк, захлопнувший до этого слегка приоткрытую дверь моей спальни. Я вздрогнул от резкого и совершенно неожиданного звука и поплотнее запахнул края своего вязанного кардигана. Мне было холодно. Я знал, что вампиры не мерзнут. Они вообще много чего не делают, и если раньше эта свобода нравилась мне, то со временем она стала лишь тяжелыми кандалами на моих сморщенных от старости руках. Я устал. В этом мире уже не осталось ни единой вещи, что могла бы вызвать во мне хоть что-то. За свой затянувшийся век на этой земле я повидал много чудес, пережил и принял участие в стольких событиях, что со временем вкус жизни, которой я жил, перестал раскрываться новыми красками, став чем-то обыденным и неинтересным. Я пытался что-то менять, пробовал в один день переворачивать всё верх дном, но тот консерватизм, воспитанный во мне с детства, так и не давал полностью раскрыть свою жизнь с новой стороны, поэтому я всё равно возвращался к тому, с чего начинал, со временем совершенно потеряв желание пытаться. Я уже давно остался один, поэтому того, ради кого я мог бы бороться, у меня не было, а делать это ради себя, тем самым ещё больше усложняя итак непростую жизнь, я не стал. Просто в какой-то момент перестал видеть во всём этом смысл и окончательно сдался, подняв перед своей судьбой белый флаг. Настоящие командиры никогда не сдают крепость, когда есть хотя бы малейший шанс отбить её у врага, но я уже давно отошел от штурвала собственного корабля, поставив его на автопилот и доверившись предначертанному мне року. Размеренно плыть по течению, изредка ударяясь бортом о коралловые рифы, было для меня куда проще, чем досконально изучать карту и пытаться найти самый оптимальный и безопасный путь. На своём судне я был один, поэтому не боялся того, что может случиться со мной в этом опасном приключении под названием жизнь. Пальцы сами собой залезли в карман и вынули оттуда пачку сигарет. Открыв её, я посмотрел во внутрь и не мог не усмехнуться столь символичному стечению обстоятельств. Когда последняя сигарета — не только в упаковке, но и в моей жизни — оказалась у меня в руках, я ещё пару секунд задумчиво смотрел на неё, раздумывая, стоит ли это делать, ведь тогда конец был бы уже неизбежен; я чувствовал, что будет именно так. В темноте комнаты загорелся яркий фиолетовый огонёк, а в следующую секунду в чистом ночном воздухе поселилась примесь дорого табака без каких-либо популярных нынче добавок. Я всегда отдавал предпочтение классике и не собирался изменять самому себе в свои последние минуты. Опустившись на мягкий диван, что стоял прямо напротив окна, я потянулся к лежащему на стеклянном прозрачном столике телефону. Свет от экрана больно ударил в глаза, что уже привыкли к темноте комнаты, но те в считанные секунды приспособились к новым условия. На дисплее виднелась сегодняшняя дата и время: четырнадцатое июля, 23.55. Я снова усмехнулся от того, сколько символизма повстречалось мне за такой короткий промежуток и небрежно откинул гаджет в сторону, прекрасно осознавая, что тот больше никогда не окажется в моих руках. Первая затяжка была неглубокой. Я пытался растянуть её, как только мог, ведь хотел ощутить вкус начала своего конца. Мысли крутились в голове, подобно осиному рою, но я не мог уцепиться ни за одну из них. Слишком много всего произошло — ещё больше осталось несделанным. Только сейчас, находясь на смертном одре, я полностью осознал, что практически всю свою жизнь провел впустую, упустив колоссальное количество возможностей. Где-то в груди даже защемило от обиды, но я быстро отогнал это чувство, ведь хотел уйти спокойно, без всякой грусти и пустых сожалений. Как бы я не пытался держать себя в руках, одинокая слеза всё же слетела с моих ресниц и, пробежавшись по морщинистой щеке, скользнула на подбородок. Я смахнул её свободной рукой, не сводя взгляда с зашторенного панорамного окна. Перед глазами промелькнули лица всех тех, кто сыграл свою роль в моей жизни: родители, брат, Дашков и Лиза, создавшие свою семью, в которой я каким-то непонятным мне до сих пор образом сумел очутиться. Когда на мой адрес в Париже в тысяча девятьсот пятнадцатом пришло приглашение на их свадьбу, я удивился, но ответить отказом так и не смог, хотя на это были веские причины: только-только вставший на ноги модный дом, который ещё не мог должным образом существовать без моего постоянного присутствия, слова императора перед моим спешным***
