Это — другое.

王一博电台：爱就是陪伴

«Никто не обещал, что будет легко. Я понимаю тебя, Садко, но моё чувство юмора рекомендует мне всплыть» БГ

— Я в душ. — Мгм. — Ну всё, отлипни. Иди давай… транслятор. — Мммгммм… — Только не долго… Ай! — Ащщ. Шлепок пришёлся по шву и больно полоснул по кончикам пальцев. — Это карма! Всё-всё, я ушёл! «Быть одному в отеле скучно..» Провести алиби-трансляцию в Instagram было прекрасной идеей — связь барахлит, мало кто успевает подключиться, Сонджу приветствует всех, отвечает на несколько вопросов, желает всем хорошего нового года и, слыша, как затихает шум воды в ванной, отключается. Нужно ещё запостить фотку в douyin… Или нет? Фотография улетает, он даже не успевает придумать подпись — но у него есть оправдание: Ибо выходит из душа голый, трясёт мокрыми волосами, маленькое полотенце держится на бёдрах на одном честном слове. На одном большом честном слове. — Ловись, Джузи, большая и маааленькая, китобой пришёл за тобой. Траектория движения бёдер пленяет взгляд и затмевает разум. Сонджу тихонько сползает с крутящегося кресла на пол, обхватывает мокрые колени, трётся лицом о полотенце, которое охотно разворачивается под натяжением, поднимает взгляд выше, ещё выше… Ибо. Это всё — Ибо. Он ведь обещал себе не плакать, не в этот раз… Ну что за… В носу щиплет, глаза заволакивает предательскими слезами. Он утыкается в пупок, стараясь дышать ртом — губы касаются кожи живота, и он слышит стон — кажется, свой. — Ибо-я… — Хён… — Ибо-я… Я… я так скучал… — Хён, хён, вставай… Идём на кровать. Они валятся на разворошенную постель, полотенце остаётся где-то на полу. Ибо подтягивает Сонджу выше, обнимает. Тот сопит ему в ключицу, всхлипывает, стискивая в объятиях, разжимая пальцы и сжимая вновь… Он гладит ещё мокрую спину, волосы, вжимается лицом, пока не становится совсем нечем дышать — и только тогда отлепляется, разворачиваясь на спину, откидывает свободную руку и вздыхает, проводит тыльной стороной ладони по глазам и тянется к прикроватной тумбочке за салфетками. Ибо задумчиво следит за его движениями, покусывая нижнюю губу. Не так он представлял себе их встречу… Он её себе вообще не представлял. Просто — хотел. Сонджу явно не справляется с салфетками одной рукой. Ибо приподнимается, выпуская из-под себя его вторую руку, и, пока тот копошится, сморкаясь, он медленно ведёт ладонью по его спине, обводит лопатки, придвигается ближе и ведёт по плечу, двигается ещё, вплотную… — Хён, — Ибо трётся носом о подставленную шею, — давай разденем тебя. Он подцепляет и тянет вверх нижний край футболки, стаскивая её вместе с кофтой и выпихивая за пределы кровати. Смотреть Сонджу в лицо — сложно. Но есть более простые задачи — и Ибо пока предпочитает заняться ими. Как хорошо, что хён не любит носки и ходит дома босиком! У Сонджу явно ухоженные стопы, длинные прямые пальцы, привыкшие исключительно к удобной обуви… Ибо нравится — он проходится пальцами по голени, по подъёму, скользит между пальцев… И, неожиданно для себя, целует стопу сбоку, поддерживая снизу раскрытой ладонью, которую разворачивает и выгибает так, чтобы центр её коснулся центра стопы. Прикосновения не получается — можно только очень близко притереться, но между впадинами всё равно остаётся место… Тогда Ибо касается впадины губами — нерешаемых задач для него не существует. Стопы Сонджу приятно мять, но хочется больше всего Сонджу целиком — и Ибо тянется выше, пока не накрывает его собой. Тот порывается было обнять его, но Ибо перехватывает его руки, прижимая к постели, и, наконец, смотрит ему в лицо. Это — больно. Будто вышибает воздух. Но Ибо справится. Он уже научился дышать и так — спасибо хорошим учителям. Ухмылка прорезает его лицо, Сонджу недоумённо поднимает брови — и вот уже бездна спряталась за недоумением. Как просто. Ибо наклоняется и целует ключицу, ведёт губами по шее и прикусывает аккуратный маленький подбородок, а потом, будто на сразу решившись, касается губ. Сонджу сглатывает, раскрывает губы, и Ибо впивается в него поцелуем, выпуская из плена руки, которые тут же обхватывают его, а он зарывается своими в гладкие волосы, понимая, что соскучился по прежним, жёстким густым волосам Сонджу, в которые так приятно было запустить пятерню… Они перекатываются по постели, Сонджу подминает Ибо под себя и пьёт, пьёт его, целуя — сначала беспорядочно везде, потом планомерно сантиметр за сантиметром вниз, пока не спускается к паху. Он кратко взглядывает в лицо, затем снова опускает взгляд, лижет налившийся член и вбирает его, постепенно насаживаясь целиком. Ибо стонет, прогибаясь и подаваясь вверх и вперёд, а Сонджу гладит его по бёдрам и по бокам, подхватывает под спину, проводит ладонями по ягодицам и разводит бёдра в стороны, удерживая и поглаживая. Выпустив член, он спускается ниже и касается кончиком языка сомкнутого входа — раз, другой, и тот мягко подаётся, раскрываясь. Значит… Сонджу шумно выдыхает, трётся лицом о волоски и стонет, а потом приподнимается и касается входа пальцем. Ибо шире разводит ноги, раскрываясь. — Не томи, — просит он. Голос хриплый. Ибо прочищает горло и пятками побуждает Сонджу подняться выше. Они снова целуются, пока пальцы разминают и растягивают вход, а потом Ибо перекатывает Сонджу на спину и седлает его, сразу насаживаясь до упора — оба шипят, хватаясь друг за друга руками, а потом Ибо откидывается назад, поддерживаемый Сонджу, и начинает плавно двигаться — голова запрокинута, глаза закрыты, и Сонджу не знает, кого Ибо видит там, у себя в мыслях… Однако Ибо быстро замечает перемену настроения и снова возвращает взгляд к Сонджу — тёмный и жадный — и Сонджу теряется в нём окончательно. А потом Ибо чуть смещается, и Сонджу накрывает внезапным оргазмом, в котором сплетаются и выплёскиваются как напряжение последних дней, месяцев и лет, так и страх, надежда, отчаяние и молитва… Его стон — почти крик. Ибо даже теряется от такой реакции — раньше он умолял хёна дать ему скорее кончить, пока тот мучил его часами… А тут… — Прости, я не хотел… не хотел в тебя… так… прости. — Всё в порядке? — Да, то есть… хэх, это я должен у тебя спрашивать… в смысле… Прости. — Хён. — М? — Хён, посмотри на меня. — Ибо-я… Они переплетают руки, Ибо медленно опускается, ложится, чувствуя, как из него вытекает сперма. Возбуждение несколько спадает, но всё ещё не даёт улечься удобнее — однако и это сейчас второстепенно. Прикосновение к груди отдаёт частой пульсацией чужого сердца. Родного сердца. И своего. И своего. Пусть и не в унисон. Его снова гладят, обнимают, гладят, обнимают, прижимают как-то отчаянно, затем отпускают и снова гладят. — Как ты хотел? — М? — Как ты хотел? — Я? — Мм. — Ну… я думал… думал, это ты меня… Что в этот раз я буду просить пощады и еле живой выползу из-под тебя. А ты… ты такой… — Какой? — Такой… — М? — Ну… я не знаю… как сказать. Такой… сокрушительный, такой… Я просто теряюсь рядом с тобой… И без тебя теряюсь тоже. Прости. — Ты всё ещё хочешь? — М? Ну… да? Но это не обязательно… Ибо-я, я просто не знаю — я так хочу тебя, что не понимаю, что и как… Я просто… Мне бы, наверное, хватило и просто тебя обнять… обнимать… — Ладно. — М? — Хорошо, я понял. — Да? — Мгм. Только отпусти. — А? О, прости. — И кончай извиняться! — Да, п… — Хён. — Да. — Вот так. Я в душ. Не усни, я скоро. Ибо встаёт и, прихватив пару салфеток и вытираясь на ходу, идёт к ванной. Сонджу откидывается на подушки, стонет. Шум воды приводит его в себя — он подхватывается и спешит следом за Ибо, будто пытаясь догнать. — Я сам. — Что? — Я сам вымою тебя. — Хён… — Как раньше. — Ладно… Сонджу опускается, моет его и целует, куда придётся, а Ибо медленно водит рукой по всё ещё налитому члену, пока лицо Сонджу не оказывается прямо напротив. Тогда он ведёт головкой по его губам, и Сонджу лижет и вбирает её, посасывая. Он упирается одной рукой в стену, чтобы Ибо не касался спиной холодного кафеля, а другой придерживает его за бедро, насаживаясь глубже. Кажется, что-то похожее сегодня уже было — но в этот раз он доводит дело до конца, пока Ибо не кончает ему в глотку и, расслабившись, не опирается о подставленную за его спиной руку. Кажется, у Ибо ещё были планы… После душа они снова в обнимку заваливаются на постель, снова гладят друг друга… У обоих был насыщенный длинный день, и Сонджу готовится вскоре услышать сонное посапывание на своём плече, но Ибо не торопится засыпать — он водит кончиками пальцев по рёбрам, едва касаясь, почти щекотно. — Хён? — М? — А знаешь… Я ждал тебя. Звал тебя… — Я… надеялся, что это так. — Ты понял? — Я… надеялся, что понял правильно. Ибо трётся о подставленное плечо щекой, с нажимом проходится ладонью по спине Сонджу, останавливаясь чуть ниже поясницы, затем снова, едва касаясь, ведёт кончиками пальцев вверх. — Хён. — Да. — Я тоже не знаю всего, чего хочу от тебя. Но трахнуть я тебя хочу — однозначно. — Ибо-я… В комнате почти темно — только подсветка сбоку от кровати окрашивает комнату в розоватые тона — но Ибо и так различает в голосе Сонджу улыбку. — И я намерен сделать это прямо сейчас. — Сделать? — Делать. Так долго, пока ты не запросишь пощады. А потом я подумаю, как долго ещё помучить тебя. — Ибо-оппа такой беспощадный… Как же быть? — Смирись. Сложнее всего оказывается прятать стоны, заглушая их подушкой, потому что Ибо таки совсем немилосерден — будто всё отчаяние Сонджу передалось ему, и теперь он пытается вытрахать его из самого себя. Заснуть получается только под утро, а когда через несколько часов Сонджу просыпается, Ибо уже собран и готов прощаться. Он уходит — а они так и не поговорили… И вряд ли уже встретятся ещё в этот раз… Или вообще когда-нибудь… вот так. Потому что… — Ибо-я… — Хён… Мне пора. — Да. Пять минут. — Да. Пять минут. Они обнимаются, и Сонджу снова сжимает его, как в последний раз, и снова на глаза наворачиваются слёзы. Он столько хотел сказать… — Ты любишь его? — Хён, зачем… — Ты любишь его? — Да. Люблю. — Хорошо. — Да? — Да. И он тоже любит тебя. И поэтому ты должен быть счастлив. Обязательно должен быть счастлив. — Хён… — Да. И верить. Даже если кажется, что всё не так. Просто помнить, что он тоже любит тебя. Даже если то, что он делает, кажется тебе непонятным или злит… Постарайся понять его. Потому что он действительно любит тебя. И он готов на всё для тебя. Только для тебя. — Почему ты… — Пожалуйста! Просто поверь. — Во что я должен поверить? Хён, что происходит? — Я… Я пообещал… пообещал, что скажу… — Кому ты пообещал? Что что скажешь? Хён, у меня самолёт… — Да, сейчас. Он дал возможность нам встретиться с условием, что я скажу тебе. — Что? Кто? Что значит… — Что я скажу тебе, что он знает, и что тоже… — Погоди. Стоп. Кто знает? Сяо Чжань? Знает, что я тут? С тобой? — Да. — Блять. — Ибо-я… — Хён! Это пиздец! Это, блять, ёбаный пиздец! Ты хоть понимаешь… — Ибо… — Хён! У меня самолёт и съёмки через три часа — как?! Как я смогу?! Зная, что он там… Ты не