Тим Скольд, Маркиз де Хуй Знает Что

*** Время от времени забавные случайности приносят разрешение внутренним конфликтам, тянувшимся всю жизнь. И таким образом однажды, посреди ни к чему не обязывающей беседы, Тим узнает, что Джинджер… Ну, что он принадлежит той общности. Его немного удивляет, что он не узнал об этом раньше, он не то чтобы первый год принадлежит этой группе, да и ни к чему не обязывающие беседы в кругах, в которых он вращается, часто устремляются куда-то в этом направлении, однако он еще не то чтобы постоянно вел ни к чему не обязывающие беседы лично с Джинджером, уж точно не какие-нибудь длинные, обстоятельные беседы, они ни в каком смысле не близки, к тому же, это Джинджер. У всех людей есть репутация, и Тим обычно устраивает небольшие революции, пытаясь доказать, что репутация любого основана только на стереотипах и что вы, придурки, просто не умеете взаимодействовать с живыми существами без того, чтобы запихать их в какие-нибудь категории, но, если говорить совсем уж честно, он сам нередко поддается влиянию принятых общностью идей. Поэтому тот факт, что Джинджер — это Джинджер, смягчает его удивление, хотя и не изгоняет его из него полностью, потому что Джинджер рассказывает ему, что принадлежит той общности уже двенадцать лет, когда их ни к чему не обязывающие реплики и реакции на них приводят к точке под вопросом, и двенадцать лет — это как бы дохуя, так что… Так что Тим все же удивлен. Так что он отмахивается от собственного удивления, вместе с комичным смущением Джинджера, которое тот выказывает при обсуждении темы их беседы, потому что тема их беседы, о, эта тема, она беспокоит его с тех пор, когда ему было двенадцать лет. Или сколько ему там было, когда он нашел тот ебаный журнал. Журнал тот вызвал в нем… ну, разумеется, стояк и возбуждение, это был журнал как раз того самого сорта, а ему было двенадцать лет, но еще он вызвал в нем раздражение и интерес, а вслед за интересом — снова раздражение, его бесила тема, да и сам он себя бесил, он возвращался к ней, словно расчесывая высыпание на коже, всю свою юность, заверяя себя, что если он сейчас подумает хорошенько об этой ерунде еще раз, он ее решит и разгадает, он вот-вот все там поймет. Но он не понял, как оно и видно. — Слушай, — произносит он и ждет, чтобы Джинджер к нему повернулся, чтобы все его внимание было направлено на него. — Я тут… Я спросить хотел, ты как насчет того, чтобы со мной это провернуть? Я бы… Я бы попробовал. В декабре ему стукнет сорок, но он до сих пор не догоняет, что именно он бы попробовал, до сих пор. Уж точно не всю эту… бижутерию, потому что ее ему вполне довелось носить, несмотря на собственное к ней презрение, и ему было скучно — или он бесился, потому что случались с ним люди, которые лезли надевать на него то, что он, бывало, надевал на других, и лезли они к нему прихихикивая, как будто им от силы двенадцать лет, а он по воле классного руководителя играет в школьной постановке, несмотря на собственное презрение к ней, и это все было вообще неприкольно. Что там прикольного-то может быть. Впрочем, Джинджер — создание серьезное, Джинджер — это Джинджер, и Тим чувствует себя достаточно уверенным, чтобы высказать такое предложение, хотя он знать не знает, зачем ему сейчас понадобилась какая-нибудь ебаная уверенность. Он знать не знает, что он пробовать-то собирается. Оказывается, это огромная проблема. — Тим, это… — отвечает Джинджер и смущенно, чуть ли не извиняясь, улыбается ему. — Я так не могу. Это так не делается. Это… неэтично? И я не хочу тебя обидеть или оскорбить, но… Правила были придуманы не просто так. И стоп-слова, и все остальное. Это важно. Тим вздыхает, уговаривая себя не закатывать глаза. Ему срочно нужна сигарета — и покрепче. Он щелкает зажигалкой и закуривает, пока Джинджер полощет ему уши, пока он сам порывается их закрыть. — Я не… — продолжает Джинджер, поднимая руку, чтобы накрыть, коснуться ей руки Тима, которую Тим порывается убрать. — Ну, я не отказываюсь. Я могу. Я могу это с тобой сделать, если тебе интересно, но… Но не так? Тебе сначала надо понять, что ты хочешь получить, и, прости, но мне кажется, ты этого не понимаешь. Не до конца. Может, я, конечно, ошибаюсь, но… По-моему, тебе сначала нужно что-нибудь почитать. Ему нужно выпить. — Я как раз Бремя страстей человеческих перечитываю, это пойдет? Джинджер мягко смеется, качая головой. — Тим, ты… Он нарушает правила, которые были придуманы не просто так, а по причинам, которых он не понимает. Вот это ему вполне известно. Он тоже отпускает смешок, пожимая плечами, и выдыхает струйку дыма. — Я… — снова заговаривает Джинджер, ерзая. — Да? — Прости, что я… меняю тему, я просто. Ну, та книга. Я ее тоже давно прочитать хотел, и мне… Теперь Тим хохочет во весь голос. Возможно, им не про ошейники и плетки трепаться надо было. Возможно, им вообще другого сорта клуб стоило организовать. — Да без проблем. Что тебя интересует? — Ну… — Джинджер на секунду отводит взгляд. — Типа, хорошая книга или нет? О чем она? — Хм, — мычит Тим. — О жизни? Это что-то вроде автобиографии, так что… И ага, неплохая книга. То есть, там есть одна херня, которая меня вечно с ума сводит, но кроме этого… — Какая? В смысле, какая херня? — А, да этот чувак, он… Так, стоп, спойлеры? Джинджер делает какой-то неопределенный жест. — Неважно. Я даже не уверен, что тут это применимо. — Ну ладно. В общем, этот чувак, он все думает, что он весь такой бедный, потому что наследство ему перепало не настолько грандиозное, как всем остальным придуркам, которые типа… из его социального класса? Но он там платит за художественное образование в университете и тысячу лет снимает комнату в Париже, и еще у него есть какая-то… хрен его знает, любовница? Которую он тоже бывает что содержит, и я всегда… не догоняю? Ты на что вообще жалуешься, осел? Джинджер улыбается, наблюдая за его жестикуляцией. — В смысле, ладно, времена тогда были другие и все такое, но. Сейчас это просто смешно звучит. Ну или мне перебирание подшипников для Вольво психическую травму в юности нанесло. — А, — выдыхает Джинджер. — Понятно. Спасибо. — Ну, если тебе и правда что-нибудь понятно стало… Повисает пауза, и Тим заполняет ее, докуривая сигарету. — В любом случае, — говорит он и вздыхает. — Я, наверное, догадываюсь, что ты имеешь в виду, я просто… Он просто только что задумался, а тот ли Джинджер человек, чтобы ему все это вываливать, особенно если учесть тот факт, что беседы с гораздо более близкими людьми тоже ему не помогли. — Я кое-что читал уже, — все-таки продолжает он. Как-то стремно было бы взять теперь и слиться. — И я понимаю ваш замут с правилами, но… Но блядь, знаешь, сначала ты одну статью читаешь — и там сплошняком стоп-слова и уважительные обращения и далее по списку, а зато в другой про это все вообще нет ничего, она только про уникальные переживания распинается да про то, что только в теме их возможно получить, и тем, кто не в ней, они не светят, а переживания эти — они как какие-то неописуемые божественные откровения, возносящие переживающего прямо к небесам, и лично я не представляю, как эти вещи вообще связаны, то есть, по-моему, они никак не связаны, но в том, что я уже читал, везде какие-то намеки, что без первого не быть второму, и я… бля, почему? Почему не быть-то? Знаешь, я каждый раз, как туда лезу, так мне кажется, что я в каком-то ебанутом ресторане, владельцы которого лопаются от гордости за то, что выполняют все желания клиента, но нет, нет, мы никак не можем убрать эту вонючую петрушку с вашего Шатобриана, вы непременно должны ее жевать. Это какой-то