после финала

Пальцы немели, когда ее лицо было в полуобороте. В груди теплилось что-то знакомое, колкое, пассивное, что-то, что почти полгода назад дышать не давало. Что почти полгода назад по щекам било в веселье и озорстве. Растирало их ладонями своими до красноты, до щекотки, до смущения и румянца неподдельного, а потом чмокало в эти щеки, тепло лучащие. Полгода назад с Юлей случилась Кира Медведева, и эту данность Чикина все еще никак не приняла. Не приняла и то, что сразу после съемок финала Кира, вышедшая из ворот школы победительницей, первой к Юле потянулась. Как тогда, в конце июля, когда теплый воздух в лицо, когда колбаса из чемодана самая вкусная, когда соседка с верхней постели самая забавная и самая татуированная, когда над желудком бабочки ютятся, когда пахнет яблоками мытыми от забранных в тугой хвост волос в блонд. Не приняла и того, что эти карие омуты, что появились молниеносно спустя два месяца разлуки, также молниеносно исчезли. Поклялись в любви, в тоске, в обожании, смотрели трезво, открыто, в сердце, еще глубже. Наебали. Как пощечиной по лицу молочному. Ебнули. Разбили. Пятками по глазницам. Мозг через прорехи вытек. — Скучала, — пиздела тогда нагло Медведева, целуя коленные чашечки, к каждой выпирающей косточке губами прислоняясь, душу Юлину раня своей нежностью, своим трепетом, своими руками-змеями, что по Юлиной талии ползли волнообразно к ребрам, к шее, желая там ее дыхание перекрыть, замкнуться. Чикина таяла. В каждый жест верила. В каждое слово верила. В губы целовала с ответным вожделением, горячностью, хрупкостью, нежностью. Вбивала в Кирины губы свое имя, что казалось, не осталось забытым после нескольких месяцев разлуки. 7 ноября. День Октябрьской революции. Бабушка рассказывала, что в этот день в школах и на работе раньше устраивали выходной. Мама маленькая просыпалась поздно, потягивалась, шла на ароматную кухню и за обе щеки уплетала жирные бабушкины блины с кислой сметаной, от которой сводило щеки. Бабушка улыбалась, когда рассказывала. Снова вспоминала прелести Совка и качала головой из стороны в сторону. Юля лыбилась, представляя, как везло советским детям, которых одарили лишним выходным в середине осени. 7 ноября. Юля его запомнила. Внесла в сердце, как красным маркером на календарь. На финале жарко было. В помещении душно, много улыбающихся размалеванных лиц. Мишель рядом, красивая до пизды, за руку периодически придерживает, желая сердце юношеское, в волнении заходящееся, поскорее успокоить, в порядок привести. У Юли особо интервью закадровое не берут, медальку за достижения какие-то не вручают, экранного времени, по образу и подобию, с гулькин нос. Чикиной похуй. Похуй, что с глазами карими, что стрелы со сцены выпускают металлические, ни разу не пересеклась. Похуй, что у той на груди бант перекосило и никто и не поправит ведь. Похуй, что руки на коленях, облаченных в темно-зеленый брючный костюм, в треморе, не лежат спокойно. В интервью вставили лишь пару слов. Про Киру. Про то, что Юля за нее болеет. Ей болеет. На большой сцене, где каждая финалистка произносила прощальную душераздирающую речь, Чикина не запомнила ничего абсолютно. Не запомнила, что за прическа была у Кристины и почему ее так активно обсуждали после финала. Не запомнила слез Амины, которые та смущенно утирала пальцами. Не запомнила платья Насти, что подчеркивало ее фигуру. На большой сцене, где каждая финалистка произносила прощальную душераздирающую речь, стояла Кира Медведева, к которой у Юли неосознанно были прикованы