представляешь… Он же… Он же может… Блять! Хён!!! Какого хуя вообще?! — Подожди, успокойся. Он сам… — На хуй всё! — Ибо! — Блядь! — Ибо… — Сядь!!! И помолчи! Пять секунд. А потом ты мне всё расскажешь. Ибо быстро набирает несколько сообщений, опечатываясь и матерясь, затем блокирует телефон и швыряет его на кровать. Через мгновение снова хватает его, разблокирует и снова пишет, стирает и снова пишет, кусая губы. Поднимает голову, невидящим взглядом проходится по Сонджу, возвращается к сообщению, стирает, стонет и падает лицом в постель, поднимается на локтях и снова пишет. Телефон вибрирует оповещением о входящем — Ибо читает и опять падает на постель. Телефон летит на пол, мягкий ворс глушит звук удара, обеспечивая относительно мягкую посадку. Сонджу успевает одеться и теперь тихонько сидит в кресле, стараясь не крутиться. Ждёт. Наконец Ибо медленно поднимается и ещё медленнее стягивает с себя куртку. Взгляд выдаёт, что мыслями он не здесь. Сняв обувь, он проходит в ванную, плещет в лицо холодной водой, едва вытирается, возвращается в комнату… Взгляд фокусируется на Сонджу. — Рассказывай. — А ты… — А я теперь тут, пока всё не узнаю. Потому что, блять… Короче. Рассказывай! — Может, ты… — Да говори уже!!! — Ладно. Он просил передать… — Охуеть! — Ибо… — Да, всё, я слушаю. Весь внимание. Резким движением ноги он спихивает одеяло к изголовью, кое-как набрасывает поверх кровати покрывало и усаживается, скрестив ноги, сплетя руки на груди и насупив брови — явно едва сдерживаясь, чтобы не орать. — Сяо Чжань… Он знает, что я приехал… из-за тебя. То есть, к тебе. В смысле… — Я понял. Дальше. — Он знает, что твоя песня… и танец… Что они не только… Но и… — И что? — И… Он сказал, что считает, что нам нужно… поговорить. — Ага, и поебаться заодно. — Ну… да. То есть, он сказал, что знает… То есть, что считает, что ему кажется… что ты не… что ты до сих пор… ну… типа… думаешь… что ты не забыл меня. — Почему я должен тебя забыть? — Не в том смысле… — А в каком?! Как и почему я должен забыть человека, с которым… Короче. Что ещё? — Он считает, что я мешаю вашим отношениям… — Каким образом? — …Потому что ты… как он думает… ты… иногда… — Хён! Ты заебал! Можешь сказать, наконец, в чём дело?! — Он считает, что ты зациклен на прошлом, и это мешает тебе двигаться дальше. — Я? Каким местом? В чём я зациклен на прошлом? — Ну, что вот песня, например, и танец… — Блять, хён, это что, не очевидно? Люди не умирают, если я с ними расстаюсь, и тем более, если нас просто разводят обстоятельства. Они не становятся мне резко безразличны, если имели для меня значение. И это не значит, что я живу прошлым — это значит, что я живу! И в чём это меня тормозит? Блять, какие же вы оба долбоёбы… — Ибо, успокойся, пожалуйста. — Я охренительно спокоен — ты даже не представляешь, как. Ещё никогда не был так спокоен. И рассудителен. Сонджу понимает, что лучшее, что он сейчас может сделать — это промолчать. Ибо, судя по всему, сам чего-то ждёт — то ли сообщения, то ли звонка… Как бы то ни было, главное уже сказано, а об остальном разговаривать можно будет только тогда, когда… Ибо мечется по комнате, то попинывая мебель, то грызя ноготь на большом пальце правой руки, то зависая у окна. Изредка смотрит на Сонджу, вздыхает и снова начинает ходить туда-сюда в тесноте пары метров. Так проходит около часа, и, когда живот Ибо начинает громко урчать, Сонджу предлагает заказать завтрак. Ибо мрачно вскидывается на него, но к следующему урчанию смотрит уже почти жалобно. В конце концов, это номер Сонджу, и он может заказать сюда что угодно — на это ему разрешения не требуется. Поэтому он берёт телефон и погружается в занимательный квест поиска съедобного для его… для Ибо. А это непросто. Ибо в еде неприхотлив, и это стоит ему здоровья. Поэтому Сонджу заботливо выбирает основные ингредиенты и приправы… И снова остаётся только ждать. Спустя минут пятнадцать после заказа в дверь стучат. Сначала это смазанный шорох, и Сонджу думает, что ему показалось. Затем стук повторяется — в этот раз чётко, громко и настойчиво. Ибо отходит за угол к кровати, чтобы его не было видно от двери, а Сонджу идёт открывать. На пороге оказывается… явно не сотрудница отеля — хотя, кто их знает… Во всяком случае, еды при ней нет. Зато есть длинные ноги, плотно обтянутые эластичной, поблёскивающей на свету тканью цвета бургунди, снизу — угги, с середины бёдер — ослепительно белая пушистая шубка оверсайз, поверх которой намотан розовый вязаный шарф. Над шарфом виднеются затемнённые каким-то винным оттенком большие солнечные очки, и венчает всё это красная шапка с огромным пушистым помпоном. Руки гостья держит в карманах шубки, и на одной из них болтается розовая сумочка от гуччи — наверняка дешёвая подделка. В коридоре немноголюдно, но постороннее внимание явно не привлекает гостью. Резким высоким голосом она произносит «Hey, sweetie!», поводит плечом и делает шаг навстречу Сонджу, практически вталкивая его собой в номер. Дверь захлопывается, и что-то неуловимо меняется в гостье — она вынимает руки из карманов, сумочка глухо и неожиданно тяжело падает на пол, а руки очевидно дрожат, когда она судорожно пытается размотать шарф, почти срывая его, одновременно в несколько шагов преодолевая расстояние до стола в противоположной стороне комнаты. Побеждённый наконец шарф вместе с шапкой стекает по белому рукаву на стол, являя над воротником растрёпанное гнездо коротко стриженых волос. Следом на стол летят очки, тут же утопая в шарфе, а гостья разворачивается к подошедшему к ней Ибо. — Бо-ди! — Чжань-гэ! Лицо Сяо Чжаня бледностью готово поспорить с шубкой. Огромные глаза с очевидным беспокойством всматриваются в лицо Ибо, а затем проходятся по всей его фигуре. Схватив было его за плечи и удерживая на расстоянии, Сяо Чжань привлекает его к себе, обнимая, а потом отталкивает, закрывая глаза и заметно расслабляясь. — Fuck! — Я тоже рад тебя видеть, гэ. Правда, не ожидал, что ты так скоро. — А как? А что я должен был? Ты понимаешь…? Ты написал… Ты же уже должен был быть в самолёте! Или как минимум в аэропорту. Я думал… Fuck, Ибо, ты понимаешь, что сегодня всё — буквально всё, и не только сегодня — летит в пизду? Из-за тебя… — Из-за меня? Гэ, ты ничего не путаешь? — Ибо прищуривается, вопрос звучит как угроза. Сяо Чжань открывает глаза — и это уже совсем другое лицо. В отражении таких глаз обычно в одно мгновение мелькают кадры всей жизни — и это последние, что видит человек. Или не человек. Без разницы. Сяо Чжань усмехается и открывает рот, чтобы что-то сказать — но в дверь снова стучат. На этот раз стук очевидно вежливый. — Еда, — синхронно говорят Ибо и Сонджу, и пока последний идёт открывать, первый утягивает Сяо Чжаня в сторону кровати, чтобы не светиться. Сотрудница отеля привезла столик на колёсиках. Она явная фанатка Сонджу и хочет как минимум автограф, а лучше — зайти в номер, чтобы лично сервировать поздний завтрак уважаемому гостю. Сонджу вежливо отказывается, негостеприимно удерживая дверь, и обещает автографы всем желающим и ей лично непосредственно перед отъездом. Сотрудница настойчива, Сонджу неумолим. Он уже думает, не напомнить ли ей о правилах, когда из глубины комнаты раздаётся высокое и капризное «Daaarling?». Сотрудница отшатывается и резко краснеет, как от пощёчины. Она скомкано желает приятного аппетита и времяпровождения и стремительно удаляется. Сонджу завозит столик в номер и закрывает дверь. Со стороны кровати доносится шорох, и он думает, что пришла и его пора ретироваться… Но куда? И вообще… — Хён? Еда? — Еда. Сонджу подкатывает столик к кровати, и Ибо быстро перебирается к краю, чтобы заглянуть в закрытые крышками блюда. Всё, что он находит, идеально. Он уже почти готов простить хёна за обман… Да и обман ли… Ну, почти. Они ещё поговорят. Но сначала — еда. Сяо Чжань тем временем снимает шубку и аккуратно вешает её на спинку кресла. Сонджу ожидал чего угодно, но на Сяо Чжане оказывается простой длинный чёрный свитер крупной вязки, под которым мелькает край мягких вязаных (или это такая ткань — Сонджу не уверен) чёрных шорт. Когда же он садится в кресло и пододвигается к столику, то, закрытый склонившимся над едой Ибо, кажется просто обыкновенным парнем… Да уж. Сонджу предусмотрительно опускается на дальний край кровати, приготовившись ждать, но тут Ибо приподнимает голову и закашливается, давясь. Сяо Чжань приподнимается и услужливо хлопает его по спине. — Блять, гэ, ты не помогаешь, — хрипит Ибо. — Никто не обещал, что будет легко, Бо-ди. — А ты сам-то ел? — Я? Нет. Не до того было. — А сейчас? — А сейчас — тем более! — Гэ… — Ешь. Потом поговорим. Ибо всё-таки зол. Он уничтожает еду, будто она виновата в том, что… Ну, да. В каком-то смысле так и есть. Все они — еда. Кто для средств массовой информации, кто друг для друга… Но не может же быть так… Не должно быть. А как? Ибо не знает. Но узнает. Обязательно. Сытый организм, лишённый запланированной нагрузки и подвергнутый незапланированному виду стресса, решает сбавить эмоциональные обороты и сосредоточиться на переваривании пищи — той, которую давно хотелось, и которой ещё дольше не было. Ибо отпихивает от кровати столик, сам забирается к изголовью, вытаскивает из-под себя одеяло, складывает его аккуратным многослойным прямоугольничком и подкладывает под спину, устраиваясь ровно посередине. По бокам он приставляет к изголовью подушки и хлопает по кровати по обеим сторонам от себя, приглашая. Никто не двигается с места. — Садитесь сюда. Оба. Вы же… так прекрасно общались… без меня… обо мне. Теперь хочу к вам… присоединиться. Сонджу смещается, садясь по левую руку, складывает ладони лодочкой и прячет их между согнутыми коленями — предусмотрительно корректно. Сяо Чжань медлит, рассматривая Ибо и Сонджу, затем усмехается и подаётся вперёд — но вместо того, чтобы в два шага сократить расстояние, он плавно перетекает к краю кровати, ставит на неё одно колено, поднимает руки и выгибается со стоном, потягиваясь. Свитер приподнимается, шортики становятся виднее. Такие ладно сидящие шортики… А потом Сяо Чжань опускается, опираясь руками о кровать, становится на четвереньки, прогибаясь в пояснице — и сзади на шортиках обнаруживается почти круглый чёрный меховой помпон, похожий на кроличий хвост. Блядский кроличий хвост. На блядских шортах блядского Сяо Чжаня, который теперь ползёт на Ибо, осознающего всю неотвратимость происходящего, намертво схваченный гипнотическим чёрным взглядом удава. С кроличьим хвостом. Ну, Сонджу догадывался, конечно, что всё у них не просто так… Но Сяо Чжань звучал таким взрослым, таким разумным, таким… А кто сказал, что удавы не разумны? Или кролики? — Чжань-гэ, мы же хотели поговорить, — пытается в последнее желание Ибо. Сяо Чжань вздыхает и неловко заваливается на бок, доползая до подушки и пытаясь умостить свои бесконечности… в белых носочках с меховой опушкой. И где только достал такие