дерьмовый ресторан, ты так не думаешь? Джинджер смеется, и Тим ощущает, как волна чего-то, похожего на облегчение, прокатывается по его спине. Он, разумеется, даже и не подумал затыкаться, но тем не менее чувствовал он себя всю дорогу так, будто заставлял кого-то смотреть на то, как он ковыряет ранку на локте или колене, как он царапает ее и разрывает кожу, пока сукровица, к которой он испытывает нездоровый интерес, не начинает сочиться из-под нее, а тот, кого он принудил к наблюдениям, не то чтобы этих зрелищ у него просил. Но Джинджер все-таки смеется, а не намекает ему, что было бы неплохо вытереть все эти его жидкости, так что… — Я в Шатобрианах не разбираюсь, я не знаю… Это что вообще такое? — Это стейк, — поясняет Тим. — И его подают… Бля, типа как с соусом из масла, которое хуй знает зачем с петрушкой перемешано, и я эту хрень просто ненавижу, я не понимаю, сука, почему это обязательно должна быть петрушка, что, никаких других трав больше не растет? — Он не удерживается и тоже усмехается над своим собственным негодованием. — Извини. Мне, кажется, в кайф чуть что истерики закатывать. Но это все равно какой-то дерьмовый ресторан. Джинджер улыбается, потирая шею сзади. — Да, наверное… — говорит он, а потом кладет обе руки на стол, наклоняясь к нему. — Слушай, мне кажется, я понял. Что ты хочешь сказать. Но, знаешь, правила не из вредности придумали? Они, ну, исторически сложились. Люди всем этим занимались и до правил, но потом они их постепенно стали составлять. Чтобы было безопасней. Как-то так. Тим шумно выдыхает, потягивается, трет лицо. — Ага, я знаю. Но… Я же от уссусь от смеха, если мне придется делать это так, как полагается, и оно как-то… Оно как-то не похоже на те уникальные переживания, которыми похваляются в статьях. Джинджер дергает плечами, издавая неопределенный звук. Тим снова вздыхает. — Ага, — говорит он, он вытирает рот, а затем барабанит пальцами по столу, рядом с сигаретной пачкой. — Слушай, я тебя уже достал, наверное, и ты меня убить готов, но все же. Я правда хочу попробовать, а ты… — Он запинается, прерванный залетной мыслью. — То есть, если ты сам не хочешь, то, может, ты кого-то знаешь, кто согласится? Раз ты с этими кадрами тусуешься. Я в долгу не останусь. Типа, я сейчас тебя прошу, потому что я с тобой уже знаком, а ты… Я же и не знаю, как ты вообще ко мне относишься, нравлюсь я тебе там или нет, и да, я в курсе, что это и не обязательно, но… — Да, — перебивает его Джинджер. Тим даже подпрыгивает немного от неожиданности и таращится на него, моргая, не понимая, о чем речь. — Да, — повторяет Джинджер. — В смысле, ты мне нравишься. — А, — выдыхает Тим. На этом моменте щеки Джинджера перестают выглядеть такими уж бледными, и Тим начинает об этом думать, об этом — и о том, к кому из них домой ближе ехать из кафе, где они сейчас торчат, и так далее в том же духе, но вскоре останавливается, напоминая себе о клятве следовать по пути неловкости и дурацких разговоров — и еще о том, что поебушки, случившиеся из-за случайного стечения вербальных обстоятельств, это вообще не то, о чем он долгими часами всю жизнь размышлял, это то, чем он всю жизнь занимался, без всяких затруднений, это в принципе совсем не новость. Если уж ему приходится вести беседы с Джинджером в роли двенадцатилетнего придурка, нашедшего примечательный журнальчик и теперь безмерно любопытного по этому поводу, то он сыграет эту роль и сыграет ее со всей ответственностью, он будет играть ее до самого конца. — А, — выдыхает он снова, и неловкость еще как повисает между ними. Тот факт, что он никогда даже не задумывался, нравится ли Джинджер ему самому, тоже здорово помогает дебильности всей ситуации. — Круто, — говорит он. — Блядь. — Он отпускает отрывистый смешок. — Ну тогда… Ты можешь меня получить? — Эта фраза тоже оказывает значительное содействие. Пиздец. — Я к тому… Я не пытаюсь сказать, что это… я не знаю, бартер? Я просто так. Мы можем, если хочешь. Или если ты хочешь бартер, тогда… Мне и тогда нормально будет. — Он ерзает на стуле, оглядываясь по сторонам, глазея хуй знает на что, и что-то эдакое показывает руками, опять же, хуй знает что. — Блядь, я бы тебе даже заплатил, понимаешь? Но ты в той же группе, где и я, играешь, так что… Я правда не знаю, какую ответную услугу я тебе предложить могу. Хочешь, я тебе Шатобриан куплю? Два Шатобриана. С петрушкой и без нее. Я тебе его приготовлю. И опозорюсь нахуй. А ты всем расскажешь, и надо мной еще полгода будут ржать. Блядь, я правда не знаю, но если ты хоть что-нибудь от меня хочешь, я это сделаю, окей? Но пожалуйста. И я попытаюсь, ладно? Я, блядь, попытаюсь следовать ебучим правилам. Но пожалуйста. Пожалуйста. Ты можешь это со мной сделать? У меня уже ощущение, что я рехнусь скоро из-за этой хуеты. Тридцать ебучих лет непоняток и раздумий. Пожалуйста. Скажи, что ты согласен. Он выдыхается, да и слова у него тоже все кончаются, но Джинджер все еще сидит там рядом с ним, за одним столиком в кафе, и Тим мельком думает, что удивляться стоит именно этому явлению. Затем он переходит к мыслям о том, что ну, он хотя бы придерживался выбранного стиля, но тут Джинджер улыбается и кивает ему, и это… — Ладно, — отвечает Джинджер. — Хорошо. Да, я согласен. Это как внезапно обнаружить, что люди-то не против смешать твою сочащуюся сукровицу с кучей масла, чтобы сделать соус. Ну, люди. Те самые, кому ты свою сукровицу под нос пихал. — О, — выдыхает Тим. — Ладно. — Он оглядывает Джинджера сверху вниз и снизу вверх, и ему кажется, что так же, с тем же чувством, он бы смотрел на доктора, сообщающего ему, что он выжил в той зубодробительной аварии на трассе и что все отделы его мозга и каждый его палец на руках тоже ее успешно пережили, ура. — Хорошо. — Он бы смотрел на него с тем же охуенным, непередаваемым чувством. — Спасибо. Блядь, спасибо тебе. *** Время от времени забавные случайности открывают тебе роскошный вид на извращенский ящик твоего коллеги, и очень многие из извращенских магазинов, куда ты заглядывал, меркнут по сравнению с ним. На что ты реагируешь… — Пиздец у тебя хуев, — говорит Тим, околачиваясь возле ящика рядом с Джинджером, рассматривая ассортимент. Не то чтобы у него дома не валялось ничего подобного, скорее всего, оно еще как валяется, по неведомой ему причине люди постоянно забывают свои игрушки у него, так что ему потом приходится выуживать ебаные ошейники и плетки из-под шкафов и морщить нос, невольно вспоминая их прихихикивание, или, если он находит там хоть что-нибудь полезное, класть это туда, где оно не затеряется. Не то чтобы он был двенадцатилетним девственником, это ведь совсем не про него. Просто он приезжает к Джинджеру, и они рассиживаются на диване двадцать неловких минут подряд, предаваясь досужим разговорам, которые на самом деле не такие уж досужие, а потом Джинджер спрашивает его, комфортно ли ему будет сейчас начать, и Тим моргает и тупит, и говорит эээ, ну да, а затем они обсуждают то, что увещевали его обсуждать те статьи, которые он читал. Просто Джинджер говорит, что это первая их сессия — и Тим даже умудряется не скривить лицо — и добавляет, что он с ним не так чтобы хорошо знаком, с ним как с объектом воздействия, которое они обсуждают, он говорит, что им нужно будет поддерживать коммуникацию, и что если Тим почувствует, что что-то идет не так, не по плану, ему необходимо будет ему о том сказать без всякого сомнения, и это обязательно, и Тим кивает, решив, что эти утверждения звучат довольно-таки разумно. Просто звучат в речах Джинджера не одни они. Просто потом Джинджер спрашивает его, был ли у него