Самовлюбленный роман, или Третья Четверть

Я всегда подозревал, что хотеть женщину – плохо. Меня не обманывали обсуждения в мужском кругу, почти целиком состоявшие из междометий одобрения желания. Ничто хорошее не нуждается так сильно в одобрении. Я рос с четырьмя сводными сестрами, и ничья громкая бравада в раздевалке не могла заставить меня думать, что у меня есть хоть какая-то возможность хотеть девушку и не чувствовать себя при этом опасным маньяком. Я дрочил только на рисованное порно с тентаклями, избегал одногруппниц в плиссированных юбках, от которых у меня потели ладони. Только изредка какой-нибудь мягкий бугорок голой кожи, непокорно выскочивший над тугими джинсами, когда холеричная отличница высоко тянула руку, вызывал во мне прилив дикой тоски и одиночества. Я ненавидел мировую литературу и кино, потому что в компаниях и барах девушки бесконечно обсуждали, какой мудак тот или иной герой, и во мне не хватало озлобленности, чтобы врать им и себе, доказывая, что это не так. Я предоставлял девочкам хотеть меня. Этот безопасный коридор вел меня среди лабиринта без риска встретиться с уродливым Минотавром мужескости, которого мне без конца описывали – что те, кто его ненавидели, что те, кто боготворили. Слегка отмороженное спокойствие, которое дарил мне этот путь – она берет меня за руку и ведет, улыбаясь, как в инстаграмных роликах, куда-то вперед – вызывало, конечно, некоторое сомнение. Меня не беспокоило отсутствие свободы воли – я всегда мог отказаться, если девушка хотела меня, а во мне ничего не отзывалось. Но меня беспокоило то, насколько мне омерзительна возможность собственной инициативы. Я закатывал глаза, когда очередная подружка по квиз-клубу, ставшая моей девушкой на год с небольшим, выдвигала предположение, что я просто не люблю женщин – может быть, я гей или асексуал. Я на это закатывал глаза, а внутри и сам не раз думал, что вся эта сложная конструкция про отказ быть мудаком вполне может быть отвлекающим маневром от чего-то, что я сам про себя не понял. Но это было не так. Минотавр жил во мне. Он ворочился и водил рогами. Мне просто слишком сильно хотелось его перехитрить. У меня было лишь два способа не чувствовать себя виноватым, не ощущать с каждой эрекцией бесконечный стыд, не видеть справа и слева от себя бесконечную зеркальную галерею мужчин, звереющих от свободы, эгоизма и жажды обладания. Я мог или стать как они – чего точно не хотел – или как-то хитро спрятаться за зеркалами. Так я и пустился в не слишком беспокойное море серийной моногамии. Меня находили уверенные неглупые девочки. Они все были разные, и я со всем вниманием впитывал их индивидуальность и опыт. Но за внешним эмансипированным слоем всегда крылась одна и та же тайна об опасном или равнодушном отце и, возможно, как следствие, предпочтение покорности в постели. Они приходили ко мне, сначала утверждали свою силу, почти с вызовом. А когда я не реагировал и не убегал, просили, чтобы я стал главным. И я был главным. И мой безопасный игрушечный Минотавр называл их грязными шлюхами и крепко держал за запястья, а потом мы всё чаще заказывали доставку и переставали друг друга интересовать. В понедельник мы долго раскачивались – после единственного выходного – не вполне дня, а скорее чуть удлиненной ночи, потому что солнце не всходило, и был только сон, звуки стиралки и геншин. Я поставил качать материал с субботних хардов и торчал у орущей кофемашины, прислонившись горячим сонным лбом к холодному навесному шкафчику. Пришли техники, операторы и осветители, все по очереди проходили причастие кофемашины и перемещались на лестничную клетку курить. Техники курят сигареты, монтажеры – дудки. Классово-технологические различия. «Мне кажется, этот пул никогда, блядь, не кончится», — сказал оператор Коваль, проморгавшись налитыми кровью глазами. «Сегодня кто вторреж?» — спросил его техник. Коваль назвал ее имя. Прошла волна неопределенных междометий и кряканий. Конечно, ее, как и других женщин, обсуждают. Не так, как секретарш и редакторок – любимый объект прохаживаний и древних анекдотов, всего, что рождается из неиссякаемого сочетания интереса и дежурного презрения. Старших по званию, продюсеров и вторых режиссеров, обсуждают осторожнее. Дураков, не воспринимающих женщин как начальников, не осталось. Но еще возможно