глаза. Чикина не помнила, что конкретно произносил рот в красной помаде, но что эта помада водостойкая, (позже проверила на себе), из памяти не вылетало. Что плечи, широкие и бледные, покрывались мурашками, дрожали незаметно, тоже запомнила. Запомнила, как красная лента с бантом, как у выпускницы обычной общеобразовательной, на белом платье, струящемся по талии к бедрам, ходуном бродила по вздымающейся груди, когда Кира своему имени радовалась. Имени, что теперь в разуме каждого зрителя. Имени, что Юля так старательно выстанывала, цепляясь тонкими пальцами за подушку, пахнущую мытыми яблоками. Кира Медведева достойна победы. Достойна девятисотого украдкой брошенного Юлиного взгляда. Достойна оваций и аплодисментов. Достойна искреннего и от души исходящего крепкого рукопожатия. Юля Чикина достойна искреннего и от души исходящего Кириного поцелуя в нос. После съемок, в гримерке, где каждая девушка наконец без камер могла выплеснуть свои эмоции и чувства, происходил кипиш. Вилка громко смеялась, привлекала внимание фотографа, хвасталась новой татушкой на лице. Между бровей красовался полумесяц, говорящий о Сейлор Мун, о Даше, о важном. Пчелка крутилась рядом, фуксией своей приковывая взгляд. Юля вещички собирала, мысленно проклиная себя за то, что на общем кадре так и не решилась к Кире лично подойти, поздравить, в глаза заглянуть наконец, напомнить, как летом те сами в голубые напротив заглядывали, как губы секреты под одеялом рассказывали, как руки под футболку лезли, рваные выдохи из Юли выбивая. В коридор, узкий, темный, Юля вышла в надежде, что с Кирой они больше не пересекутся, тупое чувство внутри Чикиной умрет, испарится, переболит и исчезнет окончательно. Не будут постоянно сжирать короткие двухнедельные воспоминания об одуванчиках, яблоках, втором ярусе, о загогулинах чернильных на правом бедре, о слезах в плечо в последний вечер, там, где никто не увидит. Юля не хотела ее больше видеть. Юля очень хотела, на самом деле. В руках телефон теребила, оглядываясь на двери. Лишь бы еще один разок на нее взглянуть. — Ебать, тебе стрелки идут, я заметила, — из-за спины с хрипотцой знакомой. Со знакомым мурлыканьем, со знакомой манерой подкрадываться. Юля оборачивается, телефон еле в руках удерживает. У победительницы сезона больше не дрожат плечи, на глазах уже нет слез радости и счастья, а в сердце, думается, уже нет Юли Чикиной. Юля тянет руку к чужой теплой ладони, сжимает крепко, изо всех сил, второй накрывает, в замочек превращая. Держит плотно, пожимает, молчит упорно, слышит биение сердца в груди, слышит настолько отчетливо, что боится, что Кира тоже его слышит. — Поздравляю с победой, брат, — Юля не заика. Просто радость от финала. Просто у Киры ладони на ощупь все такие же. — Брат? — удивленно и смешливо. У нее лицо честное, открытое, радостное, глаза смотрят в упор на Юлину взволнованную физиономию. Голубые озерца в приглушенном свете коридора выглядят глубже, пронзительнее, синева бушует, море волнуется. Кира подмечает, что щеки пунцовые, их бы в ладони свои и растереть. Как тогда. — Давно ли я брат-то? Чикина тушуется. Уголком губы дергает. Не замечает, как ее первую утягивают в объятия. Долгожданные, теплые, почти позабытые. Обнимает все та же Кира, все та же девчонка, что плотно сидела и желала скорее бросить, все та же, что целовала Юлю на крыльце в последний вечер на глазах у участниц и съемочной группы, успевшей заснять то, как Юля Кирины слезы вытирает. Чикина обнимает Киру в ответ. Плечи прохладные к себе прижимает, физически