похожий опыт, и Тим замолкает, философствуя в уме, потому что Тим творил в своей жизни вещи, которые… которые вряд ли бывают предметом обсуждения в образовательных книжонках для сексуально неграмотных придурков двенадцати лет, Тим творил в своей жизни вещи, которые могли бы стать темой песен Мэнсона, и с ним случалось много… происшествий, как, например, оказия с двухсторонним дилдо или еще одна с арбузом и его последствиями, или еще одна с лисьим хвостом и его коллекцией оружия, или еще одна с пробитой стенкой кабинки общественного туалета или другая, которая, в принципе, такая же, а еще он когда-то тусовал с девицей, которая ни на секунду не переставала спорить с попугаем в клетке, пока Тим ебался с ней, потому что перьевой ублюдок никогда не затыкался, потому что девица всегда подозрительно отказывалась унести тупую птицу в другую комнату на время их постельной встречи. Просто эти происшествия случались с ним, когда он был трезвый. Просто это происшествия, которые вспоминаются ему моментально, без какого бы то ни было самокопания. Просто он подводит итог своей полной происшествиями жизни, и итог этот звучит как эээ, наверное, нет, и тут оказывается, что он дал неправильный ответ. Просто он хочет схватить Джинджера за плечи и трясти его изо всех сил, и верещать ему в лицо ты, блядь, вообще уверен, что хочешь перемазаться в моей сукровице, это, знаешь ли, ебучая сукровица, она сочится из меня, и разве это то, ради чего мы тут с тобою собрались? Просто он ничего подобного не делает, он вместо воплей выбирает происшествие и описывает его во всех красочных деталях для него, дополняя его и своими рассуждениями о том, что именно он в тот раз вытворял и что это все значило, и Джинджер говорит, что это больше похоже на какой-то фетиш, а Тим гадает, как же он теперь к нему относится и за кого считает, Тим недоумевает, почему никто еще не придумал пиар-менеджеров, занимающихся личными контактами, ведь ему сейчас пиар-менеджер еще как бы пригодился. Просто затем он опять уходит в сторону или, возможно, наоборот возвращается на выбранный маршрут, он сам не знает, он говорит, что да, он занимался всякой ерундой, которая чем-то даже на обсуждаемую ерунду похожа, но он никогда не занимался ей в такой обстановке, он занимался ей под бестолковое хихиканье, и никакая ерунда не была уникальным переживанием, которое открыло ему новое восприятие себя, ничего в этом роде, скорее ерунда с ним произошла из-за того, что некоторые люди придерживаются о нем довольно-таки причудливого мнения, и спасибо за это надо сказать пиар-менеджерам группы, в которой он играет, в которой они оба играют, ерунда произошла из-за того, что некоторым людям показалось, что так с ним и надо флиртовать, что надо предлагать ему отшлепать их по заднице и называть дурацкими словами, что еще можно и с ним самим что-то такое провернуть, хихикая, только вот почему им так показалось и почему им вообще понадобилось флиртовать с ним, когда они уже вовсю ебались, ответа на это почему у него нет нихуя, так что нет, у него правда нет никакого опыта. Просто после этого затянувшегося доклада Джинджер приходит к выводу, что да, наверное, это действительно было что-то вообще другое, что это были просто игры, потому что играть в них в последнее время стало очень популярно, особенно в их кругах, и это, пожалуй, не то, чего сейчас хочет от него Тим, и да, Тим этого совсем, совсем не хочет. Просто затем Джинджер говорит ему, что он должен выбрать себе стоп-слово, и это еще одна такая вещь, которую Тим вовсе не желает делать. Он брякает, что пусть будет sjuksköterska, когда Джинджер припирает его к стенке и ему больше ничего не остается, и Джинджер непонимающе моргает, а Тим ухмыляется, и Джинджер говорит, что это же… ну, трудно произнести, а Тим замечает, что ну я-то без проблем это выговариваю, что тебе не так? Тогда Джинджер горестно вздыхает и смотрит на него, как смотрел бы доктор, лечивший его после чудесного спасения в зубодробительной аварии на трассе и увидевший, что он, вместо того, чтобы лежать в кроватке, как велел ему специалист в вопросах медицины, что он пытается вместо того сбежать из больницы через окно палаты, и похуй, что палата та находится на пятом этаже. Тогда Тим говорит, что это значит медсестра, Тим говорит ладно, я просто скажу медсестра, и Джинджер тоже отвечает ему ладно. Просто затем Джинджер говорит, что теперь им стоит обсудить этапы их взаимодействия и решить, чем они вообще будут заниматься, чего они хотят достичь, и тогда снова начинаются трудности или, быть может, трудности разводит Тим, а Джинджеру полагается дополнительная, блядь, зарплата за то, что он продолжает слушать его, пока он размазывает сукровицу по всем окружающим их предметам. Тим говорит ему, что он нихуя не знает, что он не знает, что именно он хочет, и разве не Джинджер тут главный эксперт в этой теме, Тим говорит, что знает лишь о том, что он не возражает достичь оргазма в результате их занятий, он подтверждает, что относится крайне положительно к любым сексуальным элементам, ведь почему бы ему относиться к ним иначе, но если Джинджер ничего подобного делать с ним не будет, то он же вправе, это же он тут босс, так что как насчет пойти уже в кровать и делать то, что хочет Джинджер, так, как хочет Джинджер, на что Джинджер говорит, что делать этого не стоит, говорит, что так нельзя. Просто затем Тим вскакивает с места, запуская в волосы пятерню и принимаясь расхаживать по комнате, Тиму немедленно надо покурить, он спрашивает, не могли бы они, пожалуйста, ну пожалуйста, выйти на балкон и покурить, и так они и делают, и пока они стоят там вместе, Джинджер говорит, что если Тим расхотел пробовать то, что он приехал пробовать, то это ничего, то все в порядке, а Тим отвечает, что не расхотел, Тим хныкает, натурально хныкает, отвечая Джинджеру, Тим говорит, что ему стыдно, что он не специально ведет себя как привередливый мудак, просто его все это пиздец как раздражает, Тим извиняется и говорит, что ему стыдно, и утыкается своей тяжелой головой Джинджеру в плечо, а Джинджер говорит ему, что извиняться не за что, что все нормально, что они попробуют, раз он все еще хочет, и поглаживает его по макушке и затылку, а потом по шее, и Тим благодарит его и смазано целует ему челюсть, поворачивая голову. Просто тогда Джинджер вздрагивает, и член у Тима тоже дергается, но они же здесь не за этим вовсе собрались. Просто Тим так и не поднимает голову с плеча Джинджера, наоборот, он прижимается к нему, вдыхая запах его кожи, и делает он это до тех пор, пока очередная мысль не приходит ему в голову, которую он положил на плечо Джинджера, и когда она приходит, Тим поднимает голову и говорит эй, а мне надо… ну, как-нибудь тебя называть, а Джинджер говорит, что можно просто Джинджером, и Тима тут же тянет поцеловать его еще раз и еще, исцеловать его с головы до ног, а потом целовать и пол, по которому он ходит этими ногами, и он бы так и сделал, да только ему и тогда кажется, что Джинджер согласился заниматься с ним совсем не этим, Джинджер согласился заниматься с ним чем-то совершенно другим. Просто затем они возвращаются в комнату, где проводятся допросы, и Джинджер объясняет ему, что ему все равно нужно точно знать, что Тим считает приемлемым, а что для него абсолютное табу, и Тим раскрывает рот, как на приеме у дантиста, и ничего не произносит приблизительно полгода, а потом выдает ээээ, ну… и замолкает, потому что ладно, допустим, он тоже может относиться к некоторым людям, которых упоминает Джинджер, к некоторым людям, которые в целом вообще не возражают, им