Это — другое.

Послезавтра у Сонджу был (будет!) день рождения, и он решил сделать себе подарок. «Себя нужно баловать!», — говорили они, — «Себя нужно любить!». Ну вот, он и старался — и любить, и баловать. С адресатом, правда, не всегда получалось по назначению — но это уже детали… Кстати, о деталях… Хотя, нет, лучше по порядку. Так вот, подарок. Себе, любимому. На день рождения, который послезавтра. Хороший подарок готовится заранее, чтоб не метаться в последний момент… А если подарок уже готов — не прятать же его от самого себя. Поэтому он в Пекине. Опять. Сегодня. Ну, то есть уже завтра. В том смысле, что приехал он вчера, а сейчас уже за полночь, и его день рожденья уже даже не послезавтра, а прямо завтра, так что… В общем, вот так он в день Святого Валентина (честное слово, не специально, просто так совпало!) оказался здесь. С подарком. Для Ибо. Ну потому что кто же приходит в гости без подарка — там более, когда эти гости являются подарком тебе любимому на твой день рождения, пусть и подаренным заранее… И тем более заранее! А кто бы не прилетел, глядя на «Дверь не заперта»? И вот они с Сяо Чжанем (кто бы мог подумать, да?) сидят теперь по ту сторону низкого столика в гостиной и наблюдают совершенно счастливого Ибо, пытающегося разобрать и собрать две головоломки одновременно — золотую и голубую, как… Никак. Просто голубую. Сяо Чжань, правда, утверждает, что это какой-то циан — и рассказывает, почему этот цвет так важен — но какая разница, если Ибо так счастлив? Или он именно поэтому так счастлив? Не может же такое значение иметь какой-то цвет, пусть даже и этот их циан… Или может? Сяо Чжань вообще слишком много внимания уделяет мелочам. Или не слишком? И разве внимания может быть слишком много? Наверное, может… Сонджу вздыхает, Сяо Чжань прищуривается на него, но Сонджу машет рукой — в том смысле, что всё нормально, продолжай — и Сяо Чжань продолжает… Сонджу слушает, но не может оторвать взгляда от пальцев Ибо, виртуозно орудующих деревянными щипчиками, прилагавшимися к новому тостеру. «Щипчики для тостов, хён, для тостов! Прикинь. Ну кто станет брать тосты щипчиками?», — искренне допытывался Ибо, а потом ржал с собственных предположений о том, как и почему это могло бы случиться. И вот теперь от аккуратно (не глядя!) подцепляет ими крохотное печенье и отправляет его в рот, почти не касаясь губами бамбуковой поверхности этих самых щипчиков размером с молоток. «Чтоб крошки с пальцев не попадали внутрь кубиков, хён, там у них смазка…», — угу, смазка. Чтоб легче было быстро двигать. Так и сказал. Сонджу снова вздыхает, в который раз пытаясь вникнуть в очень занимательный рассказ Сяо Чжаня о теории цвета, света, что-то про спектр и про возможную невозможность. Вот она, возможная невозможность — то, что они вот так сидят в Валентинов День. Втроём. Здесь. Сонджу правда не предполагал, что это будет так легко — он даже смазку с собой принёс… То есть, подкуп — подарок для Сяо Чжаня — вишнёвую наливку по какому-то северному рецепту. Сяо Чжань плохо переносит алкоголь — или наоборот, очень хорошо, потому что тот быстро действует и не нужно много пить, чтобы напиться… Но Сяо Чжаню это не нравится, поэтому он старается не пить, а иногда хочется… И хотя сам Сонджу предпочитает вино, но эта пузатая бутылка с замысловатой пробкой будто сама сказала ему «подари меня Сяо Чжаню» — и у него не было причин отказать ей. Бутылке. Или с ним говорила наливка? Сонджу вообще не любит отказывать — никому — но чтоб вот так… В общем, он почему-то был уверен, что этот напиток сгладит ершистое отношение к нему Сяо Чжаня. И вот теперь они с ним вместе сидят, закусывают бутербродиками с очередными экспериментальными кулинарными шедеврами… гранатовый сок, а подаренная и благосклонно принятая бутылка стоит рядом на полу и ждёт своего часа. Или двух. Ибо же, кажется, вообще ничего вокруг не замечает, увлечённый алгоритмом, преобразующим кубики в это чудовищное нечто. Иногда он поднимает взгляд в их сторону, смотрит ошалело, дико улыбается и снова склоняется над своей… хорошо смазанной игрушкой. Двумя. Его почему-то забавляет брать их попеременно, тестируя свои догадки и восторгаясь тому, как по-разному они выглядят при одинаковой координации элементов. Он еле усидел, пока они обедали — Сяо Чжань категорически запретил трогать кубики до того, как они поедят — догадывался, что это надолго. И, да, он мог запретить. Не потому, что мог. А потому, что Ибо его слушал. И слушался. Хоть и не всегда. Но за крайне редким исключением. Поэтому Сяо Чжаню нравилось позволять. И запрещать. Но чаще позволять. Потому что Ибо слушался. Потому что Ибо доверял. И это доверие держало Сяо Чжаня на таком жёстком и коротком поводке… Дай бог, чтобы Ибо никогда не узнал, какую власть он имеет над ним. Сонджу никогда не имел власти над Ибо — он и не хотел, но даже если бы и захотел… А может, потому и не хотел. Точнее, и не мечтал. Детский сад. Но — как есть. — У меня получииилось, я пооонял! — тянет Ибо, потягиваясь. По бокам от него на диване лежат золотой и голубой (циановый!) кубики — снова уже просто кубики. Пустая тарелка с крошками и щипчиками отставляется на пол, Ибо ложится спиной на стол, запрокидывая голову и протягивая руки в их сторону. Сяо Чжань предусмотрительно убирает с их стороны тарелку и бокалы с остатками сока, а затем берёт в руки правую кисть Ибо и начинает разминать пальцы. Пальцами левой руки Ибо маняще шевелит в направлении Сонджу — и Сонджу чувствует себя притягиваемым, как на нитях — он не в силах сопротивляться этому мановению. Одной рукой продолжая мять подушечки пальцев Ибо, другой Сяо Чжань дотягивается до пульта и приглушает верхний свет, оставляя только боковую подсветку — комната погружается в полумрак, лицо Ибо расслабляется в блаженстве. В выражении его лица Сонджу чудится сладкий стон, но Ибо тихо лежит, распластавшись на столешнице как большой осьминог. Сонджу вспоминает пьяных креветок… — …И если склеить противоположно направленные спектры лентой Мёбиуса… Сонджу протягивает вперёд по столу левую руку и укладывается на неё щекой, лицом к Ибо, большим пальцем правой руки продолжая вырисовывать на его ладони окружности — или, может быть, даже ленты Мёбиуса. Ему правда интересно то, что говорит Сяо Чжань — Сяо Чжань часто говорит интересные вещи — и сейчас он чувствует себя противоположно направленным спектром относительно Ибо… И что-то там ещё было про склеить…