на свой размер? Или сам обшил? С него бы сталось… — Конечно, Бо-ди. Давай поговорим. На этот раз вздыхает Сонджу, Ибо поворачивается к нему, но, чувствуя, как с правой стороны его бедро оглаживает рука, подрывается и скатывается с кровати — удар в колено не болезненен, но ощутим — это бодрит. Ибо отталкивает столик по направлению к двери, подкатывает к кровати кресло и седлает его спинкой вперёд — прекрасная защита! Шелковистый белый мех шубки приятно холодит кожу, когда Ибо укладывается на спинку головой и проводит по бокам руками. Пахнет непривычно сладко — кажется, вишней с грейпфрутом — Ибо не нравится, и он отстраняет лицо, сурово оглядывая оппонентов (оппанентов — как вариант). Те с любопытством разглядывают его, непозволительно спокойные. Так не пойдёт. Ибо разворачивает кресло, садится в него, как полагается, и придвигается вплотную к кровати, ставя на неё ноги. В ответ оба участника с той стороны тоже садятся ровнее. Хорошо. — Ну и… кто это всё начал? — Ты! — подозрительный синхрон. — Ладно. Сяо Чжань слишком явно наслаждается представлением, поэтому Ибо обращается к Сонджу: — Когда гэ… когда Сяо Чжань позвонил тебе впервые? Сонджу косит на Сяо Чжаня, тот молча кивает ему, будто разрешая. Это бесит, но Ибо терпит. — После песни. — После какой? — Кхм. Ну… — Хён. — Вообще-то ещё после первой. Но тогда он просто спросил, а я сказал, что ни на что не претендую, потому что ты… Ну, очевидно же было, что ты… В общем, не претендую. И желаю вам счастья. — А потом? — А потом уже после второй. Я в тот раз напился… Не сильно, но… И сказал ему, что он может не принимать меня во внимание, потому что я с тобой этой песней попрощался. И со всеми, по сути. И он тогда пожелал мне спокойной ночи, а утром перезвонил снова. И вот тогда это уже был разговор — он сказал, что я… Короче, отругал меня за то, что я совсем не думаю о тебе, о том, что будет с тобой, если я… И если ты будешь знать, что это из-за тебя — а ты будешь знать. Потому что ты знаешь. Ну и я тогда подумал, что я очередной раз мудак, и куда уж хуже… И он подтвердил, что хуже некуда, и значит, у меня остаётся только одно направление. Я его тогда, честно, ненавидел — за всё. Но в первую очередь за то, что он весь такой на позитиве, а я не понимаю, откуда этот позитив брать, и главное — зачем. Ну, я только не хотел, чтобы ты винил себя. Но зачем мне лично жить, было непонятно. Сяо Чжань тычет пальцем Сонджу в бедро — Ибо на автомате отмечает, что это бывает больно — Сонджу отрывается от разглядывания своих ладоней, поднимает взгляд на Ибо и замолкает. Ибо сжимает пальцами коленки до побелевших костяшек. — Ибо-я, это всё в прошлом. — Ты… ты мне не сказал. — Я тебе спел. — Я не понял. Я думал, ты просто грустишь, скучаешь… Я тоже скучал… Но я не думал, что ты действительно собирался… — Я не знаю, может и не собирался. Если бы собирался, не ждал бы так твоего ответа. Наверное. Ибо не будет плакать. Нет. Он сейчас найдёт что-нибудь… Например, эти угги — мягкие и компактные — как раз удобно для броска… Только в них же ходили по земле — нельзя в лицо… Или можно? Или нужно? — Хён… — Ибо-я… Сонджу порывается встать, но Сяо Чжань удерживает его, и Ибо ему за это благодарен. Он трёт лицо обеими руками. Дышит. — Ладно. Ладно. Хорошо... Нет, блять, не хорошо! Ты сказал о том, что был ранен, спустя год! Даже больше. Почему? — А что бы изменилось? — Не знаю. Я просто… Не знаю. Думал бы о тебе чаще. — Зачем? — А зачем люди вообще думают друг о друге? Зачем люди вообще вместе? — Но мы… — Хён? — Прости. — Хорошо. И запомни. Ибо отворачивается к окну, обнимая себя. Слёзы текут ручьём, хочется выть в голос. Он этого хотел? Хотел. Ему сложно с острым, но горечь — его постоянный спутник. Что ж, больше игнорировать слона в комнате не представляется возможным. — Гэ, — Ибо всё так же стоит у окна, не оборачиваясь, — а ты почему позвонил? Второй раз. Сяо Чжань, похоже, пытается прожечь взглядом дыру в его спине, но Ибо не привыкать. Он покачивается с пятки на носок и из стороны в сторону, дыхание больше похоже на тихое гудение. Он — труба большого адронного коллайдера, а его проблемы — крохотные частицы… которые он сам… разгоняет и сталкивает. — Хотел понять, что за человек тебя так… держит. И кого держишь ты. — Понял? — Нет. — М. — Зато понял про себя… достаточно. — Для чего? — Что? — Достаточно для чего? — Может, повернёшься? — Нет! — Ну вот хотя бы достаточно для того, чтобы говорить с такой задницей, как ты. И с твоей задницей. И… — Хватит! — Ну, ты спросил… — Я спросил о другом. — О, внезапно, это — другое? — Да! — Ибо разворачивается, являя опухшее лицо пухлогубого хомячка с красными глазами. — Да, это — другое! — О. Мм. Окей, я учту. Есть ещё что-нибудь… другое? Уггам явно пора приготовиться к полёту. В горле першит, Ибо тесно в этом теле, в этой комнате, может быть, в этом мире. Какого хрена?! Блуждающий взгляд натыкается на брошенную у двери сумочку, вспоминается звук падения. Ибо недоверчиво косится на Сяо Чжаня, идёт к сумочке, поднимает её и возвращается к столу, на ходу расстёгивая замочек. Пальцы безошибочно определяют знакомый термос и упаковку леденцов. Об остальном содержимом Ибо предпочитает пока не знать. Он падает в кресло и жадно пьёт волшебный чай Сяо Чжаня. До сих пор так и не ясно, что это за магия, но после этого чая всегда становится легче. Может, это любовь? Может, зря он так… А может и не зря. Самое время выяснить. Пришла пора леденцов и леденящих душу откровений. Ибо раскрывает пачку, закидывает в рот дозу освобождения и готовится пройти-таки сегодня этот квест до конца. — Я могу, — начинает он, перекатывая леденец за щекой, — сам рассказать, что и почему я делал… и не делал. Наверное, стоило рассказать раньше, но я боялся, что ты, гэ… В общем, раз, как теперь оказывается, это уже не актуально, то… Ибо покачивается, откинувшись на спинку кресла, и даже запах от шубы больше не раздражает. Всё-таки это магия. Определённо. — Если ты помнишь, я дико ревновал тебя ещё во время съёмок а-Лин. Когда ты уехал в Японию… Ну, ты помнишь. И я всё пытался понять, что это за страх — страх потери. То есть, ясно, что не хочется терять близких — но что именно причиняет боль? В чём разница, вместе мы или нет, если ты далеко? Почему мне гораздо легче переживать разлуку, если я знаю, что мы вместе? И почему так больно становится от сомнений? И главное, я не хотел, чтобы ты меня ревновал. Чтобы любил — да. Но не чтобы ревновал и грыз себя… И в то же время было немыслимо не ревновать тебя. Это бесило — поэтому… В общем, стало ясно, что относительно разных людей это чувство не одинаковое. Ибо вздыхает, кладёт раскрытые ладони на колени и смотрит Сяо Чжаню прямо в глаза — сейчас это особенно важно. И он справится. Сяо Чжань кивает, затем прищуривается и замирает. — Ооо. — Да. — Нет, Бо-ди, нет. Ты не мог. — Да, гэ. Да. Сонджу очень надеется не упустить ни одной из нитей разговора, хотя ни относительно одной у него пока нет ясности. Сяо Чжань закатывает глаза, запрокидывает лицо и пару раз стучит головой о спинку кровати — та слишком мягкая, не помогает. Значит, придётся проходить этот ад так. Очень не хочется посвящать в это третьих лиц — но, видимо придётся. — Ладно. — Хорошо. — Да. — …И я понял, что если мне понятны твои мотивы, то, даже если бы я — как я — не сделал бы так, но понимаю, почему это делаешь ты — как ты — то мне… ну… не то, чтобы нормально, но… терпимо. А если я не знаю, не понимаю — если подозреваю — то это… всё. Сяо Чжань усмехается, заметно расслабляясь. — Да уж, действительно — всё. — И тот врач… Как он меня бесил, ты не представляешь! — Ну почему же, вполне… представляю. Сяо Чжань смотрит на вконец потерявшегося Сонджу, потом переводит взгляд на Ибо и подтягивает ноги, скрещивая их так близко к паху, как только позволяют шорты. Левое колено упирается в бедро Сонджу. Розовая подсветка усиливает яркость леггинсов, глубокие тени подчёркивают рельеф мышц. Это… отвлекает. Но Ибо не зря теперь ещё и штурман — он сможет удержать курс. — Поэтому я решил не отвлекаться на то, чего по определению не могу знать целиком, и стал пытаться сосредоточиться только на том, как чувствую тебя… А не что чувствую к тебе, когда мне больно. Понимаешь? — Ммм, — Сяо Чжань кивает, покачиваясь всем корпусом, колено проходится по бедру Сонджу… Сяо Чжань не усмехается, нет — это просто игра света. Или, скорее, тени. Ибо замечает, что покачивается в такт с ним… Но разве не об этом и речь? За окном снова идёт дождь. Низкие тучи превращают и так недолгий день в сумерки. — И я понял, что, если я хочу, чтобы ты меня не ревновал, то я могу показать тебе, что чувствую — и ты меня поймёшь… Наверное. — Какое доверие! Я польщён. — Гэ… — И ты решил исследовать всё до конца… с хёном. — Я… Нет. — Нет? — Нет. Я решил следовать тому, что чувствую правильным, даже если у меня нет этому объяснений — потому что я хотел передать тебе чувства, а не объяснения. — Ну так зачем передавать, если я могу непосредственно… попробовать? Сам. До Сонджу начинает доходить, но он не решается поверить в это. — Нет, гэ, так это не работает. — Почему же? — Потому что речь о моих чувствах, а не… о твоём блядстве! — О, ну вот. Наконец мы добрались до самого главного. Это ведь оно, да? — Нет! То есть... Да, но не так, как ты это имеешь ввиду. — И как же я имею это ввиду? Чай закончился, леденцы больше не помогают, угги кажутся слишком мягкими… Ибо предпочёл бы пожёстче, похлеще… И хён… наверняка тоже голоден. — Поехали домой. — Ой. Что, вот так? — Вот так. Будешь нам готовить. — Вас? Друг другу? Сяо Чжань поигрывает бровями, ловит прилетевший в него сапог, затем второй, надевает их, идёт к шубке, достаёт из её кармана телефон, набирает сообщение, потом звонит. Пока он, стоя у окна, негромко, но отрывисто переговаривается с кем-то, Ибо подсаживается к Сонджу. — Поедем к нам домой. Посмотришь, как мы живём. Гэ вкусно готовит… — Ибо-я… — Спасибо, хён. Спасибо, что сказал, не дав мне улететь… так. Не знаю, сколько бы ещё это тянулось… Но теперь всё будет хорошо. Всё уже хорошо, просто это нужно сказать… Всё это нужно ещё сказать — но всё уже хорошо. Ибо берёт руку Сонджу, целует костяшки пальцев и прикладывает ладонью к своей щеке. За спиной полыхает молчание, Ибо оборачивается, встаёт и ведёт Сонжду за руку к гардеробу, где стоит его чемодан. — Возьми, что тебе нужно. Сегодня переночуешь у нас, но уезжать тебе лучше отсюда. Гэ? — Поедешь со мной. Встретимся на парковке. За ним заедут, номер я скинул. Ибо кивает. Сяо Чжань уже в шубке, он надевает очки, шапку, оборачивается шарфом, берёт сумочку и, покачивая бёдрами, направляется к выходу. Остановившись у двери, он оборачивается. — Пока, мальчики! Приятно было познакомиться! Отдыхайте, а у меня сегодня ещё танцы, — и, ухмыляясь и закидывая край шарфа так, что он закрывает поллица, выскальзывает за дверь. Ибо закатывает глаза и улыбается.