почти все нравится, но только вот не когда на них плюют или клеймят их или обращаются с ними, как с ребенком, допустим, он никогда не собирался заполучить татуировку с паспортным именем Джинджера у себя на лбу, да и идея лежать перед ним в плотно застегнутых подгузниках его не возбуждает — плевать, впрочем, на него можно сколько угодно — но только дело в том, что он может и поменять свое мнение, если что-то возбуждает Джинджера, если подгузники, то есть, его возбуждают, потому что татуировка на лбу — это все же перебор, он может поменять свое мнение, он в принципе уже чувствует себя порабощенным, хотя они еще даже ни к чему не приступали. — Блядь, — говорит Тим, выражая невыносимую фрустрацию. — Слушай, может мы… Может, ты мне расскажешь, что ты обычно делаешь? Чтобы у меня хотя бы какие-то ориентиры были. — Да, давай, конечно, — отвечает Джинджер и не только рассказывает, но и показывает ему эти ориентиры, и именно тогда Тим знакомится с содержимым его извращенского ящика. Не то чтобы это ему хоть как-то, блядь, помогает. Тим отвешивает комплимент обилию фаллических предметов, но это только повышает безумность ситуации и ебаных желаний Тима, о которых он ровным счетом ничего не знает, да и в любом случае он просто околачивается рядом с Джинджером, разглядывая его амуницию, а Джинджер ждет, чтобы он… Хуй его знает, чего он ждет. Чтобы Тим следовал тем ебаным правилам, которым он обязался следовать? — М, — говорит Джинджер, прерывая его транс. — Ты… Хочешь, я объясню, что тут есть за вещи? Тим трет затылок и дергает плечами. — Да нет, не нужно. Я, конечно, с этими штуковинами на брудершафт не пил, но я знаю о них. А если и не знаю, то думаю, что я и так сообразить что к чему могу. Хотя некоторые из них выглядят как выпендрежные паяльники, если честно. Джинджер мягко смеется. — Ладно, — говорит он. — Тогда… Тим вздыхает. — Боже, я не знаю, — он отворачивается от ящика и смотрит на Джинджера, надеясь, что тот снова принесет ему психическое облегчение. — Ты не можешь просто… попробовать их все на мне, а я тебе потом скажу, что нормально было, а что нет? Джинджер бросает взгляд на ящик, едва заметно улыбается. — Нет, прости, так я не могу, — говорит он и смотрит на него так, как будто ему в психушке лежать надо, а не участвовать в извращенских сессиях с коллегами. — Это… Это вообще не так делается, как ты предлагаешь. Совсем иначе делается. Мне… Мне действительно надо знать заранее. — Ну, блядь, — говорит Тим и обхватывает себя руками за плечи. Он и Джинджера, впрочем, хочет обхватить, обнять его за то невероятное терпение, которое он к нему проявляет, но ему кажется, что это его окончательно допечет, а их пиар-менеджерам придется разбираться с последовавшей за объятьями катастрофой. — Я правда не знаю, понимаешь? Блядь. Ты можешь… Сука. Ты можешь, типа, рассказать мне, что тебе нравится использовать? Или… Что бы ты хотел попробовать на мне? Если ты вообще еще хоть чего-то хочешь. Я сейчас точно не самая писаная красавица в мире. Но если ты все же хочешь… Просто скажи мне, что бы ты хотел использовать, а я тебе скажу, как оно будет мне, так можно? Тут выясняется, что Джинджер придерживается немного другого мнения о его привлекательности как сексуального объекта. — Конечно, можно, — он отзывается, кивая, все еще улыбаясь ему, как будто он не превращал его мозги в сукровицу битый час. — И я хочу. Конечно, я хочу. Тут в их прениях, где-то вдалеке, проблескивает прогресс. Ну, и еще Тим думает, что к Джинджеру теперь точно ехать гораздо ближе, они вообще уже у него дома, но ведь замут-то был не в этом, разве не так? Джинджер вынимает из ящика наручники, повязку на глаза и развесистую плетку, а еще крохотное шипастое колесико на ручке, а пятую штуковину, до которой он дотрагивается, он не достает. — Так, — говорит Тим и принимается тыкать в предметы в порядке их появления перед его лицом. — Скучища, но я переживу. Скучища и пиздец как бесит, но пожалуйста. По-моему, нормально, если ты меня до смерти ей не забьешь. Странная хуйня какая-то, но почему бы нет. А что последнее-то было? Почему ты его не взял? Он кивает на выпендрежный паяльник, который Джинджер оставил валяться в ящике. — О, — выдыхает Джинджер, а Тим в этот момент задумывается, не прививает ли он тут ему вкус к забиванию его до смерти своим самовыражением относительно используемых им вещей. — Он для… Это для стимуляции электричеством. И я подумал, что это, наверное… Ну, знаешь, не для первого раза? — О, — тут же соглашается Тим. Еще он тут же испытывает острое желание сказать Джинджеру отставить в сторону свои сомнения и ткнуть в него этим паяльником, потому что слова Джинджера вызывают в нем реакцию, и реакция эта прокатывается потоком заряженных частиц по его спине, потому что теперь ему кажется возможным, что он всю жизнь мечтал сесть на электрический стул, хотя ничего даже отдаленно похожего на это в том журнале не было, но все это представляется ему слишком наглым, неуместным, он же не командовать и условия свои ставить сюда пришел, он не это собирался пробовать, вроде бы не это, в общем, сукровица размышлений длиною в жизнь снова сочится из него, так что он захлопывает рот. — Ладно, — кивает он. — Хорошо. Тогда… — Он бросает взгляд на предметы, которые Джинджер, по всей видимости, хочет опробовать на нем. — Можем мы уже… приступить? Я достаточно согласился? Джинджер смеется, и смех его говорит Тиму, что он не согласился примерно нихуя. — Я… — начинает было Джинджер. — Блин, я тебе реально прислуживать буду весь следующий год, договорились? — перебивает его Тим. — Типа, ботинки тебе мыть и койку заправлять. Только пожалуйста, давай уже сделаем это. Меня все устраивает. Ты закуешь обе моих ноздри в наручники и завяжешь глаза моим яйцам, чтобы они подглядывать не смели, и я испытаю доселе неведомую мне эйфорию, и на том мы и закончим. Я правда не возражаю, я хочу. Ладно? Пожалуйста, давай уже просто сделаем это, я тебя прошу. Пожалуйста. И тогда, что, вероятно, можно засчитать как чудо — ну или Джинджеру просто в кайф слушать его мольбы, но так и ладно — тогда Джинджер улыбается, Джинджер кивает и говорит хорошо. *** — Ты в порядке? — спрашивает его Джинджер какое-то время спустя. И он в порядке. Они наконец-то идут в спальню, и Джинджер приносит туда всю ерунду, которая им потребуется, а Тим стаскивает с себя одежду, и Джинджер смотрит на него, пока он торчит голый посреди комнаты, и между ними повисает мысль Тима, что, может, стоит что-нибудь сказать, что-нибудь вроде того, например, что Джинджер может разглядывать его столько, сколько ему угодно, он даже повернется туда-сюда для него и все такое, ему, вообще говоря, приятно, что на него так смотрят, эта мысль Тима повисает между ними, а потом продолжает там висеть, так как теперь Тим думает, что Джинджер и без него, наверное, все это знает, разве не в этом весь прикол ебучих сессий, разве он не в том, что просто Джинджер может творить все, что хочет, Тим думает, что Джинджеру не требуются его предложения, что Джинджер скажет, что ему сделать, если что-нибудь захочет, так что, видимо, он этого не хочет, ну вот и все на том, вот и все. Поэтому Тим просто мотает своей сложной головой из стороны в сторону и протягивает Джинджеру руки, дергая плечами, он просто ждет, пока Джинджер наденет на него наручники. А потом… Потом он забирается в кровать, а Джинджер завязывает ему глаза повязкой и как-то фиксирует его скованные руки у него над головой, цепляя их за что-то, и теперь он слышит звуки, он слышит звон и скрипы, бряцание, шуршание, он слышит много разных звуков, а Джинджер