***

Судя по тому, что Ибо просыпается, он-таки уснул. На столе. С двумя шикарными мужчинами по бокам. Просто так. Какая нелепость. И расточительство. Но ладно он — а их-то как угораздило? Ещё и обоих. Судя по внутренним часам Ибо, сейчас глухая ночь. Хочется пить и отлить, причём одновременно. Запить тарелку печенья — это вам не шутки. С утра он снова будет хомяком, на потеху… любимым. Ну и пусть. Обречённые мысли уходят вместе с отливом, и Ибо отправляется на поиски питья. Его только что посетила идея — и тут же стала требовать немедленной реализации. Какие все настырные… Хотя нет, не все. А жаль. Ну и ладно. Когда он возвращается в гостиную, то видит Сяо Чжаня, укрывающего пледом Сонджу, который каким-то чудом уже оказался на диване. Сам Сяо Чжань покачивается, и Ибо едва удаётся довести его до кровати в их спальне, на которую тот рушится, не раздеваясь. Ибо стаскивает с него штаны и носки, но бороться за футболку со спящим не решается и накрывает одеялом так. Сяо Чжань что-то бормочет, и Ибо отвечает, что скоро вернётся, а сам отправляется проверить, сколько же они выхлебали того чудодейственного пойла, что принёс Сонджу, если от них не пахнет, но при этом так развезло. Бутылка, на удивление, оказывается неоткрытой. И он решает взять её с собой.

***

Едва занимающийся рассвет будит Сонджу, а гранатовый сок поднимает с дивана. В квартире тихо и темно, и он решает доспать в гостевой спальне — спина недвусмысленно намекает, что ни диван, ни тем более стол ей не по нраву — даже с Ибо… Мысли о Ибо заглушают ворчание спины, уводя в сон… Или дело просто в удобной постели? Но когда это у него дело было просто?