Солнечный луч бьёт мне в глаза, заставляя те лениво распахнуться. Пару раз моргнув, я огляделся по сторонам и не сдержал удивлённого вздоха, ведь вокруг меня окружали родные бледно-жёлтые стены дома на Мойке. Я знал это место с детства, но после своего уезда в Париж мне так и не удалось вновь побывать в нём. Слишком много воспоминаний, что могли на куски порезать моё сердце и душу, которые я так старательно залечивал всё это время, было связано с этим местом, поэтому я принял решение снять квартиру не так далеко от дома Дашковых, а свой дворец отдать в распоряжение короны. Насколько я знаю, он долгое время пустовал, но в середине двадцатого века из него сделали музей. Мне было всё равно на его судьбу, ведь подобной недвижимости у моей семьи было слишком много, но каждый раз, когда мой путь пролегал через набережную реки Мойки, сердце на секунду сжималось от тоски и желания хоть краем глаза заглянуть во внутрь. Однажды, я чуть было не поддался подобному порыву, но вовремя отдернул себя от подобной глупости и быстро ретировался, пока меня не заметили. Впредь, я старался больше никогда не появляться на этой улице. Я стоял около входной распахнутой настежь дубовой двери и почему-то боялся сделать первый шаг. Наверное, мне казалось, что если я хотя бы шелохнусь, то всё это исчезнет, и я погружусь в вечное забытие, так и не встретившись с теми, кто наверняка ждёт моего прихода. Подняв глаза к безоблачному июльскому небу, я счастливо улыбнулся и, пересилив страх, что змеёй вился внизу живота, пересек порог родного дома. Конечно, он никуда не исчез, тем самым заставляя меня чуть ли прыгать от радости. В моём теле полно сил и энергии — это ощущение наполненности непривычно для меня, ведь последние сто лет своей жизни я провел в теле ветхого старика. Мои кости ломило, когда я вставал с кровати, руки тряслись, хоть я и не страдал болезнью Паркинсона, а спина отказывалась держать выверенную аристократическую осанку. Рыжие кудри, которыми я всегда гордился, потускнели и практически полностью покрылись сединой, будто на плоды боярышника опустилась пелена белого снега, зелёно-карие глаза утратили былую яркость, превратившись в самый обыкновенный безликий болотный рогоз, а лицо изрезали глубокие морщины — мне было противно собственное отражение, поэтому я старался избегать зеркал, в собственной квартире завесив каждое из них плотной тёмной тканью. Сейчас же, совершенно случайно наткнувшись взглядом на зеркало, что висело на стене одной из проходных комнат, я не поверил своим глазам, ведь на меня смотрел молодой, полный сил и источающий красоту князь Юсупов — такой, каким я был, когда в последний раз находился в этом доме. — Никогда бы не подумал, что смогу радоваться такой простой вещи, как возможность видеть себя в зеркале, — я сделал несколько шагов вперед, чтобы как можно ближе рассмотреть идеальную гладкую кожу, на которой не осталось ни единого следа от былых морщин. Прикоснувшись подушечками пальцев к острым, как бритва, скулам, я растянул губы в ухмылке: хитрой, опасной и такой необоснованно правильной, что самодовольный хмык сам собой вырвался из моей груди. — Ты всегда был красив, Феликс. Весь в нас с отцом, — залюбовавшись собственным отражением, я не заметил, как оказался в комнате не один. Резко развернувшись на каблуках, поворачиваясь на сто восемьдесят градусов, я на секунду замер и пару раз недоверчиво моргнул, чтобы наверняка удостовериться, что всё увиденное — реальность, а не глупый розыгрыш моего подсознания. Моя мать всегда была красива и какое-то время даже носила негласный титул самой обаятельной девушки Петербурга. Её золотые по молодости волосы переливались в лучах яркого солнца и многим казалось, что те отлиты из чистого уральского золота, а голубые яркие глаза сводили с ума каждого, кто хоть раз удостоился чести взглянуть в них. Зинаида Юсупова слыла властной женщиной, которая точно знала себе цену, поэтому и вела себя соответствующе: идеально ровная спина, чуть вздёрнутый подбородок и снисходительная улыбка на тонких губах — матушка всегда восхищала меня своим умением правильно преподнести себя. Эта способность была у неё в крови, как и у меня. Только вот я использовал её совершенно в других целях, за что мне сейчас слегка совестно. В своё оправдание скажу лишь, что это были исключительно ошибки бурной молодости, за которые я уже давно понёс своё наказание. — Здравствуйте, мама. Отец, — я почтительно склонил голову в сторону своего второго родителя, что молча стоял подле матери