ощущает, как тремор настигает вновь. Внутри замирает вселенная. Теперь все на своих местах. На носу Чикиной остается след от красной помады. *** Они кружочки вместе записывали, Юля от радости сразу победительницу в Курск потащила, на электричку посадила странную, смеялась от души, почти до слез, почти не пьяная, просто под куражом, просто счастливая до пизды, просто Кира Медведева теплом плещет, кончиками пальцев к плечу целует, взглядами обожания мажет. Кира от радости в электричку странную села. Просто от того, что Юля Чикина почти до слез радуется, светится, щечки огнем у нее горят, красные, она бы сейчас их растерла, ущипнула, как раньше. Вышли на следующей станции, образумились, что хуйню какую-то вытворили инфантильную, эмоциональную, и такси до Юлиной съемной вызвали. У Юли тепло, чайник греется, руки в ее руках греются. Чай с мятой, Кира удивляется, откуда такая диковина у нее в шкафчике. Юля сама не ебет, но в черном чае для Медведевой должна плавать. Чикина бы сама в чай занырнула и вместо чаинок на дне кружки плавала, чтобы Кира ее потом выпила, поперхнулась, непременно, а Юля бы на ее языках примостилась и жила бы там счастливую жизнь. Чай остается недопитым. Кружки с налетом утром будут. Тяжело отмыть будет. Но это только утром. У Киры в глазах сияния. У Юли в глазах тревога, что наутро Юлино счастье оборвется, кончится, исчезнет, испарится, станет дымкой. Чикина всем своим существом боится стать пылью. — Скучала, — говорила тогда от чистого сердца Медведева, целуя коленные чашечки, к каждой выпирающей косточке губами прислоняясь, душу Юлину возводя к небесам своей нежностью, своим трепетом, своими руками-змеями, что по Юлиной талии ползли волнообразно к ребрам, к шее, желая ее всю заполучить, целиком объять, как мир, как галактику. Чикина таяла. В каждый жест верила. В каждое слово верила. В губы целовала с ответным вожделением, горячностью, хрупкостью, нежностью. Вбивала в Кирины губы свое имя, что казалось, не осталось забытым после нескольких месяцев разлуки. Кира Юлино имя шептала в уши, в виски, в основание ключиц. Она не забыла. Никогда не забывала. Помнила, как летом ей цветы из клумбы вырывала, Юля смеялась, мялась, принимала подарок, а потом бежала к той же клумбе, где ее ловили организаторы, пиздов вставляли, а та отбивалась и верещала, что даже еще не успела сорвать. Помнила, что макушка у Юли пахнет травой свежескошенной, летом, юностью. Помнила, что у той губы самые мягкие, что она в жизни целовала. — Ты бы знала, как я, — на выдохе, на вдохе, на прикосновении к волосам платиновым, на поцелуе в лоб. Юля тоже от сердца, от легких, от мозга говорила. В каждое слово тоску, выверенную месяцами разлуки, вкладывала. У Юли руки теплые. Кира только что победила на проекте. Кира только что победила одну маленькую Юлю Чикину, которая во время сна сопит, которая макияж смыть забыла, которой так идут длинные черные стрелки. *** Утром испаряются грязные кружки с кухонного стола, испаряются следы от обуви на пороге в прихожей, испаряется рюкзак, что в дверях был впопыхах сброшен, испаряются пряди светлые с соседней подушки, испаряется Кира Медведева. У Юли обида страшная. Юлино счастье наутро оборвалось, кончилось, исчезло, испарилось, стало дымкой. Она пропадает. Не пишет, не звонит, не появляется в соцсетях, не ведет инсту, в телегу выложила пару постов. Юли Чикиной для нее нет. Нет и тех поцелуев, что были оставлены на Юлином теле 7 ноября. День Октябрьской революции, Юля помнит с детства. На интервью для