прикасается к нему и задевает его кожу пальцами, подкладывая подушку ему под голову, и он… Видимо, он вздрагивает. — Ты в порядке? — слышит он голос Джинджера, и пальцы его снова касаются его плеча. — Если тебе холодно… — Нет, — отвечает он, облизывая губы. — В смысле, я в порядке. Просто нервничаю, может. И… — Да? Пальцы Джинджера поглаживают его плечо. — Ты… У тебя руки очень приятные. Он слышит звук, мягкий смешок, наверное, и думает, нужна ли Джинджеру от него такая, блядь, коммуникация. — Хорошо, — слышит он затем. — Ты только говори мне, если что-нибудь не так. Тим мычит, выражая свое уверенное согласие. Несколькими минутами позже он может размышлять лишь о приятных руках Джинджера. Он трогает его, и Тим не видит как, но чувствует он себя так, будто его… изучают, может быть, но не отстраненно, точно нет, а наоборот, нежно, ласково, и после их переговоров это вообще не то, что он ожидал от Джинджера. Он то и дело вздрагивает под легкими касаниями, но еще, еще он размышляет, пусть и не так чтобы долго, не оставляют ли случайно пальцы Джинджера, которыми тот его гладит, его паспортное имя у него на коже, не испещряет ли оно его тело по велению какого-то волшебства, и он не очень-то возражает против такого развития событий в этот момент. Он облизывает пальцы Джинджера, когда тот накрывает ими его губы, затем посасывает их, когда Джинджер осторожно проталкивает их внутрь, затем расслабляется, когда Джинджер начинает трогать его рот, а когда Джинджер начинает вроде как трахать ими его рот, он ему это позволяет. Он бы и больше сделал, чем просто позволять, конечно, но дозволено ли это ему — того он не знает. Он знает, впрочем, что у него крепко встает и что он хочет, чтобы Джинджер вроде как трахал его рот своими пальцами каждый божий день, до самой тепловой смерти вселенной, но Джинджер останавливается. А Тим сдерживает свой огорченный стон. Затем трогать его перестают, и он наскоро задумывается, что, может, ему стоило тот стон озвучить, может, ему стоило попросить Джинджера не останавливаться, может, ему надо было, типа, поумолять его и назвать его просто Джинджер, но тут прикосновения возобновляются. И свой следующий — и крайне довольный — стон Тим нихуя не сдерживает. — Так? — спрашивает его Джинджер и снова потягивает за колечко в соске. — Тебе нравится? Ему еще как нравится и обычно, обычно, когда ему никто на руки наручников не надевал и глаз не завязывал, обычно он просто кладет руку партнера на пирсинг и сообщает, что ему это еще как нравится, и это всегда было приятно, но сейчас ему приятно как-то по-новому, иначе. — Ага, — отвечает он и чувствует, как пальцы Джинджера трут ему сосок, и тот поток заряженных частиц снова находит его позвоночник. — Еще как, — добавляет он, решив протестировать самую свежую свою теорию. И поток этот очень хорошо знает траекторию пути. — Хорошо, — говорит Джинджер. — Это хорошо, — говорит он и продолжает тестировать свои собственные теории. Затем прикосновения опять сходят на нет, и Тим почти начинает было снова размышлять, но не успевает, потому что что-то острое и колючее прокатывается по его левому соску. — Б-блядь, — выдыхает он, теснее познакомившись с шипастым колесиком на ручке, так он, по крайней мере, предполагает. — Бля. Извини. Боже. Мне… мне вообще можно говорить? Он слышит мягкий смех Джинджера. — Конечно. И пальцы его все еще трогают ему сосок, поглаживая его. — А, — говорит он, вздрагивая под прикосновением, очень, очень приятным прикосновением. — Хорошо. Тогда, типа… Блядь? — Он тоже отпускает короткий смешок, ощущая, как заряженные частицы собираются толпой у основания его черепа, намереваясь вырваться на свободу в любой момент. Он облизывает губы. — Я хочу сказать… Это охуенно. Что ты сейчас делал. Сейчас и когда ты рот мой трогал. Типа… Блядь, я просто хотел, чтобы ты никогда не останавливался, понимаешь? Хотел попросить тебя не останавливаться. Так что и вот. Блядь. Он делает глубокий вдох, заметив, что ему не хватает воздуха. — Хорошо, — говорит Джинджер, вырисовывая какие-то узоры у него на коже. — Это хорошо, что ты мне сказал. Тим улыбается, надеясь, что улыбается Джинджеру, что Джинджер видит его лицо и что его улыбка выглядит… ну, вменяемой? Нормальной. Такой, какой он хочет ему улыбнуться. Он снова чувствует, как нечто острое и колючее касается его кожи, и предвкушение щекочет ему нервы, хотя он и сам не знает, что он там такое ожидает пережить. — И еще… — добавляет Джинджер, пока нечто острое и колючее медленно очерчивает его сосок. — Я не собирался останавливаться. И это… Это замыкает цепь, и поток заряженных частиц течет по ней, прямой и постоянный. Это — и еще то, что Джинджер делает затем. А что он делает, так это продолжает представлять его… ну, это скорее всего и правда крохотное шипастое колесико, потому что плеткой это быть не может. И да, допустим, он действительно знал о нем и до того, как Джинджер вынул его из своего извращенского ящика, допустим, он действительно сказал почему бы нет, он вполне представлял себе ощущения, он только не ожидал, что шипы оцарапают каждую его эрогенную зону, которую Джинджер умудрится обнаружить — путем каких-то научных изысканий, которых Тим не понимает и поэтому считает колдовством — и заодно создать, пока он занимается своими исследованиями, он точно совсем не ожидал, что шипы напомнят ему о пальцах Джинджера, что ощущения будут идентичными, ведь ебучее колесико — это вообще не пальцы, но именно так ему и кажется. А еще ему просто охуенно. И Джинджер водит колесиком по его недавно открытым или вот-вот зародившимся чувствительным частям тела, по его соскам, рукам, бокам, по животу и бедрам, и Тим не сдерживает стонов. Ну, сначала, то есть, он не сдерживает их, ведь Джинджер же сам сказал, что хочет слушать его самовыражение, но потом он все же начинает сдерживаться, потому что Джинджер на самом деле ничего такого не говорил, он сказал кое-что другое, он просто сказал, что это хорошо, что Тим сообщил ему о своих переживаниях, а стоны — это не они, так что и вот, можно ему стонать тут в голос или нет. Впрочем, вскоре он решает, что пошли бы эти мысли нахуй, потому что ему становится слишком хорошо, и он стонет в открытую и честно, и очень даже громко, вкладывая все свои эмоции в производимый звук, и никто ему не запрещает, только тогда, когда он начинает ерзать, вздергивая бедра, Джинджер ему что-то говорит, он говорит ему шшш, прижимая его к матрасу и делая это довольно нежно, скорее не удерживая, а поддерживая его, хотя Тим и понятия не имеет, с чем ему тут могла пригодиться помощь, он не то чтобы с ума сходил, он охуенно себя чувствует и еще, еще он очень понимает, что Джинджер говорит ему, когда произносит шшш, он знает, что звучит это приятно, потому что, по всей видимости, у Джинджера всегда был потрясный голос, а Тим ничего такого не замечал, Тим ни на секунду не затыкался всю дорогу и поэтому ни разу его не слышал, он знает, что это шшш запускает поток заряженных частиц, который прокатывается теперь не только по его спине, но и по всем его чувствительным частям тела, а уж к ударам электричества они точно все чувствительны, он все это знает, но гадает, что же Джинджер хочет сказать ему и что он хочет от него, когда произносит шшш, ему надо попытаться и перестать трястись, потому что так ему сделать приказывает просто Джинджер, или трястись ему можно, и он не должен волноваться, что дрожит — а он и не волнуется — или же это еще что-то, недоступное его пониманию совсем, на это он ответа не находит и еще, еще он вообще не ожидал, что крохотное шипастое колесико оцарапает