Можжевельник и его свойства

      «Спину прямее, мой принц!»       И грубый толчок.       «Смотри прямо, не отвлекайся»       И внезапный подзатыльник.       «Свои чувства оставляй при себе, ты же не подневольный рабочий!»       И в самую узкую и маленькую коморку.       «Поднимайся, ты уже не ребенок»       Ему было 9.       Люцерис держался до последнего. Он прекрасно понимал, что Эймонд затолкал его в погреб не забавы ради. (При всей его неприязни. Забавляться так стал бы только если Эйгон). Но сложно было здраво мыслить, когда темнота начала ощущаться почти физически, облепляя со спины, обволакивая размеренно и терпеливо, но грозясь потопить с головой. Люк не боялся воды, поэтому страх захлебнуться у него просыпался именно в темных помещениях. Захлебнуться, потеряться, никогда не выбраться и остаться забытым.       Что если мама так и не вернется, а он останется тут навсегда?       Что если, когда он выберется, мамы уже не будет?       Он опоздает со словами, он опоздает с мольбами, которые так и не произнес. Вокруг останутся лишь злобные, ядовитые взгляды, грубые касания, прикрики, подзатыльники и откровенные насмешки тех, кто и не пытался скрыть своих намерений. Те, кто чувствовал себя достаточно безнаказанно, чтобы открыто намекать Люку на его незаконное происхождение, но те, кто трусил и делал это лишь, когда они оставались наедине.       Наставники.       Учёный муж Ларис, хитрой наружности человек с затаенной на весь мир обидой в глазах, с обидой будто лично на него, но Люк ни в детстве, ни позже так и не понял причин. Алисента — строгая и непреклонная. Не стесняющаяся применять насилие как воспитательную меру, но заметно сдерживающая свои порывы, — Люк видел и чувствовал, что в крови ее ярость кипела в количествах гораздо больших, чем она позволяла проявиться в шлепках и ударах. И он не понимал, откуда в ней столько ненависти. До сих пор не понял.       Его тренер Кристон за все годы занятий ни разу не произнес ни похвалы, ни замечаний, потому что на ошибки Люка он указывал исключительно в размытых формулировках криков и толканий, которые Люку с трудом удавалось толковать. Никаких четких указаний, только холодный взгляд и его жалкие попытки сделать правильный выпад раз за разом, пока рука не раскраснеется и он случайно не угадает нужное движение.       Сир Коль по большей части молчал: отпускать язвительные замечания было не в его характере, но Люку казалось, что это отстраненное поведение в разы хуже. И все же: на тренировках было чуть тише, чем на занятиях, и он не вздрагивал каждый раз после неверного движения, как когда с губ Алисенты срывал возглас или с языка Лариса стекало ядовитое шипение. Может, ему стоило и быть благодарным Колю — одному из взрослых, кто был наименее жесток.       Так Люк думал до того, как узнал, что Кристон одобрял методы Лариса и Алисенты. В тот самый момент, когда на горизонте его маленького мира прояснились краски рассветного солнца — когда он смог решить задачу правильно. И улыбка робко расцвела на сжатых губах. Он не надеялся на ответную радость в лице Лариса, только на то, что его отпустят поиграть…       И его заперли.       Он впервые громко плакал, — может, не впервые, запомнился только этот случай — не сумев сдержаться. Это ведь было несправедливо! Злые взрослые обещали, что будут милостивы, если он хорошо справится, и все равно обманули. И Алисент сказала, что это за ошибки на вчерашней тренировке. Люк от несправедливости плакать перестал, по крайней мере, в голос. Потому что лицо было липким от слез, когда он проснулся посреди ночи в каморке, обнимая себя.       И на следующее утро вернулась мама. Его настоящее солнце, расписывающее синеющий горизонт алым теплом, его любимый человек. Ее светлой улыбкой Люк напитывался те недолгие дни, в которые она отдыхала после похода (и потому находил силы держаться в ее отсутствие). А после того, как она выздоравливала, снова погружалась в королевские дела и очень редко навещала его перед сном. Зато они завтракали вместе! И так вновь до следующего отбытия.       С ней рядом всегда был ее спутник — сир Харвин Стронг, полководец, друг и… Люк не вникал в эти слухи, да и они его вовсе и не тревожили. Люк даже трусил смотреть на него в открытую, только урывками, исподтишка; любовался доспехами, острым задумчивым взглядом, мощным станом и мягкими кудрями, обрамлявшими суровое лицо. И все же в его облике считывались доброта и простота. Может, дело было в волосах, таких же темных, как у него самого. А может, потому что Люк помнил ласковые поглаживания по макушке, когда был еще младше. Тогда периодически Харвин тренировал его: Люк помнил смутно, но от размытых воспоминаний веяло теплотой и спокойствием.       И тишиной.       Сир Стронг с ним никогда не говорил ни в детстве, ни позже, когда перестал даже приближаться, что уж говорить о прикосновениях и тренировках. Слишком занят был теперь, служа матери.       