сладкое местечко между завуалированной иронией и еще более скрытой объективацией. Если она свойская и позволяет небольшой бардак – они будут издалека иронизировать над ее женской мягкотелостью. Если работает строго и не дает спуска – то в ход идут осторожные версии вечного мифа о пересушеной суке. Формально она, конечно, проходит по разряду пересушеных сук, но что это за сука, которая не рычит, не матерится на собраниях, не пунцовеет, когда выпивший Коваль теряет управление над краном и операторская корзина с грохотом бьется о бетон павильона? — Она пришла уже кстати, — сказал лукаво Митя. — Да лааадно, — ответил техник Коваля, даже не начинавший расставлять оборудование. — Ага. Да она по-моему и не уходила, — продолжает Митя, сбавив громкость. — Ну всё, значит, разбилась любовная лодка, — сказал Коваль. — А он кто вообще у нее? — спросил техник, немолодой дядька, работающий у нас недавно. — Да фиг его знает, она же такая у нас, неразговорчивая дама, — ответил Коваль. — Это она с тобой, Коваль, неразговорчивая, - усмехнулся Митя, не упустив случай повысить свой статус. — Пиарщик у нее мужик. — И что у нас теперь на съемках будет? С вторрежем-брошенкой? — спросил техник, как бы шутя, но с пролетарской озабоченностью. — А с чего ты взял, что она брошенка? — вступился Митя. — Ну, ее же из дома погнали, — ответил техник. — Так это она может ушла, чтобы он монатки свои пиарщиковые собрал. Повисла пауза сплетнической неловкости. — ЧТО ж, блядь, у нас на СЪЕМКАХ БУДЕТ? – неожиданно для себя самого сказал я и расхохотался. Все посмотрели на меня. Я стал соображать, как свернуть нечаянный наезд. — Нормально всё будет, — сказал я мягче. — Будь у нас все такие брошенки, как она, мы б к концу каждого пула не умирали бы. Сто пудов, если бы ни Митя такой глазастый, мы бы и не узнали, что у нее дома драма какая-то. Митя расслабился. — Я не глазастый, я просто с секретаршами умею разговаривать. Вы видели, какая Варвара сегодня? — Дааа, Варвара... это да, - отозвался Коваль и прихлебнул свой кофе. После разговора на лестнице я почувствовал себя паршиво. Водил глазами по столбцам видеофайлов с длинными номерными названиями и злился на себя за какой-то дятловский выпад, который легко можно принять за защиту чести дамы. Я не защищал ее честь (господи, что это вообще такое) – мне просто показалось таким смешным и тупым предположение, что что-то в ее жизни, тем более какое-то цунами чувств, может просочиться к нам сюда, на площадку, через все фильтры ее спокойной, тягучей персоны Снегурочки в серой водолазке. А еще я, конечно, отвлекал себя самовыволочкой от странного букета информации – что она спала на нашем диване, что у нее кризис, и, возможно, она правда более уязвима, и теперь я буду искать эти знаки уязвимости и замерять их. Я бестолково открываю рандомные файлы, притворяясь, что отсматриваю материал, кручу контролер и клацаю мышью. Я слышу, как она заходит, молча, не здороваясь, садится сзади, открывает молнию кармашка и надавливает на блистер. Я слышу, как перекатывается ясно-голубая ментоловая конфетка у нее во рту. Я хочу залезть языком к ней в рот и отобрать эту шумную пастилку. Я хочу, чтобы она немедленно отсюда ушла. Как на зло, весь день Митя был в приподнятом настроении и нужно было обслуживать его экстравертность. За годы в монтажках я привык аккуратно подыгрывать людям суб-творческих профессий, коротко, по возможности остроумно, и всегда с обозначенной границей: «ты, конечно, крутой чел, но задушевно у нас не будет, и вываливать весь свой коммуникабельный креатив на меня не надо». Думаю, у меня репутация темнилы и язвы, хотя я стараюсь не перегибать. Это хитрый, на самом деле, баланс: люди здесь сочетают грубость производственного цеха и тонкую организацию несбывшихся творцов. Здесь у каждого второго в столе написанный еще в киношколе сценарий или раскадровка фильма или ролик-портфолио с парящей в луче света вгиковской пылью, но мы все оказались тут, и вряд ли когда-нибудь отсюда выберемся, только будем рассказывать новым знакомым в барах, что видели такую-то знаменитость, и он, оказывается, вообще такой простой парень, и мы ой как задружились, пока я вешал ему петличку или выставлял баланс белого. Всё это не мешает племенной жажде уколоть за слишком изящные увлечения. Я бы никогда в жизни не сказал