его вовсю торчащий член. Такая идея ему в голову как-то не пришла. А если бы пришла, он бы в любом случае представил, что это ощущается как-то иначе, а не так, как ощущается. Как будто… Как будто Джинджер ему этим колесиком отдрачивает. И именно поэтому он ерзает, вздергивая бедра. Ему слишком хорошо. Ему так хорошо, что он снова всерьез хочет попросить Джинджера никогда не прекращать творить то, что он с ним творит, просто вроде как отдрачивать ему крохотным шипастым колесиком каждый божий день — и каждую божью ночь — он задумывается, не стоит ли ему сообщить Джинджеру об этом, но только стонет, потому что, блядь, что, ну что он пытается ему сказать, когда произносит шшш, чего он хочет, чтобы Тим заткнулся и не дергался, лежал смирно — или нет, а еще, еще он надеется, что Джинджер и сам не станет останавливаться, что дрочить ему крохотным шипастым колесиком — это его детская мечта или его новое увлечение, он всерьез надеется, что это так. Затем выясняется, что даже если это и правда, то лишь наполовину, потому что втыкать острые, колючие предметы в его член — это не единственная детская мечта Джинджера, не единственное его хобби, он также интересуется другими чувствительными частями тела Тима, и крохотное шипастое колесико катается по его телу вместе с потоком заряженных частиц, который Тиму уже кажется чем-то вроде ауры Джинджера, и шипы царапают ему бедра и живот, бока, соски и руки, царапают и горло, а потом не царапают, потом повисает пауза, а Джинджер кладет пальцы, которые, наверное, должны теперь как-то иначе называться, на раскрытые губы Тима, приветствующие их. Тогда-то поток заряженных частиц и бьет Тима прямо в лоб. — Блядь, — выговаривает Тим, когда пальцы Джинджера касаются его губ, а крохотное шипастое колесико едва ощутимо задевает его подрагивающее горло. — Блядь. Блядь, Джинджер. Тогда-то всякие идеи приходят Тиму в голову, и некоторые из них начинаются сомневаться в праве других на существование, в их праве обрести свободу, но потом пальцы Джинджера проскальзывают ему в рот, пока Джинджер спрашивает его что, так что Тим решает, что пошло бы оно все, он поседеет и состарится, и так помрет, все еще ничего не понимая, потому что по его-то мнению — это были конфликтующие поступки, но пошло бы оно все, пошло бы оно нахуй, он почти уверен, что испытает доселе неведомую ему эйфорию, если Джинджер сделает то, что пришло ему в голову, а для этого Тиму придется хоть что-нибудь сказать. — Блядь, — неразборчиво произносит он, прерывая собственное самовыражение и облизывая пальцы Джинджера. — Ты можешь… Блядь. Пожалуйста. Язык. И после этого он просто вываливает этот самый язык, распахивая рот и надеясь, что жест этот скажет Джинджеру все, что он сам не смог, что жест этот выглядит ровно так, как он хочет, что он вдохновит Джинджера на что-нибудь подходящее, а не вселит в него желание бросить его в кровати с вываленным языком, как он бросил в ящике тот выпендрежный электрический паяльник. Приняв это решение, Тим приступает к нервному, нетерпеливому, недолгому ожиданию, а потом крохотное шипастое колесико, которое ощущается так же, как охуенные пальцы Джинджера, царапает ему язык. Приняв это решение, Тим стонет во весь голос и трясется, вжимая язык в шипы, потому что, по всей видимости, отдрочить ему можно и язык, если дрочить его острыми, колючими штуковинами. — Шшш, — говорит ему Джинджер, и Тим старается, Тим пытается стать более шшш, что бы это там ни значило, Тим пытается стать самым шшш на планете, пока он стонет и трясется, вжимая язык в крохотное шипастое колесико, в колесико, которое ощущается просто невероятно, которое ощущается настолько невероятно, что он в лепешку расшибется и станет чем угодно, чем Джинджер только пожелает, ради этого он сделает вообще все. Когда событие, которое он хочет переживать вечно, подходит все-таки к концу, как и все остальное в жизни, Тим продолжает трястись, Тим думает, ну, когда опять может, что он, наверное, что-то не так сделал, что его сейчас накажут, а он Джинджера расстраивать вовсе не хотел, и его не трогают, совсем не трогают, и это его нахуй убивает, это сводит его с ума гораздо сильнее, чем классическая английская литература, это его на месте, блядь, уби-- — Подержишь ноги вот так для меня? — спрашивает Джинджер, возвращая Тима обратно к жизни своим безумно приятным голосом, проводя своими безумно приятными пальцами по его бедрам, разводя и поднимая их, и разумеется, Тим подержит. Тим бормочет что-то, постанывая, потому что он-то не только их подержит, он эти свои ноги теперь для Джинджера держать так будет, пока солнце не погаснет, пока он в гнилой скелет не превратится, и это несмотря на то, что он пытается понять, не переставая, зачем это Джинджеру понадобилось, это же ерунда какая-то, зачем ему она, если он может получить от него вообще все, все. Дальше выясняется, что Джинджер в какой-то степени осведомлен о положении вещей. — Блядь, — говорит Тим, когда язык Джинджера проходится по его дырке, и это их первая встреча, и длится она пока долю секунды максимум, но Тим уже готов на деньги спорить, что и язык Джинджера безумно приятен — и Тим не ошибается. — Блядь. Блядь, Джинджер. Не то чтобы такого с ним никогда не делали, наоборот, это с ним делают вообще так постоянно, это одна из тех вещей, которую он просит сделать с ним довольно часто, это его детская мечта и увлечение, но только прямо сейчас оказывается, что мечты и увлечения Джинджера совпадают с его мечтами и увлечениями идеально, он чувствует себя просто идеально, пока его так… познают, он чувствует себя упоительно прекрасно, и он никогда в жизни своей не спрашивал что ты творишь, попросив сделать это с ним, ведь он же сам это просил, он знает что, но не сейчас, сейчас он стонет и почти произносит это, почти говорит что же ты творишь, только, пожалуйста, не останавливайся. А Джинджер и не останавливается, и Тим не перестает стонать. Когда заканчивается и этот эпизод, когда руки Джинджера больше не лежат у него на бедрах, мягкие и нежные, охутительно приятные и касаниями нашептывающие ему шшш, когда язык Джинджер расстается с дыркой Тима, которая вовсе не хочет, чтобы ее так бросали, Тим ощущает, что от него мало что осталось, только дрожь да стоны, да еще немного размышлений с непонятками, как и всегда. Только теперь размышления эти превратились в полный винегрет. Он слышит какие-то звуки, пробивающиеся через его собственное громкое, тяжелое дыхание, и звуки эти остаются для него загадкой, он их не распознает, но через несколько секунд он понимает, что Джинджер брал с тумбочки тюбик смазки, потому что в этот раз не язык, а пальцы Джинджера пожимают руку его дырке, и пальцы эти не сухие. — Блядь, — приветствует он их, и они не ругают его за такую грубость. Влажные пальцы Джинджера с легкостью проскальзывают ему в дырку и двигаются там, будто заинтригованные тем, что они в ней обнаружили, двигаются там упоительно прекрасно, пока ноги Тима издеваются над ним и затекают, они-то, конечно, затекают, но и это ощущается упоительно прекрасно, и тот поток заряженных частиц опять бьет Тиму прямо в голову, когда Тим напоминает себе, что это он не просто так, это он для Джинджера рискует заполучить гангрену, это Джинджер его попросил подержать свои ноги вот так для него, это Джинджер хочет, чтобы он лежал тут в этой странной позе, Тим думает об этом теми клетками мозга, которые не погибли в аварии на трассе, а затем Тим стонет, стонет и трясется, получив электрическим ударом прямо в лоб, а пальцы Джинджера поглаживают его изнутри, и он… — Двигайся, — говорит Джинджер. И