К сожалению, даже эти приятные воспоминания постепенно стерлись из головы. И даже в те редкие вечера, когда мама укладывала его, обнимая и зарываясь носом в ее шею, Люк чувствовал запах сырого земляного пола коморки и мучной пыли, раздражающей нос.       С тишиной ассоциировался и его отец, Лейнор. Никогда злобы он не проявлял ни к нему, ни к другим людям, Лейнор вообще мало что проявлял. Даже оставаясь во главе государства во время отъездов матери, он был по-прежнему безучастным к своим обязанностям, судьбам люда и его, Люка, благополучия. Его отец просто был. И Люк почти уже не помнил, какие их связывали отношения. Примечательно, что они с братом и бабушку, мать Лейнора, звали теткой, так уж пошло... Словно их семейная связь имела срок — и он вышел.       И со смертью брата, когда его солнце потускнело от горя, мир Люка окружили мрачные, клубящиеся тучи, раскаты грома и молнии, выбивающие почву из-под ног. С редкими проблесками тихих пасмурных дней, с каждым разом все меньше радующих теплом.       — Пожалуйста! — звук собственного крика потонул в шуме кипящей в ушах крови, когда он в очередной раз ударил по крышке погреба и не почувствовал сопротивления.       В глаза ударил яркий свет, но Люк был рад ослепнуть. Заглатывая свежий воздух, припадая руками к полу и вцепляясь ногтями за древесину, он карабкался наверх, пока не почувствовал, как его подхватили под руки и помогли выползти. Ноги подогнулись сами собой, он сел и прижался к чьему-то теплу.       Пока его обнимали, поглаживали по спине, держали за руку и горячо дышали в макушку, Люк слушал, как сердце яростно стучало.       Тело остыло и за грудиной стало тихо, словно штиль опустился на бушующий океан. Тогда Люк учуял запах пирога. И чётко расслышал чавкающий звук рядом. Он открыл глаза и увидел, что находится в кольце смуглых рук, припадая к груди девушки. Совсем рядом с ней уселся и Эйгон, жующий пирог. Хелейна сидела с другой стороны, ровно, подогнув ноги под себя и робко сжимала его руку. Люк и не ожидал от нее объятий: он еще во время их игр понял, что у Хелейны с этим сложно.       Волнения покинули разум, и тогда он полностью выпрямился, не спеша подниматься с пола, и всмотрелся в лица стоящих позади. Визерис смотрел обеспокоенно, Эймонд… неопределенно. Дорожки от слез зажгло огнем, и стыдом окатило, как ледяной водой: столько раз порывался помочь, столь часто храбрился, а сам не смог выдержать давление темного погреба. Какой позор.       — Все хорошо, олененок, — прошептала Бейла, привлекая внимание, не убирая руку с его локтя.       Люку сжал губы, отводя заплаканные глаза.       — Ты боишься крыс? — спросила Хелейна, заглядывая в лицо.       — Сестрица, ну ты как ляпнешь, — причмокнул Эйгон и поднялся. Все, кто стоял позади, включая некоторых гостей праздника, начали расходиться.       — Ничего постыдного в этом нет, — заверила его Бейла, когда, оставшись единственной в его компании, почувствовала, как Люк мягко оттдернул руку. — Все чего-то боятся. Эймонд просто хотел тебя защитить на случай, если эти ублюдки… — Бейла поймала его недоверчивый взгляд. — Те идиоты из города явились. По твою душу. Но мы ее отбили.       — Я бы мог… — Нет, ему теперь не следует так гордо заявлять о своей готовности драться за собственную жизнь. Не после такого позора. — Я бы и в доме тихо мог посидеть… Необязательно погреб.       — Да, наверное, Эймонд растерялся, — хихикнула Бейла. — Уж очень переживал за тебя.       — Да, как же, — фыркнул Люк, отворачивая голову и наконец утирая следы слез.       — Не будь так строг к нему. У старших всегда очень тяжело с проявлением настоящих чувств... — ее неровный вздох натолкнул Люка на тяжёлые мысли о пережитом юной воительницей, но он не собирался расспрашивать. — Тревоги и страхи, чувство беспомощности затмевают все прочее — это большая ответственность. Потом, когда поздно, приходит много сожалений…       — Эймонд не старший, — буркнул Люк, чувствуя как просто из принципа хочет упрямиться.       — Знаешь, по рассказам Дейрона… И сегодня увидя Эйгона во всей красе, я бы так не сказала. Посидим еще или пойдем?       — Посижу. Один.       Бейла, Люк надеялся, понимающе улыбнулась, несмотря на тон, который вышел грубым, потому что это было похоже на нее. Она была похожа на понимающую старшую сестру, с неизмеримым, как целое море, запасом терпения.       Бейла напомнила ему Джейса. С поправкой на то, что с братом он провел намного больше времени и видел его разного — рассерженного, неуправляемого и грубого, в том числе и по отношению к нему. Никто не был идеален, Джейс тоже ломался, и Люку не везло порой попасть под горячую руку. И все же… Люк запомнил брата таким. Таким, как Бейла.       — Ты назвала меня олененком, — подметил Люк, заставив Бейлу замереть в дверях.       Девушка обернулась через плечо.       — Глаза у тебя на оленьи похожи. У моей сестренки были такие же.