очередного телеграмм канала Чикина в сердцах хоронит Юлю и Киру, Киру и Юлю. Хоронит, на могилку горсточку земли сыплет, а потом плюет сверху, богохульница. Сердце на протяжении еще двух месяцев так и не находит себе покоя. Кира по венам пущена, к сожалению. Кира под закрытыми веками перед сном. Кира снится. Кира мерещится. Она в каждом. Она в Юле. Чикину тошнит. Чикина улыбается, трет устало глаза, когда на эфирах задают очередной вопрос про ту, кто из Юли весь дух выбил, ранил, укусил, вырвал легкие с мясом, с ребрами, с костями. *** Пальцы немели, когда ее лицо было в полуобороте. В груди теплилось что-то знакомое, колкое, пассивное, что-то, что почти полгода назад дышать не давало. Что почти два месяца назад палкой по затылку ебнуло. У Киры волосы красивые. В них не хватает Юлиных пальцев. На дне рождении у Эмиля шумно, людей много. Кристинину спину Юля видит первой. Та тоже необычной девчонкой была. Высокая, со своим неизменным мнением, гордая, справедливая. Олю свою любила, в щеки ее целовала. Чикина умилялась с девчонок, отчасти завидовала. Кирина спина рядом. В руках знакомый тремор. Ком к горлу подступает сам, дыхание перехватывает. Знакомый образ из полуоборота в анфас поворачивается. Где-то внутри оживляется одна дохлая бабочка. Кирины глаза темные, как угольки в камине, жгучие, острые. Смотрят куда-то в лоб, дырку сверлят. У Юли уголки губ ползут вверх, трясутся. Рот приоткрывается. Сейчас поздоровается. Сейчас, еще секунду. Медведева дырку перестает жечь и отворачивается. Возводит стену, в которую Юля врезается. Больно лбом об нее приходится. «Ахуевшая, — думает. — Пиздец, какая ахуевшая». Стены в помещении подсвечиваются неоном, стробоскоп периодически выводит из реальности. С Эмилем вышла пара смешных фоток, с Ронни вышло поболтать о чем-то отвлеченном с десяток минут. Людей много. Люди везде. Юля чувствует, что в помещении есть человек, что сделал в ней сквозное отверстие и живет свою лучшую жизнь. Смешно. Юле с себя смешно. Смешно ей и тогда, когда рука с татуированными пальцами ложится ей на колено, будто не было абсолютно нихуя, будто они сейчас случайно встретились, будто это уместно. Единственное, в чем себе не изменяет Кира, так это в привычке подкрадываться. — Не виделись давно, — снова мурлыкает. Юля ненавидит себя за то, что от звука чужого голоса начинает кружиться голова. На кожаном диванчике, который Юля несколько часов мониторила взглядом, место не так легко было заполучить. Полутемно, в самом далеком углу зала, интимно. Здесь Юля должна была провести остаток вечера в одиночестве, помыслить, чуть-чуть попроклинать Киру, чуть-чуть похуесосить себя за то, что ее до сих пор колышут эти волосы в блонд. Медведева два часа ничего не мониторила, в легкую заполучила место на востребованном кожаном диване, в легкую заполучила Юлино сердце. — Ахуеть, а я и не заметила, — язвит в ответ Юля. Чикина взаправду не заметила, как пронеслись два месяца с седьмого ноября. Не заметила, как сами собой закрылись зачеты в Курске, не заметила, как пролетела ее первая фан-встреча в Питере, где она исполнила свой сольный концерт. Не заметила, каким рубцом Медведева оставалась каждодневно в ее воспоминаниях. — Юль, — рука на колене сжимается. Юле стыдно за то, что под штанами становится жарче от простого прикосновения. — Ты за что на меня в обиде? Чикина слышит эту фразу. Чикина ее слышит и не может переварить. Чего нахуй? За что? Она имеет право задавать вопрос «за что»? Глаза наполняются слезами моментально, лицо краснеет, желваки