***

«Идите на хуй! А я ещё спою…»

БГ

Куда он? Прогуляться. Можно ли автограф? Пожалуйста. Ещё? Конечно. Может, ему нужна компания? Нет, спасибо. Что приготовить ему на обед, ужин? Спасибо, ничего, скорее всего он вернётся поздно. А теперь ему пора. Приятно провести время! Спасибо. Сонджу выходит из отеля во влажные сумерки — капли прошедшего недавно дождя подмигивают отблесками разноцветных огней, будто желая приободрить — ведь у него сегодня ещё танцы. Машина с указанным номером находится в нескольких кварталах от отеля. Шофёр, видимо, не узнаёт его — а может и не должен. Он не спрашивает, куда ехать, и не говорит, как долго. Сонджу всё устраивает. Он кладёт сумку рядом с собой и сморит в окно на знакомый и одновременно незнакомый город. Сейчас почему-то всё кажется каким-то… другим. Но забыть этот город не получается — и, судя по траектории, они несколько раз петляют, прежде чем доезжают до нужного района. Смысл этого не ясен — по крайней мере до тех пор, пока он не покидает салон машины и не выходит на площадку к лифту: там, за широкой прямоугольной колонной, слышны звуки поцелуев… и виднеется край белой шубки. — Гэ, хён здесь. — Это ты начал. — И я же и не кончил, но лучше дома. Зацелованные, оба вываливаются из-за колонны и неустойчивой конструкцией прислоняются сбоку от лифта. Ибо какими-то сложными манёврами выпутывает свои руки из-под шубки и прислоняет к сканеру ключ-карту. Цифры на табло стремительно сменяются одна за другой, Сонджу нерешительно подходит ближе. Лифт оказывается просторный, с зеркалами в полный рост, позволяющими со всех сторон рассмотреть то, что, может, рассматривать и не стоило бы… Но выбора тут особо нет. Сяо Чжань обнимает Ибо со спины, Ибо неотрывно смотрит в лицо Сонджу. Жарко. Вспоминается Таиланд. Когда створки лифта раскрываются, Сонджу выходит первым, но и тут потеряться не получается — в холле только одна дверь. — На каждый этаж из этого лифта можно попасть только с ключом от квартиры на этом этаже — и на каждом этаже она одна. Удобно. — Умгм. — Гэ, перестань. — А то что? — А то — ничего! — О, страшная угроза. Открывай давай. В квартире Сяо Чжань снова меняется — он вдруг начинает по-хозяйски распоряжаться, что и кто куда, а сам направляется в спальню снять это шматьё. Ибо с Сонджу моют руки в ванной и располагаются в гостиной, а Сяо Чжань тем временем уже шумит водой в кухне. Ибо потягивается, несколько раз наклоняется туда-сюда и устраивается с ногами на диване, кивая Сонджу на большое кресло с такими широкими подлокотниками, что на них вполне можно жить. — Может, помочь? — Сонджу кивает в сторону кухни. — Конечно! И лучшая помощь сейчас — не вмешиваться. — Оу. Ладно. Ибо ещё какое-то время возится на диване, собирая вокруг себя стратегический запас разнообразных подушек, подушечек и подушечечек, выкладывая из последних пирамидки на такой же широкой, как и подлокотники, спинке дивана. — Гэ иногда вяжет, — поясняет он, вертя в руках что-то крохотное круглое с вывязанными узорчиками, — но редко. Крайне редко. Ммм… Когда хочется убивать. Кажется, мир Сонджу уже никогда не будет прежним. Ну и фиг с ним. Ему не жаль. — Знаешь, за что у нас шли самые ожесточённые бои, вплоть до членовредительства? За принуждение к заботе о своём теле. Ибо снова со стоном потягивается, заводит руки за голову и смотрит в потолок, потом переворачивается на бок, чтобы удобнее было видеть Сонджу. — У тебя такие ухоженные ноги, стопы. Ты всегда ходишь в удобной одежде. Ты не лишаешь себя желанной еды… Это всё вроде должно быть привычно, но для меня — нет. То есть, я понимаю, что это важно, но для меня есть то, что важнее… — и это заставляет забывать о другом, но что тоже важно. Ибо вздыхает, возится, устраиваясь поудобнее, подкладывает под голову ладонь, будто собирается спасть, потом снова садится, укладывая поперёк скрещенных ног высокую длинную подушку, опирается на неё сложенными руками, кладёт на них подбородок и продолжает, смотря на стопы Сонджу, словно обращаясь к ним. — Я же тоже думал, зачем мне всё это… зачем жить, если… Ну, тогда, после а-Лин, когда думал, что всё… А потом гэ вернулся… и побил меня. Натурально побил, до кровоподтёков, которые потом пришлось объяснять. Сяо Чжань входит в гостиную и ставит на низкий столик поднос с крупным запотевшим стаканом чего-то жёлто-фруктового и узкой высокой чашкой дымящегося чая. Ибо склоняет голову на бок, кладёт её на руки и почти мурлычет: — Мой гэ — самый лучший. Сяо Чжань выгибает бровь, хмыкает и уходит обратно на кухню. Сонджу подтягивает к себе стакан, заглядывает в него недоверчиво, пробует… — Откуда он узнал? — Скорее всего, по каким-то твоим фоткам. Мой гэ — самый наблюдательный. Не то, чтобы Сонджу не понимал, чем может нравится Сяо Чжань, но сейчас, смакуя приготовленное лично для него, он понимает, что упускает что-то очень важное. Или упускал до сих пор. — Оказывается, понять что-то очень просто, если действительно хотеть понять, а не пытаться вычислить, как это изменить. Я думал, что мы разные — гэ даже считал, что несовместимо разные — но, как сегодня выяснилось, это в значительной степени была разница между отношением к себе и к другому. Вот как для каждого из нас важно, чтобы другой поел, тогда как накормить себя кажется не существенным — и мы дрались из-за этого, вместо того, чтобы увидеть это с обеих сторон одновременно. Причём, не просто с обеих сторон в системе координат, а с позиций качеств и приоритетов каждого. Но если с едой и с одеждой это оказалось проще — сегодняшний наряд не в счёт, это был камуфляж… Хотя мне понравилось… Эмм… Вот, да. С едой проще, чай этот его волшебный… То с ревностью, например, с чувством собственничества и страхом потери другого как самого себя — с этим сложнее. Я так думал. До сегодня. — Иди сюда, молчаливый! — О, мы-таки празднуем! — Можете оба. — Вместе, гэ, это называется вместе! — Оба. На столешнице кухонного островка раскатано тесто, сбоку от него стоит маленькая узкая стеклянная бутылочка из-под сока. Пустая. С другой стороны Сяо Чжань ставит ещё одну и кивает. Ибо берёт бутылочку, проводит большим пальцем по ободку широкого горлышка, потом обхватывает целиком и ведёт пару раз вдоль вниз и вверх. — Удобный размерчик, да, гэ? Сяо Чжань закатывает глаза, вздыхает и отворачивается к разделочной доске у плиты. — Неугомонное дитя. Ибо хихикает, потом закатывает рукава и с видом умудрённого опытом вещает: — Великий и ужасный Сяо-лаоши изобрёл метод для формирования печенек идеального размера. — И формы. — И формы, разумеется, и формы. Уникальной, прошу заметить, единственной и неповторимой круглой формы. — Ибо, работая языком, помогай руками. — Как скажете, Сяо-лаоши, как скажете. Короче, штампуем кружочки, как можно ближе друг к другу — да, гэ? — Да, Ибо. Друг. К другу. — Да, как можно ближе. Вот так. Очевидно, что весь диалог ведётся явно не для объяснения предстоящей задачи, но Сонджу наслаждается этим взаимодействием. — Рецепты у лаоши разные, но почти всегда съедобные. — Ибо. — Что? Ты же мне мстил как-то теми, с перцем. — Да! Потому что… Займитесь делом. — Ага. Ну вот. А размерчик — с тех пор, как мы его нашли — всегда одинаковый. Чтобы удобно было брать в рот целиком — да, гэ? — Да! Чтобы кто-то не крошил по всему дому, прикармливая неизвестно кого. — Как ты понимаешь, это не мешает мне раскусывать и эти… Всё, всё, делаем, делаем. После того, как первая партия кружочков готова и выложена на противень, Сяо Чжань сминает оставшееся тесто. Пока он мнёт, Ибо залипает на его руки, потом пихает локтём Сонджу. — Скажи? — Мгм. Не то, чтобы у Сяо Чжаня руки были сильно выразительнее, чем у Ибо или самого Сонджу, но зрелище сминаемого ими теста действительно залипательное. А когда он берёт в руки скалку и начинает раскатывать тесто по столешнице, Сонджу понимает… Хотя, наверное, это всё из-за Ибо. Вряд ли он стал бы так смотреть… Так наслаждаться. Если бы не… Если бы не. Но он — да. Когда печенье отправляется в духовку, Сяо Чжань выгоняет их из кухни, будто они не помощники, а как минимум нашкодившие щенки. — Руки можете помыть в ванной. В ванной они толкаются у умывальника, а потом Ибо враз становится серьёзным. — Хочу видеть здесь твою зубную щётку. Поставишь? Сонджу смотрит на него, затем садится на край ванны, притягивает Ибо к себе, обнимая, и, утыкаясь ему в грудь лицом, шепчет: — Ибо-я… Ибо-я… Сердце Ибо стучит быстро-быстро. Он прижимает голову Сонджу к себе, потом чуть отстраняется, целует в макушку и говорит туда же: — Хочу видеть. Хотел бы всегда. И снова прижимает к себе. — Поплавать решили? Сяо Чжань стоит у открытой двери, опираясь плечом о косяк и скрестив руки на груди. — Тебе отлить? Есть же второй туалет. — А по ебалу? — Говорят, высшее образование сказывается на литературности языка. Как-то оно хуёво сказывается. Сяо Чжань разворачивается и уходит. — Хён, про щётку не забудь, — говорит Ибо и быстро идёт следом. Сонджу вздыхает и думает, что американские горки по сравнению с этим — просто равнина. Он идёт в прихожую, где осталась его сумка, достаёт умывальные принадлежности, смотрит на них пару мгновений, раздумывая, потом достаёт зубную щётку, а остальное решительно пакует обратно. Чувства от созерцания трёх щёток очень неоднозначны, но в общем ему нравится. Он кивает сам себе, выходит из ванной и отправляется на поиски… кого-нибудь. Это он напрасно — но понимание приходит слишком поздно. В приоткрытую дверь спальни виден Сяо Чжань, одной рукой придерживающий кухонный фартук, а другой держа за волосы стоящего перед ним на коленях Ибо, пока тот старательно вылизывает и сосёт его член. Сонджу не уверен, что остался незамеченным, или, учитывая открытую дверь, что зрелище не предназначалось ему. Но он пока не готов… к этим играм втроём. Не потому, что у него такого никогда не было — было, конечно, но это никогда не было так сильно завязано на чувствах. Он возвращается в гостиную и собирается уже было сесть в предложенное ему изначально кресло, но передумывает и идёт к дивану. В гнезде, сооружённом Ибо, действительно уютно. Как же всё это сложно. Как же всё это хорошо. И правильно. Но сложно. Он укладывается на бок, подпирает голову рукой, а другой вертит маленькую вязанную подушечку, рассматривая сквозь неё свои мысли и чувства. Когда в гостиную входят Ибо и Сяо Чжань, Сонджу уже спит. — Не давал ему спать всю ночь? — Пошли на кухню. На кухне Сяо Чжань снова заваривает чай — особый постминетный сбор специально для чувствительного горла Ибо. — Ну, теперь я заслужил объяснений? — Ещё нет, но я, так и быть, отвечу на несколько вопросов авансом. — Какая же ты… — Постарайся не проебать этот шанс. Ибо пьёт, гортань перестаёт посылать в мозг отчаянные сигналы sos. Он откидывается на спинку стула и прикрывает глаза. — Просто расскажи мне. Обо всём. Сам. — А не многого ли ты хочешь? — В самый раз. — Может, стоит сначала дослушать тебя до конца — ты же, вроде, так и не кончил. — Гэ, сучество тебе не идёт. То есть, идёт конечно — кому как не тебе — но сейчас я просто устал. Я так испугался, когда он сказал, что ты знаешь. Я думал, ты что-нибудь сделаешь… Я не знаю… С собой. Я вспомнил тебя в тот раз, когда… В общем, я… Я больше так не хочу. Ничто не стоит этого. Ничто. — Даже он? — Ни одна жизнь не стоит другой — и тем более жизни любимых, дорогих и близких. Я не хочу платить кем-то за кого-то. Я выбираю всё. — Мой мальчик такой взрослый… Такой прошаренный в вопросах выбора и в формулировках желаний — особенно, когда оно одно. — Гэ… Ибо со стоном кладёт голову на сложенные на столе руки и закрывает глаза. Духовка пищит таймером и выключается. В квартире становится совсем тихо. За окнами едва слышен стук капель дождя о стекло во время особенно сильных порывов ветра. Сяо Чжань убирает пустую чашку, вытаскивает печенье, отставляя остынуть, садится с противоположной стороны стола и гладит Ибо по голове, легко массируя. — Ты был прав, когда говорил про похожесть — я точно так же не хотел и боялся потерять тебя, потерять себя, и точно так же, решившись исследовать, боялся, что ты видишь это иначе и не захочешь… понимать — поэтому не рассказывал. Я до сих пор думаю, что есть разница — что она в базовом отношении к себе — но, может быть, она не так уж и значима, если разобраться. Сяо Чжань замолкает, продолжая перебирать пряди волос, но когда его рука замирает, Ибо прочищает горло и тихо говорит: — Продолжай, я слушаю. Сяо Чжань усмехается и продолжает гладить. — В его первой песне я услышал себя — но в тот момент он уже был для тебя кем-то… А я — никем. Ибо ловит одну руку Сяо Чжаня, утаскивает под голову, целует и оставляет лежать там, касаясь дыханием. — Будешь пускать на меня слюни? — Всегда пускал. Сяо Чжань вздыхает и пересаживается ближе, обнимая другой рукой, целуя в шею и поглаживая теперь по спине. — Я тогда не справлялся со своей ситуацией и никак не мог поддержать тебя — а он мог. У меня было множество неуверенностей и ни одной уверенности, кроме тех моментов, когда ты смотрел на меня. Но стоило тебе отвернуться, и мне казалось, что я всё себе напридумывал… Потому что очень хотелось, чтобы я для тебя что-то значил. — Если ты так пытаешься подвести к теме с Ливэем, то я уже понял. — Когда? — Да почти сразу. Сложно было не понять. — Но ты ничего не сказал, и я был уверен… — Конечно не сказал. А что я мог сказать? После твоей Японии я понял, что вся моя детская ревность — такая туфта по сравнению с тем, что ты можешь однажды просто уйти — и не вернуться. И что я никогда… никогда больше… — Шшш. Иди сюда. Вот так. Мы уже год живём вместе. — Всего год. — Мм. Какое-то время они сидят обнявшись, потом Сяо Чжань отстраняется и смотрит в покрасневшие глаза Ибо. — Это всё стресс. Надо разбудить Сонджу и поесть. — Пусть спит. Я и правда… В общем, пусть лучше сам проснётся. — Как скажешь, — ухмыляется Сяо Чжань и наливает себе в стакан тёплой воды. Ибо наблюдает за ним, потом его осеняет: — Но ты-то поешь, ты ж не ел ничего с утра! Сяо Чжань качает головой и снова садится рядом, обнимая. — Так что там с твоим пониманием? — Ну, я тогда решил, что раз ты что-то делаешь, значит это для тебя важно, и если я прочувствую это полностью так, как ты, то пойму твой выбор. — Мм. И как, прочувствовал? — Ну, представлять себе, что именно ты чувствуешь, когда тебя ебёт Ливэй, оказалось не совсем… В общем, мне хватило того, какими я вас видел на людях — как ты реагировал на него, и как менялся, пока он был рядом с тобой. И как быстро росла твоя уверенность — понятно, что небезосновательно, но главное — она росла. И уже через полгода, когда ты говорил, что ты всё тот же Сяо Чжань — это было с очень большой натяжкой. Во всех смыслах. — Мой Бо-ди такой тактичный, шо пиздец. — Мой Чжань-гэ такая сука, но я его пиздец как люблю. — Иди на хуй. — В данный момент требуется более точный адрес. — Ах ты… — Что я проспал? — В дверях кухни появляется заспанный Сонджу. — О, мой обед проснулся! Ибо ржёт в голос, и ему таки прилетает в плечо полотенцем. — Я хотел сказать, что был бы рад отобедать вместе с уважаемым гостем. — Мгм, плюс один. А, гость — это я? Ну да. Давайте, отобедаем. Сонджу усаживается за стол и вприщур смотрит на веселящегося Ибо, а тому снова прилетает полотенцем, но уже с другой стороны. — Гэ, ну чего? — Посуда. — Ну так сказать можно. — Ну так и понять можно. Ибо встаёт и достаёт тарелки, пиалы, ложки и палочки, а Сяо Чжань наливает суп и накладывает рис, мясо, тушёные овощи и холодные закуски. Когда всё готово, они садятся, Сяо Чжань желает приятного аппетита и они с Сонджу начинают есть, а Ибо, подперев голову левой рукой, с умилением рассматривает их обоих. — Ты чего не ешь? — А я не голоден, — отвечает Ибо, медленно проводя правой рукой по горлу сверху вниз. Сонджу закашливается, краснеет, опускает взгляд в тарелку и решает больше не задавать вопросов хотя бы до конца трапезы. — Ты же накормил меня таким прекрасным завтрако-обедом — я до сих пор сыт. — Мгм, понятно. Спустя некоторое время молчания, сопровождающегося постукиванием столовых приборов и звуками удовольствия от еды, Ибо таки подтягивает к себе тарелку и присоединяется.