***

Сяо Чжаня будят раскрытые по расписанию шторы и будильник, напоминающий о запланированном на сегодня мероприятии. Выспался он прекрасно, но… Но. Ибо здесь нет. И всё бы не так страшно, но Сонджу… Он — с Сонджу. Это — горько. Надо-таки было вчера напиться. Не сока. Тогда бы сейчас было хуже, но по другой причине. Он искренне надеется, что было бы хуже. Выйдя в коридор, он направляется к гостиной, чтобы убедиться, что голубки таки переместились в спальню — а затем идёт к гостевой спальне, чтобы добить себя. Низачем. Просто так. Чтоб уж совсем… На кровати оказывается только одна большая, свернувшаяся калачиком, гусеница — Сонджу здесь один, и его одиночество можно пощупать руками. Сяо Чжань готов его обнять и расцеловать. Он счастлив. Вот так просто. «Почему я такая истеричка?», — весело думает Сяо Чжань, наслаждаясь контрастным душем и напевая. Облегчение от того, что Ибо не с Сонджу, напрочь вытеснило мысль о том, где он вообще сейчас, но чистка зубов и взгляд на зубную щётку напомнили… И теперь он поднимается на второй этаж, в их творческий рай. Ибо обнаруживается на диване, под разноцветным лоскутным пледом, над которым он нещадно глумился, и который впоследствии стал его любимым — не отнять. На столе перед ним — полусвёрнутый свиток, исписанный фломастером-кистью из сокровищницы Сяо Чжаня, на которую Ибо раньше даже дышать боялся… При ближайшем рассмотрении свиток оказывается заполнен на две трети вертикальными трёхстрочиями, ближе к середине в них начинают появляться числа, а к концу они уже полностью состоят из чисел. Каллиграфия всё ещё не входит в обширный список сильных сторон Ибо, и если в начале свитка знаки разборчивы, то под конец даже числа местами удаётся различить с трудом. Видимо, незаполненным участок остался не из-за иссякания идей… Шаги по ступеням, смачный зевок, лохматая макушка — щурясь на свет, Сонджу преодолевает последние ступени. Сяо Чжань усмехается его помятости. — Доброе утро. — Доброе утро. Ибо…? Сяо Чжань кивает на диван, и Сонджу залипает явно не на пёстром пледе, не решаясь подойти ближе. Сяо Чжань возвращает свиток на стол, подхватывает Сонджу под локоток, разворачивая, и они спускаются в щадящий сумрак коридора.