и смотрел на меня, как обычно суровым и непроницаемым взглядом. В детстве я всегда невольно сжимался под ним, ведь боялся и слова лишнего сказать при нём, прекрасно осознавая, чем это могло закончится. Сейчас, я скорее больше по привычке, чем по необходимости, поджал губы и опустил глаза на носки собственных туфель, но, услышав его хриплый радушный смех, служивший сигналом к тому, что бояться мне совершенно нечего, я расслабил плечи и попытался как можно незаметнее выдохнуть от наполнившего мою душу облегчения. — Я скучал по вам, — утонув сначала в ласковых объятьях матери, а потом пожав мозолистую сухую ладонь отца, я наконец-таки почувствовал себя дома. Это забытое ощущение захлестнуло меня с головой, но я понимал, что для полной картины не хватает лишь двух деталей, одна из которых встала на место практически сразу же. Когда Николай вышел ко мне из-за широкой спины отца, я снова сжался, как школьник на знаменитой картине Решетникова, и опустил глаза в пол, избегая его взгляда. Встречи с ним я боялся больше всего. Брат всегда был для меня чем-то недосягаемым. Наверное, именно поэтому я ненавидел его чуть ли не с рождения. У него было всё, о чем я мог когда-либо мечтать, а если случалось невозможное, и он этого не имел, то с неимоверной легкостью и скоростью гепарда получал желаемое. Я так и не успел понять что было спонсором его успеха: хорошая карма, доставшаяся за мучения в прошлой жизни, или обыкновенное везение — он умер, так и не ответив на мой единственный вопрос, от чего я возненавидел его еще сильнее. Однако сейчас, стоя буквально в метре от него, физически ощущая его присутствие, я не испытывал былых эмоций. Вместо сжатых от злости кулаков и стиснутых до противного скрипа зубов я хотел кинуться ему на шею, повиснув на нём, как на маленький ленивец на своей матери, уткнуться носом в ворот накрахмаленной рубахи и ощутить такой родной, но уже давно позабытый терпкий и резкий запах крепкого табака и бергамота. Спустя столько лет одиночества я хотел очутиться в родных объятьях, почувствовать как большая мозолистая от постоянной службы ладонь со всей силы опустится на мою спину, выбив из легких весь кислород, и услышать такое раздражающее «младший братец», однако я трусил. Боялся поднять голову и посмотреть в его красивые и яркие карие глаза, в которых определенно читалась насмешка вперемешку с чем-то непонятным для меня в далеком детстве, но таким банальным сейчас. Брат любил меня и всегда относился ко мне с нежностью, а я никогда не замечал этого, предпочитая прятаться за стеной из эгоистичных и детских обид. — А ты ни капли не изменился, младший братец. Всё такой же трусишка, — Николай первым сделал шаг на встречу, заключая меня в свои медвежьи объятья. Тело на автомате предпринято попытку вывернуться из них, а лицо само собой скривилось от отвращения, но я быстро вернул потерянный контроль над своими эмоциями и действиями, поэтому несмело переместил руки, что до этого упирались в широкую грудь, на мускулистую спину и вцепился дрожащими пальцами в ткань серой жилетки. Я хотел было что-то сказать, как-то ответить на его язвительное приветствие спустя столько веков разлуки, но с губ слетел лишь какой-то непонятный звук, лишь отдаленно смахивающий на раздраженный фырк. Брат услышал это и тихо рассмеялся мне на ухо, усиливая хватку на моих плечах. В какой-то момент я понял, что мне невыносимо больно, но не стал останавливать его, а лишь еще сильнее, практически но треска ткани, сжал его жилетку. — Ты тоже. Всё такой же невыносимый, — спустя минуту объятий я нашел в себе силы и, смахивая с плеч невидимую пыль, вывернулся из рук Николая, смерив того наигранно раздраженным взглядом. Парень на мое совершенно неправдоподобное выступление лишь закатил глаза и снова рассмеялся, только в этот раз куда громче. Матушка недовольно сверкнула глазами в его сторону, но промолчала, а отец только усмехнулся и вновь пристрастился губами к своей любимой трубке, с которой, казалось, не расставался ни на секунду. Я же насупился и обиженно сложил руки на груди, но уже через пару секунд отбросил всё притворство в сторону и вовсю хохотал с братом. На моей памяти это был первый раз, когда мы делали что-то вместе. Огорчала лишь мысль о том, что прийти хоть к какому-то пониманию у нас получилось только после смерти. Отчасти, в этом была моя вина, но я ни капли не сожалел об этом. Еще давно понял, что занятие это мало того бессмысленное, так еще и удручающее, поэтому