Самовлюбленный роман, или Третья Четверть

Знаете этот раздражающий детский звук, когда кто-то катает карамельку во рту и та гулко бьется о зубы? Она постоянно посасывала небесно-голубые пастилки ментолового стрепсилса. В ее крохотном кармашке на брелке, заменявшем косметичку, лежал пузырек льдистого блеска, обгрызанный коричневый карандаш для глаз и пара вырезанных из блистера пастилок. Ее не румянило от холода, кровь не приливала к щекам, каштановые волосы всегда казались тяжелыми. Она приходила после длинных ночных съемок в монтажку, бледная от чуть мерцающей пудры, в каком-нибудь темном свитере, снимала сапоги, надевала посеревшие от стирок вязаные носки с высокими подворотами, забиралась на облезлый кожаный диван, застеленный драповым больничным одеялком, и следила за нашей работой, перекатывая туда-сюда пастилку во рту. Казалось, что бдение немного тяготит ее простотой. иногда мы забывали о ее присутствии. Находясь далеко от мониторов, она тем не менее отлично всё видела, и вдруг, словно из небытия доносилось "стоп!", и это всегда было "стоп", которое вылавливало пропущенный стежок. «Назад на пару сек», - говорила она, облокачиваясь вытянутой рукой на стол. Холодный экран высвечивал ее кулак с натянутым под большой палец рукавом очередной серенькой водолазки. Холодный свет сочетался с ее бледностью. Казалось, она создана для всей этой крысиной жизни без солнечных лучей. Что ей-то ничего не будет, как будто она не как мы, не скулит по мелочам и не испытывает дефицитов. Как будто она другая. Глупое заблуждение. Желание увидеть, что хоть кто-то справляется, что хоть кому-то тут хорошо. «Видишь? Это бьется?», - тихо говорила она, перехватив у меня контролер. «Не бьется», – со вздохом отвечал мой напарник Митя. «Давайте сюда перетащим предыдущий синхрон, посмотрим, может нормально будет». И было нормально. Невозможно вспомнить день, когда стало понятно, что всё это мне безумно нравится. Что мне нравится фантазия о ней как о другой, сделанной из какого-то другого, морозостойкого теста. Точно помню, что это случилось совсем не сразу. Меня как будто насторожил случай, когда она вступилась за меня перед одиозными выпускающими редакторшами, когда поджали сроки. Как суровый зимний дух, она проявилась на секунду и сказала: «Хорошо монтировать – это долго. Смиритесь». И тьма отступила. Такая мелочь, как землетрясение в полбалла – даже сервиз не задрожал. И всё же. Помню, чуть позже во мне что-то ёкнуло, когда я случайно подслушал, как она рассказывала нашей секретарше, что ходит с бойфрендом на парную терапию. Меня вдруг поразило, что у нее есть какая-то внерабочая жизнь. В ней настолько не было ничего гражданского, ничего выдающего обычного человека со своей судьбой и потребностями за пределами бесконечного профессионального внимания, что представить, что у нее есть личная жизнь, а в ней проблемы, и она может их обсудить вслух, в присутствии третьего лица – всё это было каскадом ухающих куда-то в глубину живота толчков. Я не начал думать о том, что у нее есть то, что бывает у женщин – тело под одеждой, волнующие фазы менструального цикла – скорее я стал активнее об этом не думать, что еще хуже. Тогда я стал разглядывать ее чаще и внимательнее. Проступили земные детали, которые не замечаешь, думая об отдаленном человеке, которого легко уважать и побаиваться. Катышки на изношенной пайте с парижского концерта рок-группы нулевых. Коктейль из светло-зеленой жижи, который она глотает утром в субботнюю смену, если в пятницу гуляла. То, что она не носит парфюмерию. Если кто-то оставлял за собой слащаво-спиртовой парфюмерный след – она с неприязнью начинала говорить в нос. А еще она очень плохо запаковывает подарки, и поэтому в горе свертков «секретного санты» ее коробка угадывалась безошибочно. Я мог взять ее себе. Но не стал. Зато тогда, на новогодней вечеринке, мы все поднимали офисные фужеры с кислым шампанским, я стоял рядом с ней, за левым плечом, и увидел короткий, незначительный жест – она взяла десертную вилочку и перед самым тостом быстро помешала ею в своем бокале, видимо, чтобы высвободить лишний газ. Игристая пенка за мгновение вздулась до самого верха тонкого фужера, и вместе с ней что-то вздулось в моем солнечном сплетении, бессмысленно и бесконтрольно. Этот маленький жест стал для меня той мелочью, которая отделяет каждого влюбленного от незнания своей уже растущей любви. Маленькая вилочка, маленькая быстрая рука, маленькие пузыри воздуха – всё это стало для меня мучительной точкой отсчета – и в прошлое, и в будущее. Забавная мысль, похожая на кофейный ожог на нёбе, который без конца зализываешь. Вот есть этот инопланетянин – человек, с которым тебя ничего, ничегошеньки не связывает. Букет внешних черт. Стихотворение из привычек. Нелюбовь к газированным напиткам и сладким духам. И вот есть мысль, что у него, у этого