***

«закрытых глаз таинственное блядство зовёт нас в игры странные играть»

Убирают со стола все вместе, Сяо Чжань спрашивает у Сонджу что-то про кофе, они обсуждают холодный американо, а Ибо под шумок выкладывает на тарелку печенье и уносит его в гостиную. Его священное право — первым попробовать новый рецепт. Очень хочется, но он ждёт, пока подойдут остальные — тарелку, правда, держит рядом с собой. Тем временем на низком столике появляется чайник, чайные пиалочки, тарелочки, подставочки, салфеточки… Если бы Ибо помог, ждать пришлось бы меньше, но отцепиться от тарелки с печеньем он уже не в силах. Когда же наконец все собираются в гостиной, и он-таки пробует печенье, то вкус его заставляет сначала забыть всё, что произошло за последние сутки, а потом вспомнить ярко, во всех деталях. После первой волны восторга и удивления становится очевидно, что здесь смешаны привкусы и ароматы, сопровождавшие его последние 20 часов — но вряд ли он мог бы сказать, каким именно образом это достигнуто. У Ибо не хватает слов, чтобы описать свой вкусовой опыт, а назвать печенье просто вкусным язык не поворачивается. Поэтому… он выкладывает на тарелочки перед Сонджу и Сяо Чжанем по одной печеньке, потом, подумав, добавляет ещё по одной, а остальное оставляет у себя. Он, конечно, не съест всё — но жест достаточно красноречивый. И очень взрослый. Да, он в курсе. Сяо Чжань хмыкает и закатывает глаза, но очевидно, что ему приятно. — Так… на чём мы остановились? Мм… Ты хотел мне рассказать, да, Бо-ди? — Мгм. Я собирался. — Мгм. Собирался. Ты знаешь, как это звучит? — Знаю. И ничего не могу с этим поделать. Я говорю как есть. И пить. Как пить дать. Просто. И понятно. — Просто как пить или как дать? Ибо закашливается и таки отставляет тарелку на столик. Он наливает себе чаю и залпом выпивает всё, что поместилось в крошечную пиалу, больше похожую на те, что для сакэ. Затем, с видом оскорблённого достоинства, отодвигает всё от своего края стола и забирается на диван в гнездо из подушек, обняв одну из самых больших. Смотрит на Сонджу. Вздыхает. А Сонджу не покидает ощущение, будто он смотрит сериал с собственным участием. Впрочем, где-то оно так и есть. — Та твоя песня-вызов — Faded и Titaium — ты же знал, как это будет? Знал. Но мне не сказал. И я переживал по-настоящему, а всё оказалось планом. Благодаря этому я понял, что твои слёзы могут значить что угодно. И как бы ни казалось — всегда нужно выяснять. Самым сложным оказалось не проебать то, что тебя действительно ранит — вот тут я боялся налажать. В том числе и сегодня. Ибо ёрзает, снова смотрит на Сонджу, снова вздыхает. — Я надеялся, что если смогу показать тебе то, что по-настоящему ценно для меня — показать открыто — то, может быть, мы хотя бы между нами сможем перестать играть в эти игры… Или хотя бы знать, что каждый знает, что это игры… Но лучше не надо. То есть, если это для тебя так важно, я смогу понять. Но для себя предпочёл бы верить тому, что ты говоришь, и воспринимать буквально. Хотя… о чём это я. Это же ты. — Мм. — Но даже так — всё равно! Мне было важно попытаться. Я хотел это сделать хотя бы со своей стороны. Не чтобы ранить тебя и не чтобы давать повод… Хотя тебе он не нужен, ты всегда сам найдёшь, если захочешь… — Ммм. — …А чтобы… Не знаю… Просто мочь сказать тебе, что у Сонджу вышла новая песня, и я рад. — Ибо, всё очень просто. Дело не в том, как быстро ты можешь переключаться, а в том, что если в твоём рту один член, то там не может быть другой… Хотя… — Блядь, гэ! — Ты подал мне идею. — Не я! — Как скажешь, если тебя это утешит. — Ну почему ты такой блядский блядун?! — Ну, ты же хотел искренности — и твой любимый хён, как я понимаю, тоже её заслужил. Ведь заслужил? Сяо Чжань поворачивается к Сонджу и, подперев склонённую на бок голову рукой, смотрит, вопросительно выгнув бровь. — Или нет? Кто-то из вас просчитал риски узнавания отсылок, например? М? — Какие риски, гэ? Никто не вспомнит. А если и вспомнит — никто не поверит. — Действительно, почему бы не поверить в связь между почти идентичным смыслом песни, видеорядом, названием и приездом Сонджу в Пекин… — Ну, например, потому, что наша с тобой фанбаза этого не допустит — как тебе такое, Сяо Чжань? Сяо Чжань всем корпусом разворачивается к Сонджу. — Наш диди такой поклонник мемов с Маском… Ты знал? — Да, мы обсуждали теслу ещё в Корее… — Мм. И последнего единорога тоже ты ему показал? — Ну, в детстве это была одна из моих любимых песен — я часто её пел тогда, и иногда потом… — И на скейт подсадил… — Хх, нет, я на скейте мало что умею — просто катаюсь для удовольствия. Катался. — Угу. И маленький Ибо тоже захотел разделить удовольствие большого хёна. А заодно и увеличить. Превзойти, удивить, восхитить… — Не думаю. — И я не думаю. Я знаю. Сонджу будто в просьбе о помощи подаётся к Ибо, угрюмо зыркающему на них из-за подушки. Но что делать, если всё так? — Ты же не ревнуешь Ибо к Росси? — Кто сказал? — … — Но… да. Он с ним, понимаешь, не ебётся. Не скучает по нему лично… Впрочем, может, я что-то упускаю, а, диди? — Не упускаешь. — Не факт. Но пока допустим. И что? — Ты говорил, что Ибо живёт прошлым — но это не так. У нас были совсем другие отношения в то время… — То есть таки были? — У нас у всех, в группе. — Да? — Я имею ввиду, что мы все друг на друга влияли. Более-менее. — И более-более. — Но сейчас это не так — и давно уже не так. — Мм. Тебя просто давно не было. Ты очень удачно ушёл служить. Очень вовремя. — Кстати, гэ, я ещё тогда хотел спросить, не ты ли… То есть… — Нет, не я. И не он. И если ты хочешь знать, имею ли я, или он, отношения к травмам Сонджу — то нет. По крайней мере, насколько мне известно. — Нет, я не думал… — Мм. Но предполагал. Учитывал такую вероятность. Чисто теоретически. Но даже если бы так и оказалось, то ты всё равно пытался бы меня понять, ведь ты же меня так любишь! Правда? Сонджу недоумённо переводит взгляд с одного на другого. — А ты не знал? Ходили слухи, что ты не раз пытался подставить Ибо… и меня вместе с ним. Из зависти. И было логично предположить, что мой… мм… спонсор, который сейчас крышует и Ибо, отвёл от нас эту страшную беду. — Я… Нет, не знал. — Ну да, тебе ведь вскоре стало не до того. Да и потом… А вот, кстати, как тебе Бубу? — А что Бубу? — Ну, ты же смотрел все выступления, все бтс и интервью с Бо-ди? — Смотрел. — И что ты чувствовал, когда смотрел на них с Бубу? — Я… Я просто скучал. Я не думал о том, с кем он спит или не спит, не думал о том, о ком думает он — я просто очень скучал. И когда я смотрел на него — я смотрел на него, на то, как ему — и мне было приятно, если он был рад, если у него получалось то, что он хотел, так, как он хотел. И я был рад, что он справляется с тем, что огорчает его. Я был не уверен, что, например, моё присутствие помогло бы ему, но я был бы рад мочь ему помочь. Я даже к тебе его не ревновал — но беспокоился, когда видел, что он плакал. Я волновался, что ты не сможешь… Я тебя не знал, но я надеялся, что тот, кто важен для Ибо, сможет ему дать то, что ему нужно. Потому что он выбрал тебя. А Ибо точно знает, чего хочет. — И что же ты тогда делаешь здесь сейчас? — Не знаю. Не уверен. — Так я тебе скажу. Ибо действительно знает, чего хочет. И он хочет всё. Он не готов ни делиться, ни уступать, ни тем более отказываться от чего бы то ни было — то, что его, можно оторвать только с мясом, с кровью. С настоящей. Или убить. Хотя последнее скорее создаст гарантию вечной значимости — так что даже это не вариант. — О, гэ, так ты поэтому не стал… — Конечно, Бо-ди, только поэтому. Сонджу откидывается в кресле, чуть сползает по спинке, прикрывает глаза и массирует двумя пальцами переносицу. Выпрямляет ноги, потягивается. — Кола, попкорн? — Нет, спасибо. — А то у нас есть… — Не сомневаюсь. У вас, наверное, может найтись всё. — Не всё. Но может. Или может хотя бы попытаться. — Мы всё ещё о попкорне? — О, если бы я знал! Сяо Чжань трёт ладонями лицо и встаёт. — Я — освежиться. Не шалите тут. Без меня.