перестал заниматься самокопанием. Для этого у меня какое-то время был психотерапевт, но я быстро смекнул, что ни один врач не сумеет проработать всё то, что накопилось во мне за столь долгую жизнь, если я этого не захочу. Меняться я не хотел, поэтому от его услуг отказался, решив спускать деньги на более приятные занятия. — Она ждет тебя, — его смех оборвался внезапно. Я сначала даже не понял о ком говорит мой брат. Даже подумал, что мне послышалось, но резко изменившийся взгляд говорил сам за себя. Я кивнул и со скоростью пули вылетел из столовой. Мне не нужно было спрашивать где та, о встречи с которой я мечтал последние три с половиной века. Я знал, что даже после смерти она будет ждать меня на одном и том же месте: в той гостиной, где впервые встретила свою смерть. Я остановился около закрытых белоснежных дверей и замер, не решаясь постучать. В груди что-то резко оборвалось от осознания, что меня от неё разделяет лишь пара несчастных метров. Я тысячу раз, закрывая глаза перед сном, представлял нашу встречу. Придумывал различные сценарии при которых она могла выжить и мы случайно пересеклись бы на улице. Сейчас все эти фантазии казались чем-то глупым и даже аморальным, ведь не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило наяву. Я сглотнул и занес сжатый кулак над поверхностью двери, но в последнюю секунду перед решающим ударом замер и опустил руку, вцепившись пальцами в золотую ручку, на которую, не раздумывая больше ни секунды, нажал и потянул на себя. Дверь с тихим скрипом открылась, и я сделал первый шаг в просторную комнату. Она стояла спиной ко мне, устремив взгляд на пейзаж за окном. Всё такая же идеально ровная спина с выпирающими лопатками, просвечивающимися через ткань голубого платья, в котором я впервые увидел ее в Зимнем дворце. Золотые локоны, чуть завивающиеся на концах, лианами опускались на хрупкие плечи, а несколько прядей были скреплены на затылке заколкой, камни на которой переливались в лучах яркого солнца, что пробрались в комнату через свободные от штор окна, всеми цветами радуги, руки были сцеплены в замок, а голова чуть задрана вверх. — Здравствуй, Феликс, — Ирина развернулась ко мне лицом, и в этот момент время как будто бы остановило свой ход. Она совершенно не изменилась со дня своей смерти: всё те же пшеничные, слегка кудрявые волосы, в которые я так любил зарываться пальцами, обрамляли худое маленькое лицо с аккуратным, чуть вздёрнутым носом, ярко выраженными скулами и тонкими губами, что мне сейчас больше всего на свете хотелось поцеловать; голубые глаза, будто два тусклых кристаллика, всё так же смотрели прямо мне в душу, лаская соскучившихся после долгой разлуки демонов. Вихрь собственных эмоций затянул меня в бешенный водоворот, и я на секунду растерялся, не зная, что следует сказать первым, ведь за эти три с половиной века во мне накопилось достаточно слов, чтобы вести нескончаемую беседу десятки лет на пролёт, но сейчас они все как будто бы испарились, оставив меня ни с чем. Прекрасно видя моё смятение, губы девушки тронула легкая улыбка, а она сама в несколько неторопливых шагов оказалась возле меня и слегка задрала голову, чтобы установить наш излюбленный зрительный контакт. — Я скучала по вам, князь, — маленькие женские пальчики пробежались по моей щеке, лаская молодую кожу своими невесомыми, как крылья ночного мотылька, прикосновениями. Мягкая и ласковая улыбка, предназначенная только ей одной, впервые за столько времени украсила мои губы, а пальцы сами собой обвили тонкое запястье, убирая маленькую ладошку с лица и зажимая её в своих руках. Она была всё такой же холодной, как и при жизни, поэтому новая волна эмоций вновь сбила меня с моего хлипкого деревянного плота, что ещё каким-то чудом держал бой против суровой водной стихии. Я так отвык от чувств, что сейчас они казались мне чем-то диким и совершенно непонятным. Я не мог отличить радость встречи от грусти томительного ожидания, трепетную любовь к ней от жгучей ненависти к самому себе, но то облегченье, что я испытал, увидев её здесь, вместе со своей семьей, мне не спутать ни с чем иным. — Прости меня. Прости за то, что вел себя с тобой, как последний эгоист, что держал рядом и не отпускал. Прости, что полюбил тебя, тем самым подписав твой смертный приговор. Прости, прости, прости… — я шептал это слово, будто находясь в приступе бреда, прижав её хрупкое тело к своей груди и перебирая пальцами мягкие светлые волосы. Я чувствовал, как