стихотворения, тоже есть обыкновенные моменты прерывистого громкого дыхания, переход в сексуальный режим. Эти однообразные ласки, на которые мы все способны без особой фантазии – неизвестно зачем и почему. Мне хотелось, чтобы ничего такого у нее не было. И в то же время именно мысль, что это возможно, заставляла собирать ее в себе, черту за чертой, строчку за строчкой – всю ее видимую часть. Издали мне все женщины кажутся идеальными. На них не видно пор и трудно представить, что в их бытии может случиться, например, неудачная стирка или неожиданный дождь во время прогулки: их одежда всегда кажется новой, а обувь – неношеной. Но когда я начинаю приглядываться – оказывается, что это не совсем так. Земная, нормальная природа женщин проглядывает. Светлые подошвы кед были вымыты и поскаблены скребком. Одежда отбелена и выглажена. Следы их длящейся жизни, их соприкосновения с материальным миром, проступают. Это оказывает на меня противоречивое действие: как будто разочарование. Но и запрещенная, дерзкая интимность. Сразу, валом, становятся возможными их запахи, их слюна, их жарящая близость. Возможными не конкретно со мной – а вообще, с кем-то. Но разве не всё равно? Я решил спросить, что за хрень она всё-таки пьет из спортивной бутылки, потерявшей былую прозрачность. «Похоже, что это кто-то выблевал», – сказал я с веселым отвращением, указывая карандашом на комья взболтанной жижи. «Знаешь, как мамы-птицы, которые сблевывают еду птенцам, чтобы лучше переваривалось», – добавил Митя, и мы засмеялись. «Это птичий блёв?» – спросил я. «Это спирулина с бананом и сорбентами», - ответила она тем спокойным, немного скучающим голосом, которым надиктовывала правки. Спирулина с бананом и сорбентами – удлинилось моё внутренне стихотворение. Наверное, я пропустил этот момент в старшей школе, когда замечаешь какую-нибудь девочку и всё в ней кажется особенным. Её пенал, её портфель, ее скромное серебряное колечко. Кажется, что они не продаются ни в одном магазине. Что всё это собрал для неё какой-то исключительный костюмер. И никто вокруг (идиоты) не видит этой особенности, она только для тебя. «Что ж вы вчера тогда такое пили...», – смеется Митя. Она не отвечает, а у меня в голове с бешеной силой стучит ровная бочка басов, под которую она наверняка вчера заглатывала что-нибудь горячее и прозрачное. Есть во влюбленности что-то отвратительное. Как я отвык от этих картинок вторжения в чужую жизнь. Была ли она популярна в школе? Была ли у нее лесбийская фаза в универе? Наверняка, была мощная отцовская фигура – научный руководитель или первый начальник – кто-то, кто позволил ей уважать себя в работе, но установил эти размашистые границы, не оставляющие места для личного. Профессионал – это тот, кого почти не видно, из него выходит только важная, жаргонизированная информация. Бесконечная мельница перемалывает дело, и это спокойный смысл, за который можно уцепиться и плыть. Мы давно уже не делаем достойное важное дело, мы снимаем и монтируем ерунду, но в своей пайте, немодных синих джинсах и вязаных носках она до сих пор как в мундире. Я выхожу на площадку с большим стаканом жидкого кофе и смотрю не туда, где навязчиво светло, а в темноту за картонной декорацией. Там стоит она с рацией и наушниками – и эти орудия наверняка делают ее жизнь осмысленной. Здесь я должен позавидовать, но не чувствую зависти. Мне просто нравится, что у нее есть эти предметы. Что она связана с ними, будто якорями, а не потеряна, как другие, что ходят здесь часами, подъедая крекеры с убогого раскладного стола. Мы все катимся непонятно куда – а у нее в руках рация и наушники, и она невидимыми движениями создает порядок. Однажды мы можем почему-то вместе напиться. И я смогу спросить ее всё, что мне хочется узнать. Эта мысль вызывает ужас. Я выделил из пространства человека, и теперь это вопрос времени, когда я захочу облизать ее с головы до ног. Как это происходит? В чем связь? Я слежу за ней как за горячей точкой на тепловизоре. Эта точка расширяется и горячеет. Она выходит из темноты за декорацией, подходит ко мне, смотрит темно-миндальными глазами, ничуть не особенно, не дольше обычного, как бы я ни старался себя накрутить, и говорит: «Сегодня материала не будет. Иди домой». Хороший научный руководитель или какой-нибудь телешеф на тогда еще честном канале научил ее, что можно говорить медленно, тепло и человечно – и при этом никак не выходить за рамки субординации, не касаться рукой локтя, не спрашивать о здоровье и усталом виде. Так он показывал ей, что никогда не напомнит, что она женщина. Никогда не внесет в их совместную святую службу неловкость. И так теперь она поступает с другими. И так поступает со мной. Поэтому мне нечем обманываться. Не из чего строить дурацкий замок воображаемого романа. Как посмотрела, как прикоснулась, что сказала. И это рано или поздно пройдет.