он понимает, что Джинджер, по всей видимости, реально читает его мысли. Джинджер держит свои нежные, поддерживающие, охуительные пальцы внутри него, держит их ровно, пока Тим ерзает на них, насаживаясь, вроде как трахая себя на них — так же, как они до этого вроде как трахали его более чем довольный рот, вроде как, потому что поза и правда пиздец странная, и Тим вообще не так обычно это делает, когда делает, но пока он ерзает на пальцах Джинджера, он на мгновение задумывается, а не мечтал ли он, чтобы его вроде как ебали всю свою жизнь, потому что сейчас ощущается это просто безупречно, потому что их желания, увлечения и грезы сливаются теперь воедино. — Стой, — говорит Джинджер, когда все, что думает Тим и все, что он может думать, это то, что он не хочет, чтобы это когда-либо прекратилось, несмотря на то, что он так и не догнал, чем он тут занимается. — Остановись. — Блядь, — говорит Тим и останавливается, но стонать и трястись не перестает. — Блядь. — Шшш, — отвечает ему Джинджер, и его пальцы все еще торчат у него в дырке, а потом двигаются, потом он вытаскивает их, вытаскивает наружу, вроде как поглаживая его пульсирующую плоть, словно утешая ее, как будто это она, а не Тим, чуть ли не рыдает там под тупой повязкой на глазах. Тим пытается быть как можно более шшш, пока его опять не трогают, пока он не слышит ничего, кроме собственного дыхания, пока он отчаянно гадает, что же происходит и почему его не трогают, потому что он нихуя не видит с этой тупой вымокшей повязкой на глазах, о чем он, кстати, тоже думает, типа, не стоит ли ему сказать, что она намокла, что он там почти рыдает, блядь, может, это то самое если что-нибудь не так, о котором он обязался Джинджера уведомлять, кто знает, впрочем, для самого Тима это скорее ощущается, как если что-нибудь очень даже так, да и к тому же он со всей искренностью пытается быть как можно более шшш, и если он правильно понимает, что это шшш вообще значит, то оно не подразумевает его бестолковой болтовни, и если он откроет рот — чтобы сказать что-нибудь, затем откроет, потому что так-то он у него давно открыт, он вовсю стонет, но если он откроет его, чтобы что-нибудь сказать, то тот факт, что у него вся физиономия залита слезами, будет вовсе не единственной вещью, которую он Джинджеру сообщит, наверное, он ее вообще пропустит, он просто скажет блядь, что же ты творишь, блядь, Джинджер, ну почему же ты не творишь хуй знает что, которое ты творишь, почему же ты не творишь его со мной. Тут Джинджер обхватывает его пальцы на ногах губами. И это… Это с ним тоже вполне себе случалось, только, ну, наоборот и с дебильным прихихикиванием, что-то вроде заигрываний с шутками, глупых забав, а вовсе не потому, что тому его партнеру это серьезно нравилось, что тому его партнеру нравилось, когда он обхватывал губами пальцы на ногах, что он вполне делал, и еще он это видел в том ебаном журнальчике, который ему стоило сжечь нахуй, а не читать, оно там было, но, опять же, с обратным распределением ролей, и это обратное-то распределение ролей описывалось и в статьях, вместо которых ему стоило еще больше погрузиться в классическую английскую литературу, это не что-то из того, что ему самому сильно нравится, ему самому нравится, к примеру, когда ему вылизывают дырку, а не пальцы на ногах, как Джинджер чуть ранее и делал, а это, это кое-что другое, пусть и слегка похожее, ведь губы Джинджера ощущаются так же, как и его пальцы, и делает он это медленно и нежно, пытливо, и это, блядь, приятно, пусть Тим и знать не знает, что именно ему приятно, конкретно влажный рот Джинджера вокруг его пальцев или тот факт, что Тим не возражает, а он, судя по всему, не возражает, не делает этого для Джинджера, а он, судя по всему, именно для него этого и не делает, а что он знает точно, в чем он уверен стопроцентно, стоит ему это обнаружить, так это то, что он задерживает дыхание, пока Джинджер творит хуй знает что, которое он с ним творит. Он выдыхает, стонет, когда замечает, что уже черт знает сколько не дышал, и чувствует, как выдох Джинджер щекочет ему стопы. — Блядь, — говорит он. Когда губы Джинджера больше не обхватывают его пальцы на ногах, что случается совсем не сразу, когда Тим напрягается, ожидая, что его снова мучительно перестанут трогать, трогать его не перестают. Когда губы Джинджера больше не обхватывают его пальцы на ногах, руки Джинджера ложатся на натянутые, подрагивающие мышцы его бедер. — Ты устал? — спрашивает его Джинджер. Он вздрагивает, пока Джинджер медленно поглаживает его кожу, разминая задеревеневшую плоть под ней. Он облизывает губы и до поры до времени пытается стать поменьше шшш. — Нет, — говорит он и нагло, сука, врет, тогда как его задеревеневшая плоть уже давно рассказала всему миру правду. — Да, — говорит он, исправляясь, прикусывая свой брешущий язык. — Да, но… — говорит он, стараясь дать Джинджеру наиболее точный, наиболее искренний ответ. — Блядь, Джинджер, — говорит он, потому что сказать нет, да, я не знаю, не спрашивай меня, блядь, ни о чем, только не останавливайся, пожалуйста кажется ему нарушением каких-то мутных правил, да и вообще, фраза выйдет слишком длинной, и в этом состоянии он ее не произнесет. — Блядь. Тим просто дышит несколько секунд, надеясь, что выделение голосом ругательств значит для Джинджера что-то похожее на то, что оно значит для него. — Пожалуйста, — добавляет он затем, ведь мало ли, может же и не значить. Он собирается было опять задержать дыхание, но Джинджер снова приносит ему психическое облегчение. — Ладно, — говорит он, придерживая его напряженные и очевидно уставшие, затекшие ноги. — Хорошо. Тим слышит улыбку в его голосе, и звучит он мягко, и касается он его тоже мягко, своими приятными руками, которыми он гладит его напряженные и очевидно уставшие, затекшие ноги, придерживая их вместе с Тимом, разогревая его натянутые мышцы, разминая их и принося ему и физическое облегчение. — Хорошо, — произносит он еще раз, продолжая трогать Тима, не только его бедра, но и живот, и член, и все это он трогает чрезвычайно приятными касаниями, и все это немного лишает Тима полученного физического облегчения. — Хорошо, — снова повторяет он и прекращает его трогать, и это в свою очередь немного превращает Тима в лужу замешательства и ебучих размышлений, но лишь совсем немного, потому что не трогают его не чтобы бы уж очень долго. — Хорошо, — отвечает ему Джинджер, а затем, на самом деле почти сразу, тесемки плетки звонко шлепают по его отзывчивым частям тела. Скорее всего это тесемки плетки. Наверное, они. Возможно. Просто и это, что бы это ни было, ощущается так же, как ощущались пальцы Джинджера, врезаясь в отзывчивые ступни Тима, его голени и икры, бедра, задницу и — ого — член. — Блядь, — выговаривает Тим. Он вообще давно забыл, что плетку доставали из ящика для извращений. Что такой ящик в принципе существовал. Он вообще давно забыл, что существовало что-то, кроме хуй знает чего, которое Джинджер с ним творит. Тим на короткое, очень короткое мгновение задумывается, считается ли это за возбуждение от боли, если ему не больно, а приятно, но потом перестает, потому что ему, блядь, приятно, ему просто охуенно, и он чувствует себя точно так же, как чувствовал тогда, когда пальцы Джинджера еще изучали его тело, а не применяли знания на практике, эта штуковина, которая лупит ему ступни, голени и икры, бедра, задницу и — ого, блядь — член, по ощущениям просто охуенна, и скоро, очень скоро, почти сразу оказывается, что единственное, о чем может думать Тим, это пожалуйста, не останавливайся. С небольшой добавкой в виде