***

еблико морале

— Так и живём. — Весело. — Да, не соскучишься. Но ты так и не объяснил, что значит, что он дал нам возможность встретиться. — Насколько я понял, его беспокоила публичность твоего личного высказывания. То есть, ты мог просто позвонить… Но вместо этого ты спел, а потом и станцевал. И чтоб совсем не осталось сомнений — ещё и в таких декорациях. И те отсылки, которые можно было увидеть к чему-то другому, никак не перекрывали очевидности того, что было про запутавшегося в человеческой жизни единорога, который сам себе свет, плюс аллюзия на то, что последний единорог ищет остальных… загнанных в море красным, как цвет креветочного фандома, быком, которого он тебе подарил как символ… Короче, в последнем единороге слишком много символов для того, чтобы не увидеть в нём актуальную ситуацию — если, конечно, кто-то станет его рассматривать. Я думаю, ты прав насчёт иммунитета вашего общего фандома к таким вбросам, но всё-таки это риск — и вопрос в том, почему ты на него идёшь. — Всё ещё вопрос? — Знаешь, сначала я просто очень обрадовался. Сидел весь вечер и плакал. От счастья. И хотел целовать твои сбитые руки. — Руку. — Руку. Но всё равно. Хотел прилететь ещё на запись, но все эти организационные моменты… — Я знаю. — Ну вот. А он откуда-то узнал про элементы декораций и звонил мне ещё за несколько дней до выступления — но я тогда и предположить не мог, как всё это будет вместе… Как это будет сильно. Мы же до сих пор танцевали только баловство. А то, что ты сделал сейчас — это совсем другое. — Я рад, что тебе понравилось, что получилось донести. — Да… Ну а вот он как-то заранее знал, что это будет что-то такое, чего, как я понял, не подозревал даже твой хореограф. — Ну, да. Цзыхао-лаоши не знал, что это личное. Никто не знал — иначе б и не пустили… — А вот он знал. — Он догадывался. А я надеялся. Надеялся, что получится. Что тело не подведёт. И гэ ругался… Грозил мне тем врачом… Но от тебя он чего хотел? — Хотел узнать, какое участие в этом принимаю я, и почему тебе так важно всё это сделать публично, да ещё и под новый год, и вперемешку с анонсами столь ожидаемого фильма — то есть, что этот перформенс увидят даже те, кто и не собирался — а ты ещё и оформил это в 12 шагов, и запустил эту тему с письмами… Так что как-то случайно пропустить это всё было просто невозможно. И ни одна твоя песня до сих пор не была подана так… масштабно. В частности, именно значимость этого для тебя, как он сказал, заставила его согласиться с моим приездом. — Что значит согласиться? — А это значит, Бо-ди, что, если в тех абьюзивных отношениях, в которых ты состоишь, тебя не приковывают наручниками к батарее, то это не значит, что не хотят и не сделают этого в ближайшем будущем. Так что будь начеку. — О, гэ, ты вернулся — я так рад! Но я серьёзно. — И я не шучу. — Ты собирался помешать нам встретиться? — Не собирался. Но мог. И хотел. — И как… Нет. Почему не стал, если хотел? — Это вопрос? — Потому что ты меня любишь? — Отчасти. — Чего? — Отчасти потому, что люблю. Но в значительной степени потому, что было неясно, что ты ещё выкинешь, если… А тебя уже и так несло. Это… пугало. И я надеялся, что вы встретитесь и, ну, максимум, перепихнётесь, закроете гештальт, и ты снова вернёшься… В русло. — И я бы улетел, так ничего и не узнав, если бы ты не поставил Сонджу условие, рассказать мне о твоём участии. Зачем, если ты хотел, чтобы на этом всё и закончилось? — Я так понимаю, он рассказал тебе перед самым твоим уходом. Вот этого я не учёл — думал, он скажет сразу, или… Совершенно, как оказалось, безосновательно тешил себя иллюзией, что вы не кинетесь с порога тыкать друг в друга членами, а сначала хотя бы поговорите. Трусливо и наивно полагал, что моё незримое присутствие удержит тебя от ебли. Но — нет. Хотя теперь кажется странным, что я вообще мог допустить такую мысль. Скорее бы он вообще забыл, не успел или не захотел говорить тебе обо мне, чтобы, например, не портить вашу романтическую атмосферу… Так что, да, это был мой прокол. Теперь доволен? — Почти. — Ненасытный вампирёныш. — Но ты ведь знаешь, что это поправимо? — Конечно знаю. Поэтому — чистить зубы и в койку! Сонджу, я постелил тебе в гостевой — там вроде всё есть, но если понадобится что-то ещё — обращайся. А Ибо… волен спать сегодня где захочет. Доброй ночи. — Мой хозяин решил сегодня ослабить поводок? Сяо Чжань ничего не отвечает — лишь поводит плечом и выходит, а потом возвращается и бросает на столик ошейник с поводком. Металлические заклёпки жалобно звякают о стекло. Сонджу благоразумно ретировался в ванную, Сяо Чжань проводил его взглядом, потом мрачно глянул на Ибо, вздохнул и, выключив свет в гостиной, скрылся в спальне. Ибо не любит темноту, но в Пекине на такой высоте редко бывает темно, если только не отгородиться от него плотными шторами. Ибо стоит у окна, скрестив руки на груди, глядя сквозь полупрозрачный тюль на огни города. Когда не важны детали, то кажется, что тюль ничего не скрывает. Когда детали важны, то даже непосредственное их рассматривание ничего не скажет об их назначении, если не видеть картину целиком. Ибо возвращается к дивану, садится, затем ложится, сворачиваясь клубком и обняв подушку. Сон не идёт. В квартире тихо. Сонджу, кажется, какое-то время назад прошёл в гостевую спальню и, может быть, даже уже уснул. Это так тупо… Два любимых человека находятся буквально за стеной, а он лежит тут в обнимку с подушкой. Это всё так неправильно… Ибо крепче сжимает подушку. Через какое-то время слышен шорох, диван проседает рядом с ним. — Бо-ди, почему ты здесь? — А ты почему? Может, я с Сонджу? — У него тихо. — А, может, мы… — Это вряд ли. В голосе Сяо Чжаня слышна улыбка. Мягкая и усталая. — Гэ, я так не могу. — Как? — Это неправильно — так. — А как правильно? — Я не знаю. Но точно не так. — Мм. — Ты вот ругаешь меня за колени… — И не только. — И не только. Но в те четыре дня репетиций я понял разницу, которую не мог выразить раньше. Те репетиции не имели смысла. Они были нужны и важны, они были необходимы, и их было даже недостаточно, но в них не был вложен тот смысл, который я хотел донести танцем, и тело не слушалось... так, как могло бы. Когда мне говорят, что делать — я просто делаю это механически. Когда же я знаю, как, понимаю смысл, и мне ясна форма, техника выражения этого смысла — тогда мне не нужно говорить, что конкретно делать. Именно смысл придаёт уверенность, когда тело само выбирает оптимальную тактику. Но я не хотел выражать то, для чего танцевал, на репетициях — там я упражнялся только в форме движений, и это очень явственно ощущалось в теле... как пустота. Эта разница между… эм… вложенной духовной энергией и её отсутствием. Вау, я наконец понял Лань Чжаня. — Мой Бо-ди — такой умный… — Гэ, не начинай. — Так может, наконец, сделаешь так, чтобы я кончил? — Может. Но не… так. Я не хочу лгать хотя бы в наших отношениях — я хочу хотя бы здесь быть искренним, хотя бы здесь доверять себе. И тебе. Нам. — То есть…? — Я хочу… вместе. — Мм. А… он? — Я не знаю. — Ты не спрашивал? — Нет. Но какой смысл? Ты же понимаешь… — Понимаю, — Сяо Чжань вздыхает и треплет Ибо по волосам. — Иди, буди своего безотказного. Будем тестировать в полевых условиях. — В ролевых? Или троллевых? — В боевых и болевых. Ибо благодарно тычется в его руку, встаёт и бесшумно идёт к гостевой спальне. Приоткрыв дверь, он проскальзывает внутрь и останавливается у двери, силясь рассмотреть Сонджу, но в комнате слишком темно. — Хён, — едва слышно шепчет он, — ты спишь? Ответа не следует. Ибо ждёт ещё какое-то время, и горечь разочарования вдруг захлёстывает его — теперь уже нет сомнений в том, чего он хочет, но это, видимо, не взаимно. Может, хён просто устал? Так себе оправдание. В любом случае – не помогает. — Нет. Сквозь шум крови в ушах и пелену слёз Ибо думает, что ему послышалось. Но вот Сонджу шевелится на кровати, выбирается из-под одеяла, встаёт, подходит. Ибо сглатывает, прочищает горло, но всё равно выходит хрипло: — Ты не ответил сразу. — Не хотел вам мешать. — А почему… почему потом…? — А потом услышал, как ты перестал дышать. Слёзы пробивают какую-то плотину, и Ибо цепляется за Сонджу, чтобы не зареветь в голос, тычется подбородком в его плечо, всё-таки всхлипывает, но потом отстраняется, утирает лицо рукавом и другой рукой тянет Сонджу за собой. — Пойдём. К нам. Мягкая, едва заметная рассеянная подсветка освещает спальню с правой стороны — другая половина комнаты теряется в тени, но светлое постельное бельё отражает достаточно, чтобы видеть происходящее на кровати. Сяо Чжань сидит на левой половине, подобрав колени, накрытые одеялом, сложив поверх руки и, положив на них голову, молча наблюдает. С правой стороны от кровати — кресло, сбоку на стене — двухметровая панель подсветки, а перед ней — пуфик. Ибо останавливается между панелью и кроватью, обвивает себя руками Сонджу под футболкой и стягивает футболку, извиваясь и выкручиваясь из неё в этом не самом удобном для разоблачения положении. Он отбрасывает её на кресло, и теперь приходит очередь штанов. Чтобы стянуть их, Ибо нагибается и выгибается, явно красуясь, что никак не помогает выбраться из штанин, зато сладостно мучает фотографа в душе Сяо Чжаня, который не готов сейчас метаться в поисках фотоаппарата, но незафиксированность этих кадров считает преступлением против прекрасного. Покончив со штанами, Ибо разворачивается в кольце рук Сонджу, целует его, волнообразно притирается, ведёт руками по спине, ныряет под трусы и шепчет: — Это сейчас лишнее. Шёпот в тишине спальне раздаётся неожиданно резким шелестом, и эстет в Сяо Чжане рушится в омут ревности. В этот момент, отшвырнув снятое, Ибо тянет Сонджу за собой к кровати — и тёмный силуэт растёт на фоне световой панели, затеняя собой Ибо. Но вот Ибо касается коленями белой простыни, опускается на локти и вытягивается в сторону Сяо Чжаня, касаясь края его одеяла — а Сонджу всё продолжает держать его за талию, наклоняясь вперёд и теперь нависая над ним. Ибо ведёт бёдрами, Сонджу едва слышно стонет, крепче прижимает его к себе и целует между лопаток. Дело не в том, что между ними происходит, внезапно осознаёт Сяо Чжань, а в образе — с тем же успехом они могли бы быть одеты — сам силуэт провоцирует фантазию дорисовать детали. Которых он страшится. Или которых желает? Сонджу приподнимается над Ибо, чуть отстраняется, выпускает из хватки и начинает оглаживать спину и бока. Ибо хнычет и подаётся назад — Сонджу снова обхватывает его и, приподнимая, притягивает к себе. Ибо поворачивает к нему голову, и снова слышен шелестящий шёпот, но слов не разобрать за шумом крови. Сяо Чжаню хочется слышать и не слышать одновременно. Ибо снова опускается, опираясь руками о постель, затем становится на локти, ложится грудью и вытягивает руки в сторону Сяо Чжаня. Темная тень за ним опускается тоже — Сонджу становится на колени, садится на пятки — теперь его почти не видно, и можно представить… Но стон Ибо красноречиво даёт понять, что они в спальне не одни. Он тянет руки к Сяо Чжаню, но извивается и ритмично подаётся назад, просяще хнычет, всхлипывает, а потом Сонджу поднимается снова, и громкий стон Ибо внезапно окрашивается болью и облегчением одновременно. Сяо Чжань в смятении. Он видит, что его любимый человек получает то, чего, видимо, давно хотел, и что, очевидно, Сяо Чжань ему дать не мог. Досаду от этого осознания сметает тревога в ответ на отголосок боли, щедро приправленная мстительным удовлетворением от того, что желанное оказалось не таким уж и приятным. Но когда сквозь шум крови удаётся разобрать слова, оказывается, что Ибо просит сильнее — именно это он вымаливает между всхлипами и стонами. Сяо Чжаня затапливает жгучей ревностью, негодованием и обидой — но он не успевает погрузиться глубоко, потому что в этот момент Ибо таки добирается до него кончиками пальцев и хрипит: — Гэ, хочу тебя! А затем прогибается и пронзительно высоко стонет, кончая, судя по всему, вместе с Сонджу. Сяо Чжаня рвёт на части из-за обилия и противоречивости эмоций — он резко встает с кровати, выходит из спальни в коридор, идёт в ванную и… наблюдает свои руки, напитывающие полотенце тёплой водой. Что он делает? Он хочет позаботиться о своём диди. Которого только что трахнул другой мужик. В их спальне. У него на глазах… Сяо Чжань сейчас не в силах понять, чем он руководствуется. Ему кажется, что он невероятно зол — но вот его руки протягивают влажное полотенце… Сонджу. Тот принимает его, благодарно кивает и опускается перед Ибо, вытирает, целуя бёдра и живот, а потом отстраняется и уходит, видимо, приводить и себя в порядок. Вид разложенного и растраханного Ибо сплавляет все противоречия в какое-то яростно желание, с которым Сяо Чжань борется из последних сил — но Ибо снова зовёт его, и тормоза слетают окончательно. Вернувшись, Сонджу видит Сяо Чжаня, грубо втрахивающего Ибо в постель, сложив того практически пополам. Руки Ибо заведены за голову, а из прикусываемого горла раздаются хриплые стоны. Сонджу пытается убедить себя, что это не его дело, что ему лучше уйти — но он не может, он завороженно слушает и смотрит. Вскоре Сяо Чжань кончает и наваливается сверху на Ибо, оставаясь неподвижным несколько минут, а когда поднимается — Ибо уже спит. Сонджу предлагает отнести его в ванную, и Сяо Чжань хватается за эту идею — она правильная, а остальное для него сейчас слишком сложно. В итоге он лишь поддерживает спящего Ибо, пока Сонджу моет его, и замечает, что уснул, когда его будит отсутствие шума воды. Он плетётся за Сонджу в спальню, смотрит, как тот укладывает Ибо, накрывая его одеялом, которое тот во сне подгребает под себя в попытке обнять. Он хочет сказать… но сил нет, и он валится на постель, едва натянув свалившееся по другую сторону кровати второе одеяло. Сонджу заканчивает формировать кокон вокруг Ибо и поднимается, чтобы уйти, когда сквозь шуршание постели доносится едва слышное хёёён, не уходи. — Останься, — бурчит Сяо Чжань и проваливается в благодатный сон.