***

Спать при свете — не проблема. Не проснуться от запаха еды — невозможно. Но сегодняшнее пробуждение — не из лёгких. Ибо кладёт ладони на щёки и легонько двигает, но щёлочки между век о этого не становятся шире. — Пиииздец. Приплыли. Он хмуро косится на сильно опустевшую бутылку, будто та лёгкость, с которой ему поддалась пробка, виновата в том… Да ни в чём она не виновата — просто потому, что не может. Ибо тяжело вздыхает, но очередная волна аромата придаёт сил, и он сползает с дивана, стекает по ступеням и просачивается в ванную, чтобы привести себя в порядок. Запотевшее зеркало милостиво размывает предполагаемый образ, и Ибо не спешит протирать сжалившуюся над ним поверхность. Хотя — нет, какое там, она ведь тоже не может. После душа мир воспринимается отчётливее, но самым отчётливым здесь всё ещё остаётся Ибо — отчитывать так, как это делает Сяо Чжань, не умеет никто — и никто, кроме Ибо, не удостаивается такой чести. Отчётливой. Сонджу уже восседает в дальнем конце стола и светится майским ландышем — возможно, некоторую зеленоватость лицу придаёт большая пивная кружка с каким-то многоуровневым жёлто-зелёным фрэшем — Ибо надеется, что фруктовым. Не ему пить — но хочется, чтобы хёну было вкусно. Впрочем, добродушный настрой Сяо Чжаня затапливает кухню, и подвохов, кажется, ждать не приходится. Перед Ибо приземляется тарелка с чем-то превосходящим все пределы ожидаемого. Спустя несколько месяцев совместной жизни он понял, что как бы очаровательны ни были блюда, настоящая загадка не в их форме, а в ингредиентах… «И методе их приготовления», конечно же. Кстати, о них. — Так и… что это за Василий Валентин? — Я думал, ты не слушал. — Я думал и слушал. — Обычно слушают и думают. — Ну, вчера я думал над другим и слушал то, о чем думаю теперь. Так ты расскажешь? Сяо Чжань хмыкает, качает головой и садится за стол, а потом чуть откидывается и, сложив руки на груди и вприщур глядя на Ибо, начинает покачиваться на задних ножках стула. Сколько раз Ибо получал за это полотенцем — не сосчитать. Бульканье, а затем фырканье и сёрбанье, раздающиеся со стороны Сонджу, делают очевидным и то, что Ибо не заметил, погружённый с свои мысли — Сяо Чжань еле сдерживается, чтобы не заржать. Не улыбнуться или усмехнуться, а именно заржать, повизгивая, когда смех почти переходит в истерику. Ну конечно. Кто бы сомневался. — Я не виноват. — Угу. Сяо Чжань закусывает губу, но всё же не выдерживает и прыскает, а потом закрывает лицо одной рукой, а другой машет на Ибо. — Прости, прости. Ибо начинает было хмурится, слыша эти повизгивающие хихиканья и всхлипывающие стоны, но есть хочется сильнее, и он сосредотачивается на еде — благо, усилий на это не требуется. — Бо-ди, честно слово, ты прекрасен, — стонет Сяо Чжань. — Если бы в Европе не знали баоцзы, ты был бы их идеальным лицом! — А в Европе знают баоцзы? — Ибо старается игнорировать насмешку и отвечать по существу. Это срабатывает, но ненадолго. Сяо Чжань задумывается, но потом хитро щурится и поводит пальчиком. — Но-но, Бо-ди, не переводи тему! — Это я перевожу тему? Взлетевшие в наигранном изумлении брови над опухшими глазами и набитыми едой щеками вызывают новый приступ веселья. — В Европе много чего знают, но ещё больше забывают — это их высочайшее искусство. — Например. — Например то, что их прекрасные книги имеют смысл, а не только библиографическую ценность. — Да ладно, мы тоже так умеем. — Да, все так умеют… К сожалению. — Не все. — Не все, — кивает Сяо Чжань. — Гэ, ты определись — то все, то не все… — Я уже давно определился. Сяо Чжань резко становится серьёзным, глаза перестают лучиться смехом, он перестаёт покачиваться на стуле. В кухне ощутимо становится прохладней. Ибо отодвигает опустевшую тарелку и ведёт тыльной стороной кисти по губам, глядя на Сяо Чжаня, выражение лица которого не меняется на протяжении всего этого долгого мгновения. Ибо бы прищурился — но дальше пока некуда. Он вздыхает и кладёт обе ладони на стол — на правой руке лоснится жирный след. — Ладно. Я тоже. Сонджу начинает жалеть о выборе холодного напитка и прячет ладони в подмышки. Очень тихо. Урчащий звук из живота Ибо будто приводит Сяо Чжаня в чувства — он моргает, лицо оживает, черты смягчаются — конкретно эта буря, кажется, прошла стороной. Тень задумчивости мелькает на лице, и Сяо Чжань усмехается, а затем потягивается. — Не знаааю. Может он и прав. — Кто? — Василий Валентин. — Гэ… — Самообразование, Бо-ди, великая вещь! — В себе. — И в тебе. Всё. Мне пора. Сяо Чжань с сомнением смотрит на Сонджу и качает головой. — Посуду можете оставить. — Я помою. В ответ Ибо получает изогнутую бровь, а Сяо Чжань — объятия Ибо и поцелуй в щёку. Он возмущённо отстраняется, и Ибо смеётся и целует его в губы. — Ты воскресил меня сегодня, в этот прекрасный будний день! — А вот не надо было… — Не надо было. Но ты воскресил. Ты — мое воскресенье. — Зато ты — мой понедельник. — Хорошо, что не Пятница. — Кто сказал, что нет? — Я. Только что сказал. У тебя что-то с памятью или со слухом? Ибо в плечо прилетает шлепок, Сяо Чжань выпутывается из объятий и идёт собираться. Выходя из кухни, он что-то бурчит под нос, но на лице его снова мягкая улыбка. На разблокированном планшете мелькает скан десятого ключа Валентина и невозможный треугольник человека с непроизносимой фамилией Reutersvärd, которые он вчера показывал Сонджу. Сяо Чжань на мгновение зависает, а потом его взгляд находит телефон, и улыбка превращается в оскал. Кажется, у него тоже есть подарок для Ибо на Валентинов день. Каждый день. И, кажется, уже ничто сегодня не сможет омрачить его — пусть он и был вчера.

***

Спустя час Ибо тоже отправляется на запись — если сегодня удастся записать всё, то послезавтра все два часа можно будет посвятить съёмкам записи — сегодня он застрелит любого, кто в радиусе 50-и метров прикоснётся к телефону. Ну, или, по крайней мере, вежливо попросит не фотографировать. Хотя, для кого эти сказки? Сонджу остаётся дома — эта мысль греет лучше пуховика.