пожалуйста, въеби мне этой штукой по губам. Или, может, и с большой. По всей видимости, не только Джинджер читает его мысли, а еще и сам Тим верит, что Джинджер действительно умеет их читать. Так что пока он чувствует себя… ну, или так, как он никогда в жизни себя еще не чувствовал, или так, как он теперь желает чувствовать себя всегда, пока он чувствует себя именно так, он заодно пытается отправить свои мысли Джинджеру, чтобы тот сделал то хуй знает что, о котором столь бурно размечтался Тим, а размечтался Тим о том, что послание достигнет адресата, и адресат услышит пожалуйста, ну пожалуйста, въеби мне по всему, но, типа, по губам. Телепатические порывы Тима разборчивостью не отличаются. Как, впрочем, и его стоны, которые он щедро производит вместо слов. Или, возможно, звуки эти стоит переименовать во всхлипы. Когда и плетка с тесемками, сделанными из пальцев Джинджера, перестает приземляться на его отзывчивые части тела, Тим не то чтобы даже уверен в том, что он всхлипывает, плача. По идее, да. Но кто, блядь, знает. Лично он не знает нихуя. Хотя вот пальцы Джинджера — их он знает. И когда они снова прикасаются к нему, когда его вымазанные смазкой пальцы ложатся на его дырку и с легкостью проскальзывают внутрь, Тим сразу же здоровается с ними. — Блядь, — произносит он. — Шшш, — отвечает ему Джинджер и творит хуй знает что прямо в его внутренностях. — Можешь двигаться. А могу ли я, задумывается Тим и продолжает думать, начиная двигаться, трахая себя на пальцах Джинджера, перенапрягая уже все свое тело целиком, потное и онемевшее и словно ватное, словно плывущее по небу вместо облаков, Тим продолжает думать, насаживаясь на пальцы Джинджера и не имея ни малейшего понятия, может ли он вообще делать это или нет. Еще он думает, может ли он кончить. Типа, кончит ли он хоть когда-нибудь. — Блядь, — сообщает он Джинджеру, старательно упихивая долгие годы жизни в размышлениях в один короткий слог, подчеркнутый нажимом и пыхтением, нажимом, значение которого он сам не то чтобы понимает в тот момент. — Шшш, — отзывается Джинджер, что так-то тоже слишком полисемантично и никаких глобальных вопросов не решает, но вслед за этим выясняется, что Джинджер, в отличие от Тима, дефектами речи не страдает. Вслед за этим выясняется, что беседы свои они ведут прямо у Тима в голове. — Шшш, — говорит ему Джинджер и продолжает. — Просто двигайся. Ладно? Хочу, чтобы ты кончил. И голова Тима гудит от напряжения как электрический, блядь, стул. — Блядь, — выдыхает Тим, двигаясь. И если раньше, если раньше он гадал, может ли он двигаться, то теперь, начни он опять гадать, он бы задумался, может ли он остановиться. Только Тим не думает и не гадает. — Блядь, Джинджер, — выдает Тим вместо этого. — Я знаю, — отвечает Джинджер, и ладно, хорошо, как замечательно, что хоть кто-то что-то знает, но что насчет поделиться этой мудростью и с Тимом, что насчет… Что насчет появилось бы на свет, конечно, но Джинджер перебивает поток его неспокойных мыслей. — Все в порядке, Тим. Просто двигайся. Хорошо? Хочу, чтобы ты кончил для меня. Ну хорошо. Ведь вот какая ерунда, Тим не станет сбегать через окно на пятом этаже, если заботливый и нежный лечащий врач попросит его полежать в больнице для него. Ведь вот какая ерунда, если предложить Тиму пережить, по правде говоря, мучительный — но только как-то вообще наоборот — оргазм для Джинджера, он нихуя, кроме как на месте кончить, сделать и не сможет. Ведь вот какая ерунда, когда Тим кончает, сжимаясь вокруг пальцев Джинджера для Джинджера, он сам превращается в поток заряженных частиц, возможно, что в прямой, а может, в переменный, или, как он всем телом ощущает, в беспомощно пульсирующий поток. Ну хорошо. Хорошо. *** — Алло, — говорит Тим, бестолково моргая, когда Джинджер стаскивает с него дебильную повязку. — Привет. Он все еще прикован к кровати, а Джинджер придерживает его кружащуюся в вальсе голову. — Блядь, — говорит Тим. — Добрый день. Джинджер смотрит на него сверху вниз, и выглядит он так же, как Тим себя чувствует. — Блядь, — говорит Тим, пытаясь подобрать подходящий способ самовыражения. — Типа, блядь. Джинджер улыбается, и Тим смеется, укладывая голову поудобнее на его руках. — Блядь, — повторяет он еще раз, на всякий случай. — Ага, — отвечает Джинджер. Тим делает несколько шумных вдохов и выдохов подряд. — Все нормально? — спрашивает Джинджер. — Блядь, — говорит Тим. — Ага. Блядь. А у тебя? Типа… Ты этим вообще в своих клубах занимаешься? Джинджер смеется, поглаживая его по волосам. — Ну… — говорит он. — Нет? Не совсем. Там, может… Там получается наоборот? Тим таращится на него, даже не моргая. Тим чуть ли не подвывает. — Блядь. Блядь, Джинджер. Джинджер. Джинджер снова улыбается, пожимая плечами. — Я знаю, — говорит он. — Но мне… Мне очень понравилось. Тим хохочет во весь голос, снова произносит блядь и тянется вытереть свой текущий нос, все свое промокшее от слез лицо плечом, потому что он все еще прикован. Затем Джинджер вытирает ему лицо сам. Затем он снимает с него наручники. Затем он сидит рядом с ним на кровати, придерживая ему голову. Тим мычит. — Блядь, — говорит он. Еще Джинджер его гладит, и его пальцы ощущаются, как его пальцы. Он облизывает губы и с усилием сглатывает, а потом нихуя не делает, просто лежит там, пока его гладят. — Попить хочешь? — спрашивает Джинджер. Тим открывает глаза. — Блядь, еще как хочу. Джинджер смеется и помогает ему опустошить стакан. Затем Джинджер вытирает ему рот, хотя теперь-то Тим уже ни разу не прикован. Затем пальцы Джинджер ненадолго задерживаются на его губах, и мысли тут же возвращаются в развороченный электрическими разрядами разум Тима. — О, — выдыхает он под прикосновениями Джинджера. — Я это… — Он усмехается, пытаясь приподняться, и оглядывается, пока не замечает то, что только что пришло ему на ум. — Эта плетка. — Да? Тим смотрит снизу вверх на Джинджера. — Ты можешь… Когда ты меня ей бил. Мне пиздец хотелось, чтобы ты мне по губам ей вмазал. Вот ведь какая ерунда, без ебучей повязки на глазах Тим может видеть, как Джинджер стремительно краснеет. Что, впрочем, не останавливает его от того, чтобы взять в руки плетку. — Закрой глаза, — говорит он Тиму, и Тим накрывает их ладонью. — Блядь, — говорит он секундой позже, спешно убирая ее. Вот ведь какая ерунда, он знать не знает, чего хочет, но то, чего он хочет — выглядит и ощущается оно именно так. Он смотрит вверх на Джинджера, широко распахнув рот. Что, если он понимает правильно, должно означать пожалуйста. Что бы само это ебаное пожалуйста ни значило. Затем Джинджер бьет его распахнутый рот плеткой, пока Тим смотрит на него. Несколько раз бьет. Затем Джинджер накрывает пальцами его губы. Тим улыбается. — Блядь. Джинджер смеется. — Ага. Тим разглядывает лицо Джинджера, пока Джинджер гладит его губы пальцами, Тим довольно долго разглядывает его лицо, но когда он все же переводит взгляд вниз — а затем вверх и снова вниз, что служит началом невысказанного предложения — когда он переводит его вниз, Джинджер прекращает его трогать, он вслушивается в непроизнесенные слова. И Тим заканчивает фразу. Говорят, время от времени забавные случайности приносят разрешение внутренним конфликтам, тянувшимся всю жизнь, но пошли бы нахуй эти умники со своими разговорами. Время от времени забавные случайности приводят к тому, что Джинджер трахает твой гостеприимный, радостно встречающий его на пороге рот. Время от времени, когда ты не говоришь ни слова, тебе все равно перепадает полная глотка его спермы. ------------------------------------------------------------------------------------