***

«То, что ты прячешь, лучше, чем то, что ты показываешь»

Альма, «Inconscientes» («Убить Фрейда»)

Сяо Чжань ненавидит будильники — люто, всей душой. Он исполнителен, ответственен, пунктуален. Если будильник оповещает о чём-то, значит, это нужно сделать неукоснительно — без вариантов. Эта неотвратимость, старательно выпестованная им самим — не без участия обстоятельств, конечно, но всё же — тяготит несказанно. Поэтому в те дни, когда нет нужды подниматься в определённое время, Сяо Чжань предпочитает просыпаться с рассветом — или с его эквивалентом в виде автоматически по таймеру раздвигающихся штор. Настройки таймера соответствуют его комфортному режиму и не меняются без особой нужды. Но сегодня он уснул за пару часов до предполагаемого рассвета — и теперь в лучах январского солнца нежится Ибо, а Сяо Чжань лежит уткнувшись в сложенные руки и смотрит ещё далеко не десятый сон. Ибо — не жаворонок. Не будучи властным над своим режимом, он урывает обычно возможность поспать где и когда придётся. Он точно не собирался просыпаться в такую рань — но вот она, рань, и вот он, проснувшийся и неизъяснимо довольный. Пятая точка пытается что-то возразить, но Ибо чувствует, что о нём позаботились, и утопает в нежности, наслаждаясь окружением любимых. Он смотрит в потолок, жмурится, открывает глаза и прикрывает вновь — прислушивается. Сяо Чжань ощущается как сердце — чуткое, беспокойное, сильно и иногда больно бьющееся сердце, связующее кровными узами, соединяющее кровавыми реками, пульсацией своей касающееся всего, питающее всё, подчиняющее всё своему ритму. Ибо умеет слышать ритм, он наслаждается ритмом. Ему нравится создавать ритм, и теперь их жизнь — это сплетение двух ярких пульсаций. Прошёл почти год, пока они смогли научиться слышать и понимать друг друга, и оказалось, что доверие — это не столько заслуга того, кому доверяют, сколько способность того, кто доверяет и доверяется — именно это оказалось сложнее всего, когда личная безопасность основана не на сомнении, а на уверенности в постоянном шпионаже. Эта уверенность и необходимость тотального контроля развивают навыки, прямо противоположные как лёгкой беспечности, так и полному вверению всех сокровенностей своей души тому, кого они, помимо прочего, могут отяготить и ранить. Но иначе — не выход. И Ибо решает показать. Сонджу ощущается как мягкая, уютная молочная облачность — то, какими облака казались в детстве — как мягкие пуховые подушки, молочный улун и сахарная вата. Он сглаживает все острые углы, скрывает шероховатости за улыбкой, которая просит побыть с ней, попробовать её, насладиться ею — и от боли, дискомфорта и усталости остаётся только тусклое воспоминание. Сонджу ощущается как объятия, даже если не прикасается, просто смотрит. И даже когда смотрит не глазами, а коленкой или спиной — всё равно. Сонджу не в состоянии причинить боль, даже когда она желанна — у него просто не получается — он будто проживает её сам, заранее, и она так и остаётся в нём. Ибо даже пытался с ним драться — но Сонджу обволакивал его собой, как моллюск песчинку перламутром. И секс с ним такой же — вне зависимости от того, кто кого. Ибо чувствует это прикосновение взглядом и поворачивает голову влево — Сонджу светится ему добрым утром. Молча. А потом улыбается. Не так, как обычно в камеру, чтобы развеселить предполагаемого зрителя, и не с просьбой о прощении за что бы то ни было, а так, как будто Ибо — это всё, и нет больше никаких планов, целей и проблем, всё решено здесь и сейчас, и Сонджу счастлив. Ибо сложно было принять эту улыбку, но он не мог не принять, потому что она была только для него. Он был благодарен, но тяготился тем, что не мог ответить взаимностью. Однако Сонджу всё равно дарил, дарил и дарил — безвозмездно. Достаточно того, что ты понимаешь. И когда Ибо принял это — стало легко. И сейчас он тянется к этой улыбке, касается её губами, пьёт её, пока его ласкают, и понимает, что хочет ещё. И ещё. И не только улыбку. Он ведёт правым коленом по бедру Сонджу, заводит ногу дальше и переворачивает Сонджу, накрывая им себя почти целиком. Сонджу гладит его по этой ноге, спускается к ягодице и скользит пальцами дальше, внутрь. Не то, чтобы шорох постели когда-либо сильно мешал спать, если спать очень хотелось, но сейчас это было как-то иначе… Сяо Чжань чувствует резкий прилив тепла, бодрости, а за ней и ярости: в его постели опять ебутся — и опять без него. Он сдёргивает одеяло с этих копошащихся, стонущих и хихикающих — сейчас кому-то станет не до смеха. Ибо поворачивается к нему в тот момент, когда Сонджу вынимает из него пальцы, и Сяо Чжань видит отчаянно нуждающееся лицо и слышит хнычащее так пусто. Он поднимает согнутую в колене ногу Ибо и, удерживая её одной рукой, второй толкается внутрь — и, о, там так влажно, смазки даже слишком много, Сонджу явно перестарался, — думает Сяо Чжань… а потом до него доходит. Он не хочет в это верить, но оно как-то неуклонно становится всё боле и более очевидно — Ибо хочет их обоих. Одновременно. — Отшлёпать бы тебя, негодный мальчишка, — ворчит Сяо Чжань и, поднимая взгляд в лицо Ибо, встречается с искрящимся, ослепительным предвкушением и закушенной губой. Ибо кивает, и Сяо Чжань толкается в него уже вместе с Сонджу. И когда Ибо стонет, последняя осознанная мысль, которая мелькает у Сяо Чжаня, это интересно, чьё имя он будет стонать в этот раз. Но Ибо на этот раз не до имён. Он пытается дышать, но это сложно, он теряется в ощущениях и ритме, его пронизывают насквозь молоко и ярость. Он всегда знал, кто он и чего хочет — но теперь его как будто нет, будто он — просто место с определёнными (или не очень) координатами, где происходит битва и смешение, победа и объединение. Три сердца колотятся вразнобой, но так близко, что не разобрать, где чьё. Руки — внезапно так много рук, и они везде — тискают, гладят, поддерживают и рвут на себя. Его целуют, лижут и засасывают, кусают легко, кусают больно. Ему что-то шепчут, и сквозь свой стон он слышит имя. Своё имя. Кончают они почти одновременно — это похоже на цепную реакцию, но вряд ли кто-то из них знает, кто её запустил. И первая осознанная мысль Сяо Чжаня — о том, чем кормить Ибо на этот раз, после вот этого всего. Мыться они идут раздельно — Сяо Чжань утаскивает Ибо в гостевую ванную, потому что она ближе, а Сонджу возвращается к своей зубной щётке. То, что он слышит на обратном пути в гостевую спальню, говорит ему о том, что следующие как минимум полчаса полностью в его распоряжении. Он одевается, проходит в гостиную, но странным образом не находит себе места. Он озирается, пока не понимает, что эта гостиная пуста — здесь нет почти ничего, что говорило бы о том, что здесь живёт Ибо. И как бы мало он ни знал Сяо Чжаня, но здесь совсем ничего не говорит и о его творческой личности… кроме вязаных подушек, да. Сонджу выходит в коридор и теперь, в свете дня, видит то, что вчера вечером в сумраке принял за нишу — теперь же очевидно, что это проход, который, как оказалось, ведёт к крутой лестнице наверх, на второй этаж, весь залитый светом из панорамных окон с обеих сторон. Пол, в отличие от первого этажа, где звуки скрадываются коврами, паркетный, а всё пространство, не разделённое стенами, кажется больше, чем все комнаты первого этажа вместе. Здесь такой же широкий диван, как и в гостиной, но больше никакого сходства — здесь всё яркое и разное, здесь скейты, мячики и мячи, фигурки, конструкторы, головоломки, модельки разнообразнейших летательных и плавательных аппаратов, оригами… Здесь стеллажи с книгами, журналами, альбомами и даже свитками. Здесь две гитары, электрическое пианино с педалями, электробарабаны… С левой стороны, между диваном и полутораметровым дисплеем — большое свободное пространство. Сонджу буквально видит в нём танцующего Ибо, и понимает, что у телевизора нет шансов. А с правой стороны, которую становится видно, пройдя чуть дальше от лестницы — стол с подставкой для черчения и полки с кистями, карандашами, мелками, красками, холстами и альбомами… Рядом стоят несколько разного размера мольбертов, на одном из которых, видимо, актуальная работа. Это помещение можно рассматривать целый день, так много в нём разнообразных и неожиданных деталей, но то, что очевидно сразу — здесь живёт свет. И не только потому, что здесь светло даже в пасмурный день, а потому, что в этом пространстве чувствуется вдохновение. Сонджу не решается пройти дальше, настолько сам воздух кажется здесь насыщенным и искрящимся. Но вот на его левое плечо опускается рука, а с правой стороны слышится шёпот: приглашаю. Ибо в мягкой домашней одежде и носках подкрался по-кошачьи тихо, и теперь довольно ухмыляется, застав Сонджу врасплох. Он подталкивает его вперёд, и Сонджу вспоминает светящийся узор в Хрониках Амбера — кажется, именно такого рода путь ему сейчас предстоит пройти. Ибо рассказывает ему истории, связанные с разными вещами, но Сонджу слышит их будто сквозь туман — он готов кончить от одного только пребывания в этом месте. Ибо замолкает, а потом неожиданно кидает в него бейсбольный мяч — и Сонджу ловит его чисто интуитивно, даже, кажется, не заметив. Ибо кивает и продолжает рассказ, но теперь Сонджу прислушивается к словам и тому, что за ними. Всё, что он слышит, относится к тому периоду жизни Ибо, о котором ему почти ничего не было известно. Но всё это — о Ибо, и всё это кажется