ходуном, тело охватывает жар. По Юлиному лицу прилетает самая болезненная пощечина. Для Киры то, что она исчезла сразу же после того, как осыпала трепетными поцелуями, призналась в любви, шептала в уши Юлино имя, трахнула в конце концов, ничего не значит? Не имеет значения? Похуй? Здесь не на что обижаться? Юля подрывается, смотрит-смотрит злым взглядом в красивое, грубое лицо, ловит обеспокоенный взгляд карих напротив и не может больше сдерживать то, что копилось внутри. Слезы сами собой по щекам. Губы сами собой дрожат. Юля не истеричка, нет. Просто Кире Медведевой, что украла у Юли сердце, на это сердце похуй. — Иди ты нахуй. Слышишь? Иди нахуй, раз то, что, блять, между нами было, для тебя нихуя не значит, — Чикина полушепчет, голос дрожит, фраза остается на кончике языка болью, будто прикусила. В Кирином лице читается растерянность. И опять эта ебаная обеспокоенность. Медведева брови хмурит, губы закусывает. Юля похожа на колкого ежа, к ней не притронуться, ее не обнять, ее не достигнуть. Юля Кире нравилась, правда. Нравились ее уши торчащие, телосложение худощавое, ее смех заразительный. Нравилось, когда та скороговоркой говорила, слова проглатывала. Нравилось, как сопела во сне. Юле хуево. Юле хуево из-за нее. У Киры на душе кошки скребутся. — Поедем сейчас поговорим? — Никуда я с тобой… — Кирина рука на Юлином колене. По-правильному, по-знакомому. Юля осознанно выбирает самые увесистые грабли, бросает их перед собой и ступает на них уверенно. Интересно, а Кира ей предложит чай с мятой? — Ладно, поехали. Она не вызывает такси, у нее своя машина в каршеринг. Салон ей к лицу, руки на руле и взгляд внимательный на дорогу тоже. Юля когда-то мечтала сидеть вот так рядом с ней на пассажирском, смотреть через лобовое на ебливые пробки и вместе посылать нахуй неумелых водителей. Она сидит сейчас на пассажирском и захлебывается мыслями, почему для обычного разговора ее везут в место, отмеченное на навигаторе, как дом. У Киры дома холодно. Вещи по полочкам, комнаты пустоватые, видно, что только недавно въехала. Чашка в шкафчике только одна. Для Юли попросту ничего здесь нет, даже чашки. Минималистично и мерзло. Наверное, как у Киры на душе. — Что бы тебе предложить? — Кира открывает холодильник, разглядывает полки, оглядывается на Юлю, которая язык проглотила и только смотрит по-волчьи. Того гляди, цапнет. — Ниче не надо. — Сок? — Ладно. Юля болтает в руке стакан с содержимым, смотрит на чужие пальцы, что нервно по столу бренчат, исподлобья на Киру поглядывает, что только с виду доброй и милой кажется. Сейчас, как начнет говорить, так у Юли, как обычно, уши в трубочку, а сердце ухнет. — Даже мяты нет, — Чикина цыкает и видит, как Кира улыбается уголком губы. Кира приподнимается, пальцы в узорах тянутся к Юлиной щеке и растирают ее, как тогда. В глазах читается: «Прости, не удержалась». В глазах искренность. Юля плавится снова. Кирино лицо очень близко, очень рядом. Чикина делает ошибку и опускает глаза на губы. Пиздец. Это ебаный пиздец. Кира замечает, и сама свой взгляд на Юлины губы опускает. Когда Чикина оказывается слишком близко в поле зрения, Медведева забывает, что такое разум. — Объясни ты, а потом я постараюсь объяснить, — шепчет почти в самые губы Юли Кира и не поднимает взгляд. Чикина тушуется. Губы напротив сбивают с толку. Хочется рассказать ей про все-все. Про все мысли, про каждый прожитый день без нее. Про сны, в которых она главная героиня. Про людей, в которых Юля узнавала ее. — Че тебе объяснять? Объяснить про то, что я