на работе, что пишу от скуки стишки и хожу раз в месяц на заунывные поэтические семинары. Мне достаточно пинков за чтение в перекуры. Вот и сегодня в честь хорошего настроения Митя решил вновь дразнить меня моими книжками. — Чего там нейробиологи, что нового нашли? — спросил он, когда я собрался на перерыв с читалкой. — Нашли, Митя, что злой воли не существует. Только генетика плохая и мозговые травмы. — Капец, что у них не хватишься, ничего у них нет. Ни бога, ни злой воли. И что же, если я работаю плохо, это тоже генетика? — В твоем случае скорее травма. Мимо двери на кухню прозвучали ее шаги. Шарковатые, в меховых сапожках. — Слышите, это генетика виновата, что я не успеваю нихрена сдать сегодня! Шаги прошли обратно. Я съел холодный бутерброд и просидел свои законные двадцать минут на пятачке пожарной лестницы, делая вид, что читаю. Немного морозного воздуха, сирен, отсвета проблесковых маячков в сумерках, кальянного репа в проезжающих машинах. Какая-то всё-таки жизнь. От влюбленности воздух морознее, картинка повседневного мира ярче, и сам себе кажешься юнее. Снова нападает подростковое чувство, что ничему ты не принадлежишь, и видишь не город, от которого давно тошно, а просто мрачноватую, но симпатичную рождественскую сказку с иллюминацией и размытыми затемненными краями. Я ведь и правда молодой, пустой человек. Поэтому ко мне пришла любовь, чтобы меня наполнить? Потому что мне скучно, потому что я разменял свою четверть века и пришло время вляпаться в большую грустную историю? Вечером снова будет длинная дорога с шепчущими людьми из какого-нибудь подкаста сквозь гул метро (может купить машину? нет, это еще хуже) – и квартира, как будто не особо отличающаяся от этого места. Может я правда влюбился, потому что я одинок и в тупике. Но разве я больше одинок, чем Митя или кто угодно здесь? Можно позвонить Андрею и Марине, мы сто лет не собирались. Или пойти на семинар. Или на собрание детей алкоголиков. Или в дзен-монастырь. Или встать у стойки в «Аполло» и посмотреть, кто меня захочет. Я всё еще могу ходить на вечеринки. Я всё еще могу не спать до утра, хотя это дается уже труднее, чем раньше. И сейчас самое время не спать до утра. Выйти из какого-то клуба с красными глазами и лицом, перемазанным чьими-то блестками – и упереться в утреннее бумажное небо. Этот купол из оргстекла вместо небосвода. Стоять у воды и смотреть на него до одурения. — Ты в порядке? — хлопнул по ушам ее голос. — А? Да. — Ты проматываешь на репите этот синхрон раз восьмидесятый. Мити нет. Она сидит сзади. Как всегда голосом в спину. Как психоаналитик, уложивший тебя на кушетку. — С ним что-то не так? — спросила она. Давай импровизируй, работник. — По-моему... он весь разваливается. Мы его сократили – и я всё слушаю, кажется, швы заметные. — На звуке поправят швы. — Ну... да. Куда-то меня унесло, раз не заметил, как она зашла. Я повернулся на кресле. Она сидит, поджав ноги, и смотрит в телефон. Снова на ее лице маленький прожектор холодного света. Она чувствует, что я на нее смотрю, конечно, чувствует. Медленно поднимает лицо, брови сведены. Я смотрю на нее и, кажется, хочу сказать своим взглядом, что очень устал. Я пытаюсь показать свою усталость максимально неопределенной, никак не связанной с моими чувствами. Скорее с длинным пулом и длинной зимой. Чтобы это несло невинный рабочий смысл. Я могу сказать, что уже плохо соображаю. Что мне пора завязывать. Что Митя снова свалил раньше времени. Но я молчу, потому что мне все-таки хочется оставить неопределенность, оставить место и для правды. Сейчас она скажет «Что такое?» или «Ну что ты раскис?». Но нет, не говорит. Не отводит глаз и смотрит со своими сведенными бровями, как будто растерянно или даже сердито. Ну вот ты и начинаешь пороть херню, друг. Вот оно. Я резко отворачиваюсь на своем кресле обратно к экрану. Как это всё-таки невежливо – смотреть человеку под руку в экран, когда он работает. — Я пойду, — говорит она тихо и встает с дивана. — Ты сегодня не ночуешь здесь? – говорю я и охреневаю сам от себя. — Н-нет, - отвечает она с почти вопросительной интонацией. Типа «Почему ты спрашиваешь? Уже всё доложили?» — ...Вчера у нас был ужасный аврал на выпуске, еле разгребли под утро. — Жесть, — отвечаю я, по-прежнему глядя в экран, и мне почему-то приятно, что она врет.