знакомым, будто выросшим из того, что он уже знал. Ну, наверное, так оно и есть. А потом их зовёт Сяо Чжань, и Сонджу ищет, куда положить мяч, когда Ибо небрежно бросает: — Можешь оставить себе. Не если хочешь, а просто — можешь. И Сонджу не может отказаться. Он ласково оглаживает большим пальцем шов и легонько сжимает тугие бока мяча, чувствуя переполняющую его необъяснимую благодарность. В коридоре он кладёт мяч в карман пальто, а потом проходит следом за Ибо на кухню. Садясь за стол, Ибо кривится — то ли от жёсткости сидения, то ли от того, что в его тарелке. Сяо Чжань хмурится и вздыхает, качает головой. На его лице попеременно проступают и неуловимо одновременно сочетаются укор и сожаление, протест и смирение, досада и ласка… Сонджу понимает, что рецептура Сяо Чжаня сложна во всём, а он — просто хочет, чтобы Ибо было хорошо. Он не особо разбирается в нюансах — он просто любыми способами пытался увести его от боли. Но, кажется, это не то, что делает Ибо счастливым. — Честность — это круто, но и мозгами иногда думать не мешает. — Ну, уж как есть. — Вот и ешь. — Ем. — Всё съешь. — Всё съем. Эх, жестокий, жестокий гэ. Признайся, ты просто мстишь мне… — Это ты себе мстишь — знать бы ещё, за что. — То есть, ты согласен с тем, что я абсолютно невинен? — Нет, я просто не знаю, в чём ты винишь себя больше. — Я себя больше не виню. — Тогда приятного аппетита. — Угу. У Сонджу в тарелке снова что-то божественное. Сяо Чжань пьёт какой-то сок. Провожать его они выходят в холл, к лифту. Сяо Чжань обнимает Ибо со спины, положив подбородок ему на плечо. — Машина уже ждёт, номер я тебе скинул. — Ага, спасибо. В одной руке у Сонджу сумка, другой он сжимает мяч в кармане пальто. Это удобно. Это трудно, не обнять Ибо сейчас — но уходить от Ибо всегда нелегко — всегда было и всегда будет. Ибо смотрит. Сонджу не выдерживает и разворачивается, чтобы вызвать лифт — но кнопок нет. Есть только сканер для ключ-карты. Карты у Сонджу нет. Ни ключевой, ни козырной — никакой. Значит, это ещё не всё. Он оборачивается, ставит сумку на пол, вынимает руку из кармана пальто, делает шаг к Ибо — и тот делает шаг ему навстречу. Они обнимаются, а Сяо Чжань вызывает лифт и уходит в квартиру. — Ты можешь приходить, когда захочешь. — Я даже уйти не могу… — Ключ у тебя в кармане. В другом. Можешь ночевать, даже когда никого из нас тут нет. Только не сожги кухню. — Это по твоей части. — Да, по моей. Но, может, ты тоже захочешь — в мою честь. — В твою честь я лучше сделаю что-нибудь другое. — Будь счастлив в мою честь. — Я… постараюсь. — Спасибо. Я буду ждать. — Ибо-я… — Просто помни, что дверь открыта. — Да, хорошо. — Хорошей дороги. Появись, как доберёшься. — Да… Лифт с мелодичным звоном открывает двери, Ибо отстраняется. — Счастливо. — Счастливо. Сонджу поднимает сумку, заходит в лифт, оборачивается. Ибо стоит, обняв себя руками. Глаза блестят, губы подрагивают, но он держится. — Я люблю тебя, Ибо-я. Сонджу улыбается, лифт закрывается и увозит его вниз, к стоянке, с которой такси отвезёт его в отель, оттуда в аэропорт, потом самолётом в Корею, домой… Сонджу прислоняется к холодному зеркалу, прикрыв глаза — бесстрастное зеркало безжалостно отражает всё, что у него на душе. И на лице. Ибо смотрит на стекающие по табло цифры, отсчитывающие этажи — вместе с ними одна за другой из глаз стекают слёзы. И только когда он, утерев лицо рукавом, оборачивается в сторону квартиры, Сяо Чжань, стоявший до того в дверях, привалившись плечом к косяку и скрестив руки на груди, опускает руки и идёт ему навстречу. Он обнимает Ибо, целует в висок и уводит за собой. Дверь за ними закрывается автоматически. Ибо идёт в ванную, моет лицо холодной водой, смотрит в зеркало на свои красные глаза, потом переводит взгляд на щётку. На третью щётку. Голос хрипит после слёз. — Гэ, он забыл свою щётку. — Оставил. — Забыл. — Оставил. Так же, как ты ему — ключ. — Но он не знал. — Я тоже не знал, что ты такой дурак. Хоть мог бы и догадаться. — Это вот щас к чему? — Да ко всему. — … — Иди сюда. — Зачем? — Что значит зачем? Буду делать, как ты. — В смысле. — Буду держать тебя в руках, в прямом смысле. — А. — Аа. Они садятся на диван в гостиной, обнявшись. Сяо Чжань вытягивает ноги вдоль дивана, Ибо пытается свернуться клубком у него на коленях, как котик — но он чуть больше котика, и уместиться так, как хотелось, не получается. — Иди сюда, счастье моё, — Сяо Чжань распрямляет его и укладывает на себя сверху, разглаживая. — Обычно говорят горе моё. — Ну что ж поделать, если ты моё счастье? — Не знаю. — А я знаю. Не знал бы — вот тогда, наверное, было бы горе. — Это точно. Ибо вздыхает. — Так что там про меня и дурака? — Зачем ты отдал ему ключ? — Я хочу, чтобы он знал, что здесь у него тоже есть дом. — Но это не так. — Не так. Но я уверен, что он понял, что я имею ввиду. — Для того, что ты имеешь ввиду, не нужно отдавать ключ. — Я отдал не только ключ. Я отдал ему мяч. Наш мяч. — Наш мяч? — Да. — … Ибо снова вздыхает. — Возможно, это больше нужно мне, чем ему. Он никогда не боялся показывать, что я… Что он меня… Что я для него важен. А я… Я только сейчас понял, что не позволял себе думать о том, что он мне просто нравится — не почему-то и не за что-то, не за его роль в моей жизни, а просто так — такой, какой он есть. И не потому, что я нравлюсь ему. — Он употреблял другое слово. — Ты понимаешь, о чём я. — Понимаю. — Так что ты прав, я действительно наказывал себя, заставляя не думать, а потом за то, что позволил себе такую слабость… — И что теперь? — Теперь меня всё это заебало, и я хочу жить без сожалений — как минимум в том, в чём я могу быть честен. Но этого оказывается больше, чем я предполагал. Сяо Чжань несколько раз кивает и гладит Ибо по голове. — И… что теперь? — И… теперь я хочу чай и услышать от тебя, как тебе это всё, и что с этим всем делать — потому что ты сказал, что знаешь. — Угу. Шлёпать тебя надо почаще — это однозначно. — Ну гэ… — Ну да, ну да, времени на это нет, мы все в разъездах… — Гэ, я серьёзно. — И я серьёзно. Недоёб — дело серьёзное. Поэтому я тебя понимаю. Только к нему это никакого отношения не имеет. Но так как он всегда был для тебя подушкой безопасности, то и сейчас ты охотнее въебёшь всю свою фрустрацию в него или дашь ему вытрахать её из тебя, вместо того, чтобы как взрослый человек… — Ой, вот только не надо… — …Как взрослый человек пойти и напиться до потери сознания или уработаться до потери пульса. — Не понял. Это что сейчас было? — Я же сказал, что я тебя понимаю. — И? — И — что? Мне тоже непросто. Я буду смотреть, буду слушать. Я одновременно и благодарен ему, и хочу его придушить. Поэтому оставлять ему ключ было крайне опрометчиво с твоей стороны — а вдруг мы с ним окажемся тут одни — ты об это не подумал? — И что? Ты ему такой завтрак приготовил — я аж обзавидовался. — Может я так извинялся за то, что хочу его придушить? — Оооо… — М? — То есть, вся ту вкуснотища, которой ты меня обычно кормишь… — Так, стоп. Нет. — Гэ… — Нет, Ибо. Нет! — Ладно, а пошутил. Но я буду помнить… — Ну, в общем, да. То есть… Я просто иногда думаю, что ненавижу тебя за то, что ты заставляешь меня ревновать, а потому ненавижу себя за эти мысли, потому что ты ничего со мной не делаешь — это же я сам… Я бы хотел любить тебя так просто, как он… Но у меня так не получается. У меня даже не получается этого всерьёз захотеть — такая вот я скотина. — Ты моя любимая скотина. — Спасибо. — На здоровье. — Так что да, в какой-то степени это постоянное замаливание грехов и подношение даров великому Вану Ибо. — Великий Ван великодушно принимает твои дары и благосклонно расположен выслушать твои конструктивные предложения. — Я предлагаю просто жить. Жить и смотреть, чувствовать и не скрывать. Да, это… сегодняшнее… оно было полезно — я буду вспоминать и черпать из этого мудрость, но, если можно, больше не надо. Ну, то есть, как захочешь… Блин. Это странно. Странно говорить тебе, что мне норм, что тебя ебёт другой. — Гэ… — Да, я не могу говорить об этом спокойно. И думать об этом спокойно не могу тем более. Но факт: я понимаю, зачем тебе это нужно, почему ты этого хочешь или можешь захотеть — помимо его роли в твоём прошлом. И, да, я не могу тебе этого дать — потому что я не такой. И я знаю, что я для тебя важнее — поэтому я и допускаю это всё, хотя… Или не хотя. И не ухожу, а участвую во всём этом… И меня это бесит. Но я готов продолжать. Как-то так. — Спасибо, гэ. — Угу. Пойдём, ты хотел чай. Сегодня в Пекине небольшой дождь.

***

«Этот мяч обозначает рубеж — тот момент, когда мы поняли, что можем доверять друг другу непосредственно, без слов, без подтверждений, без жестов, хотя они и бывают очень приятны. Это не значит, что стало комфортно — мы не заделали щели в стенах, мы снесли все стены, и пронзительность веры друг другу стала постоянной. И чем выше мы поднимаемся, тем меньше людей вокруг, которые могут вынести эту пронзительность. Я хочу, чтобы ты оставался с нами. Гэ сказал, что я привязал тебя ключом — поэтому хочу уточнить: моя дверь не просто открыта для тебя — для тебя её нет, как нет и стен — есть только я. И гэ :) И я хочу, чтобы ты был счастлив, где бы ты ни был и с кем бы ты ни был, на кого бы ты ни смотрел. Но если ты посмотришь в мою сторону — ты увидишь меня, а я увижу тебя — потому что между нами нет ни стен, ни дверей.» В Сеуле сегодня ясно.