Ирина обвила свои руки вокруг моей спины, как её пальцы бегают по ней то вверх, то вниз в попытке успокоить. Она молчала, и эта тишина была для меня самым страшным кошмаром, ведь я не мог понять, что за мысли крутятся в её голове, как бы сделал, если бы та кричала. Я боялся, что вот он, момент, когда девушка оттолкнет меня, назовет самым ужасным человеком в своей жизни и скажет, что ненавидит, но шли минуты, а Ирина продолжала стоять в моих объятьях и выводить на моей спине затейливые узоры. — Мне не за что тебя прощать — я сделала это уже давно, — девушка подняла голову, слегка задевая макушкой мой подбородок, и улыбнулась мне незнакомой до этого улыбкой. Я не разглядел в ней былого яда или скрытой опасности, неприкрытого лицемерия или брезгливости — лишь безграничную нежность и тоску по чему-то очень дорогому. Не выдержав этой смеси, что разрывала меня на маленькие ошметки, я наклонился и нашел такие желанные губы своими. Первое касание — совсем детское, несмело осторожное. Второе — уже куда более настойчивое, глубокое. Я переместил свои руки с болезненно выпирающих лопаток на тонкую талию, стянутую черным корсетом. Всё моё нутро кричало о всех тех долгих годах, что я провёл без неё; о всей моей верности и доверии, о желании навсегда остаться рядом и никогда не отпускать. Мне было страшно, как будто я делал это впервые, ещё не зная, куда это может нас привести. Не знал, но всё равно не отпускал. Целовал, держал, забыв о том, каким чудовищем она меня считала, желая показать кем я являюсь на самом деле. Мои губы на её, а она здесь, рядом. Целует меня в ответ, обнимает и обещает никогда больше не расставаться. На моих щеках слезы — мои или её — я не знаю, но это и не важно, ведь они стирают все страхи, все годы, прожитые рядом, но одновременно с этим непостижимо далеко и всё долгое время разлуки, оставляя после себя только «навсегда» и «я люблю тебя». Она отстранилась первой и снова улыбнулась мне. В этой улыбке я вижу ту надежду, которую потерял вместе с самым дорогим сокровищем, что у меня когда-либо было. Надежду на то, что в конечном итоге… судьба позволит нам быть рядом. И мы молчали, но не потому что не знали, что сказать, а потому что знали, что впереди у нас целая вечность, в которой будем лишь мы вдвоем. Я опустился на пол около стены, где впервые ощутил тепло её губ, утягивая жену за собой. Светлая макушка опустилась на моё плечо, а холодные пальцы нашли мои и сплели их между собой. — Я люблю тебя, — губы шептали это сами собой, не находя отклика в разуме, но обнаружив его в самом сердце, которое уже давно очерствело и утратило способность чувствовать. Ирина нарочито скромно опускает глаза вниз, но я прекрасно вижу, что её действия — сплошная фальшь, кокетство. Знаю, что мои слова льстят ей, тешат самолюбие, которое давно не услаждали красивыми, сладкими речами. Она — кошка, что ластится к своему хозяину только тогда, когда сама захочет его ласки, поэтому сейчас из неё ядовитой рекой не текут язвительные комментарии на мои наполненные серьёзностью слова. Девушка молчит и слушает, принимая мою любовь, как данность, ничего не отдавая взамен. Я привык к этому, я это заслужил, но даже возможность просто быть рядом, видеть её и чувствовать тепло чужого тела заставляет бабочек в моей животе просыпаться от долгого беспробудного сна. — У меня есть целая вечность, чтобы ответить тебе взаимностью, — Ирина врет мне, нагло и бессовестно, но я делаю вид, что верю ей, ведь не хочу портить момент спором, который точно вспыхнул бы, точно спичка, если бы я ответил на эти слова. В конце концов у нас и правда впереди целая вечность и, возможно, когда-нибудь она и правда сумеет полюбить меня, а пока я буду просто наслаждаться временем, проведенным вместе, и делать всё возможное, чтобы почаще видеть улыбку на её лице. «Мир — лабиринт. В нем легко потеряться. Зайти не туда, сделать неправильный выбор, заблудиться в собственном сердце. И опустить руки. Раз исход предопределён, то какой смысл бороться? Но мир — загадка. Он любит удивлять. Он готов открывать свои тайны тем, кто хочет их увидеть. Он может познакомить с тем, кто станет лучшим другом. Может показать прекрасный пейзаж или завораживающую песнь соловья. Может подтолкнуть к тому, чтобы заглянуть в собственную душу и посмотреть на себя по-новому. Может научить видеть красоту, не бояться перемен. И, наверное, за это стоит сражаться. В конце концов, иногда, чтобы увидеть свет… нужно познать тьму.»