***

Сонджу пишет. Песни. Слова, музыку… Или не так. К Сонджу приходят песни. Вот уже второй месяц они находят его сами, робко стучатся или вламываются с ноги — и почти каждый день он записывает новые сюжеты, едва успевая оформить их в слова. Иногда приходят строки на английском — и ему кажется, что он их где-то уже слышал — не может же быть так, чтобы он так хорошо сформулировал их сам… Но он не может вспомнить, откуда они могли бы быть. Когда он думает о голосе Ибо, текст ложится ровным ритмом на китайском — голосом Ибо, что характерно. А когда он думает о Сяо Чжане… Да, он думает о Сяо Чжане. Далеко не так часто, как о Ибо, и, конечно же, не так, как о Ибо, но всё же… И тогда он видит всполохи красных цветов, бескрайние снежные долины и высокие зелёные горы. С первым и последним — понятно. А вот снег, да ещё эта его ровная бесконечность… Сонджу замечает, что начинает понимать Сяо Чжаня, начинает слышать его без слов. Начинает слышать его. И он пишет.

***

Первым возвращается Сяо Чжань — и буквально прыгает от нетерпения. Он спрашивает, как провёл время Сонджу, хвалит тексты и даже предлагает вместе послушать наброски мелодии — он явно пытается себя чем-то занять до прихода Ибо. Ибо возвращается взъерошенным и немного на взводе — вежливые просьбы, судя по всему, вымерли как вид из-за нежизнеспособности в современном мире. Или, точнее, из-за невосприимчивости к ним. А жаль. Но вот он дома, и можно, наконец, расслабиться — Сяо Чжань встречает его с улыбкой, Сонджу выходит вместе с ним — значит, они что-то делали вместе, и все живы. Мир прекрасен. Ибо раздевается, проходит в гостиную, падает на диван… а его взгляд — на телефон. Точнее, на наклейку на телефоне. И это точно личный смартфон Сяо Чжаня, который он нигде не светит — но на нём… — Гэ? — Голос Ибо хрипит. Он прочищает горло и пробует снова: — Гэ? Сияющий Сяо Чжань входит в гостиную с подносом и просит Ибо убрать смартфон со стола. Ибо берёт его в руки, вертит, хмурится. Сяо Чжань просто полыхает счастьем. И довольством. Шутка удалась. — Что это, гэ? — Что именно? — Не притворяйся, ты понимаешь, о чём я. — Я понимаю, что ты о новом дизайне моего телефона — но что именно вызывает твой вопрос? Значение слов, кажется, тебе известно. — Известно. — И… — И именно поэтому я спрашиваю, что эти слова делают на твоём телефоне, и почему под ними… Это… Что это? — О, так ты не провёл время в дороге с пользой? — Гэ, в дороге я пытался максимально подготовиться к записи, а потом — к тому, что моё… баоцзы засветится-таки и будет в топе до следующего скандала. Так что нет, на самообразование у меня времени не хватило. — Как жаль. — Мне тоже. — И? Сяо Чжань разваливается в кресле, широко расставив ноги и положив щиколотку правой ноги на левое колено. Он касается пальцами переносицы в желании прикрыть свой неуёмный восторг от реакции Ибо и предвкушения того, как Ибо будет… — Хён? — Да, Ибо-я. — Ты знал? — Что? Нет. Я увидел телефон незадолго до твоего прихода… — И? — Что? — И у тебя не возникло… ничего? — Ну… Ибо-я, может вы сами… — Нет, я просто хочу понять: меня одного это так удивляет — или как? — Ну, я, кажется, понял идею… Но я не спрашивал. Не уточнял. Ибо вертит телефон между пальцев. Зеркальная поверхность сменяется цветной — снизу травянисто-зелёной, сверху — тёмно-розовой… Или как там зовут этот цвет? Кажется, про триаду жёлтого, голубого (который циан) и вот этого (как его?) шла речь… Поверх цветного фона — графический рисунок (круг, вписанный в треугольник с надписью), который не разобрать, потому что поверх всего рисунка крупным белым бьёт по глазам и памяти такой значимый для него слоган: #IO STO CON VALE. — Полагаю, здесь речь не о Росси? — Это вопрос? — Уже нет. — Мм. — Но... Гэ, зачем? — Что именно? — Ты ведь знаешь… — Знаю. Но это — другое. — Это — другое?! — Да, Ибо. Это — другое. У каждого свой Валентин.