чувства к тебе никак не могу из себя вытравить? Объяснить, что на проекте за тобой хвостиком бегала не только потому, что у тебя подушки вкусно пахли? Объяснить, что ты меня и во снах преследуешь и наяву? Объяснить, что ты, нахуй, после финала меня разбила вдребезги? Убежала. Ты просто, блять, убежала. Не знаю, от чего именно. От меня, от чувств, от каких-то обязанностей. Всегда склонялась к третьему в своих домыслах. Не знаю. Но факт того, что, когда я тебя вижу, у меня ком в горле, остается фактом. Юля замолкает. В голове одно единственное слово, которое поперек горла встало и дальше не выходит. Чикина его еле выхаркивает: — Я люблю тебя. Бредово, да. Но больно. Кира вздыхает. Она знала, к чему разговор двинется. Знала, но все равно повезла Чикину домой. Потому что, когда Чикина оказывается слишком близко в поле зрения, Медведева забывает, что такое разум. А еще потому, что дома была мята, но ее Кира хочет оставить на утренний чай. — Я не могу ответить сейчас тем же, Юль. Ты нравилась мне, да, бесспорно. Но не более. Прости. Убиваться — я не убивалась. Страдать — я не страдала. После финала я очень была рада тебя видеть, честно, солнце. Соскучилась тогда. По тебе и, наверное, человеческому теплу. Хотелось тебя вспомнить, обнять, хорошо время вместе провести. Вот сейчас тоже, например, хочется. Но ведь с тобой трудно будет, Юль. Чикина глотает обиду. Она ожидала, что ее разобьют, как хрустальную вазу, во второй раз. Ожидала, что не ответят взаимностью. Ожидала, что предложат очередной секс без обязательств. Ожидала, что угодно, но только не того, насколько больно это будет слышать. — Кир, я хочу процитировать Земфиру, можно? — в отчаянии, с мокрыми глазами, с пулей в позвоночнике. Медведева кивает. Она все еще близко. Она все еще бегает взглядом от губ к глазам. — Пожалуйста, только живи. Ты же видишь, я живу тобою, — Юля напевает под нос тихо и жалостливо, противно от самой себя, будто снова пятнадцать и ты выпрашиваешь чувств у кудрявого пацана из параллели. Кира хмурится от этих строк и от того, как Юля себя унижает. — Моей огромной любви хватит нам двоим с головою. Медведевой больно от того, как девочка, для которой она с такой любовью рвала цветы с клумбы, для которой готовила постные обеды летом, у которой дома она тщательно вымывала чашки и прихожую, будто уничтожала свои следы, сейчас убивает себя морально. Топит. Ранит. И ведь это Кира с ней делает на самом деле. Топит и ранит, убивает морально. Губы у нее все еще манящие, хочется поцеловать их, вымолить прощение. Впиться и, как пчелы, воровать нектар. Медведева тянется к губам, медленно касается пальцами щеки, притягивает Юлино лицо к себе. Утыкается лбом в лоб. Расстояние сокращается, и удерживать губы, не прикасаясь к чужим, становится тяжелее бетона. — Если ты сейчас меня поцелуешь, ты автоматически заберешь все свои слова назад, — грозится Чикина и облизывает губы. — Все слова, что не можешь ответить мне тем же. Целуешь, значит, берешь ответственность. Сдерживаешься, я вызываю такси и по съебчикам, вжик, в жизнь, где я тебя не вижу месяцами, где… Кира перебивает ее поцелуем. Требовательным, жадным, исскучавшимся, дыханием в дыхание, ладонью на шею. Язык у Юли пламенный, она сама пламенная, Кира даже не подумает ее тушить. Кира Медведева ответственная. У Киры губы горькие. Почти такие же горькие, как Юлины слезы утром 8 ноября. — Скучала, — сквозь поцелуй лепечет Кира, а Юля снова задыхается в ее руках, не имея понятия, говорят ли ей это от чистого сердца или нагло пиздят.