***

      Ничего так Эймонда не бодрило с утра, как тяжесть груза ответственности перед семьей, которую нужно было кормить. И его собственные невысокие оценки умений Эйгона, который тоже вставал с утра пораньше, но никогда не горел желанием подменить его. Потому что у него получалось рыбачить из рук вон плохо, и Эймонд был убежден, что так называемая врожденная бездарность происходит исключительно из нежелания.       Также бодрила утренняя прохлада и запаренный порошок цикория. Пахнущий теперь приближающейся осенью воздух. И в этот раз перед работой все казалось вновь знакомым, каким давно не ощущалось с появления Люка: неспешно поднимающееся солнце; влажный холодок по ногам; Эйгон, сидящий на своем излюбленном…       Нет.       Все-таки даже со временем следы вероломного вторжения Люка в их уютный маленький мир не тускнели, а что уж говорить про возвращение размеренных и тихих будней, в которых Эймонд смог бы узнать свою прежнюю, любимую жизнь.       Сегодня брат оставил свою бесплодную работу по созерцанию небосвода. И слишком уж рано постели покинули Хелейна и отец. Все они столпились у берега, что-то заинтересованно выглядывая вдали. Может быть, чертову лодку Эймонда, которая не валялась уныло на песке, а болтыхалась посреди озера.       Кружка с цикорием осталась на ящике, который еще недавно своей задницей грел Эйгон, и вскоре ноги Эймонда погрузились в мокрый песок у самой кромки воды.       На его лодке, само собой, мелькала темная точка, точнее, тонкая фигурка с вихрастой головешкой, которую и отсюда можно было различить. И услышать как ветер завывает в ее пустотах.       — Несчастный влюбленный, — насмешливо вздохнул Эйгон, умиротворенно наблюдая за лодкой с Люком на борту.       — Влюбленный во что? В глупость?       — Ой, он тонет.       Эйгон был едва ли впечатлен, и Эймонд надеялся, что тот приглушил свою театральную выразительность уже с утра не спиртным. Может, просто не проснулся толком. И забыл состряпать свое глумливое лицо — вестника скорых проблем.       Хелейна радостно махала Люку. Кажется, к тому моменту, как Эймонд спешно направился в воду, она поняла, что Люк не машет ей в ответ и не машет вовсе. А барахтается.       И перед тем, как начать грести руками и погрузиться в шумную толщу воды, он услышал растревоженный голос отца:       — Хелейна, солнце мое ясное, не надо отпускать Люка одного в озеро...       Почти ничего не видя перед собой в движении, Эймонд и не пытался выглядеть вдали точку, к которой стремился, надеялся на свое природное чутье: он и озеро это исплавал вдоль и поперек, и в целом хорошо ориентировался в пространстве, когда закрывал глаза. Он умел слушать, ощущать кожей мягкие удары волн под водой, которые сам же и создавал. И в итоге он ожидаемо уперся в темнеющее дерево досок.       Лодка больше не шаталась, вспененные гребни не бились о борта, никто поблизости не глотал отчаянно воздух, поддаваясь страху, что он вот-вот закончится. Он коснулся своего старенького судна, заглядывая внутрь: на него смотрел Люк, размеренно дыша и разгребая свои влажные кудри рукой. Повинуясь лишь одному суровому взгляду Эймонда, он двинулся на самый край перекладины, чтобы Эймонд, поднимая за собой шумный вой воды, мог залезть в лодку и та не перевесилась.       — Достойная шутка, — буркнул он и без промедлений взялся за весла. — Вот поэтому нам с тобой не быть даже напарниками.       — Но ты кинулся меня спасать.       — Конечно я кинулся тебя спасать, недоумок. В традиции моей семьи не входит стоять и смотреть на тонущего человека.       В единый миг облегчения по слабости своей Эймонд даже проникся подобием уважения, когда осознал, что этот нежный воспитанник дворцовых сводов, у которого всегда на подхвате пару слуг и кучка рыцарей, выбрался сам. Он даже почти разглядел юношу в мальчишке напротив. Но в следующее мгновение ехидство в болотной зелени глаз открыло ему истинную задумку, и все вернулось на свои места. Люку нельзя было верить: как он играл с собственной жизнью, так же мог поиграть и с жизнями его родных.       — Я хотел поговорить… наедине.       — Здорово придумал, но мне нечего тебе сказать.       Люк дернул его за руку и ясно увидел, как в гневе дернулся кадык. Эймонд не подал виду. И смахнул чужую руку, как сделал круг веслами.       — Позволь помочь.       — Нет, ты возвращаешься на берег.       — А как же рыбалка?       — Ты возвращаешься. А я продолжу работать. Но да, если тебе интересно, рыбалка вряд ли задастся. Ты распугал всю рыбу на прикормленном месте.       — Я помогу тебе. Или начну без тебя.       Эймонд не сдержал усмешку, когда увидел, как Люк схватился руками на перекладину, на которой сидел. Будто Эймонд не выкинет его из лодки одним махом.       — Ещё рано. Вода не прогрелась.       — Нет, ты всегда отплываешь, когда солнце на такой высоте.       — Я не взял сеть. Потому что, знаешь ли, бежал тебя спасать.       — Я взял.       Он завел руку за перекладину, чуть склонился — сеть действительно лежала позади его ног. Скрывать раздражение Эймонд не стал. И продолжил грести резче и быстрее.       — Зачем вообще мне твоя помощь? Ты бы сначала справился со своим-       О, Эймонд не за что бы не упустил возможность упомянуть люков бесславный позор, потому что за все время это была единственная обнаруженная им слабость. У Эймонда слабостей имелось уйма. Вот только Люк с самого прибытия был беззаботен и весел, будто не его же без суда изгнали из собственного дома, попрекая, возможно, ложными слухами о его грязной крови. Невесть во что превратился сейчас его дом, а он тут... горит желанием изловить рыбину и похвастаться перед отцом.       И все-таки Эймонд не был настолько смел, чтобы договорить. Да и поникший в момент Люк явно и так понял, чем его пытались зацепить.       — Ты меня там запер.       Лопасти, что безжалостно разрезали озерную гладь, чуть смягчили ход.       — Если у тебя страх погребов… то я не знал. И… мне жаль. Но я сделал, что было необходимо. Ты навлек беду на мой дом.       — Ты не был против, пока я махал ножом на той улице.       — Я не о том. Когда ты только появился, навлек. Никто из города не приносит с собой добро.       — Я не от хорошей жизни стал вам обузой, — Люк в момент как-то очень помрачнел, хотя выглядел непробиваемым и невыносимо настойчивым только что. — И я вынужден остаться тут надолго. Я завидую, что тебе не приходилось прятаться, опасаясь-       — Приходилось.       И этим коротким словом Эймонд выдал себя с потрохами. Полностью обнажился, стыдливо опущенным взглядом высматривая трещины в земле, желая поскорее провалиться. Так это ощущалось. Но следом он успокоился и выдохнул: никто не мог читать его мысли, даже этот королевский отпрыск с пытливым взглядом, — теперь в нем еще и томилось боязливое сочувствие. О, лучше бы он оставил его себе.       — Почему погреб, Эймонд? — Люк не мог ничего узнать по одному лишь слову, но он явно понял, что что-то за ним скрывалось.       Всматриваясь в распаляющееся солнце каждое утро, Эймонд надеялся, что сможет забыть когда-нибудь этот по-детски преувеличенный и невыносимый ужас, к которому тоже сумел привыкнуть однажды, а ритуал «игры в прятки» в темном погребе с братом и сестрой стал выученной рутиной. В те дни, когда беда миновала, и в эти, когда он подрос, Эймонд по-прежнему опасался, что злые люди вернутся. И с появлением Люка вероятность возросла в несколько раз.       Как нелепо было понадеяться, что по возвращении та страшная картина, в которой его любимую лодку взяли в плен заграбастые руки Люка, которому просто необходимо было проявлять себя во всем, останется страшным воспоминанием. Естественно, он сидел на прежнем месте и не шелохнулся за все то время, что Эймонд приближался с угрожающим лицом.       Само собой, причинить ему вред Эймонд не мог.       — Я не уйду, — он был настроен воинственно. Ни одна озерная рыба не получала такой чести, Люк готов был драться за нее. — Ты берешь меня с собой.       — Я не беру тебя с собой.       — Я не уйду.       Замечательно, пусть сидит хоть весь день до вечера. И превратится под солнцем в головешку, только лучше будет. Эймонд справится и так. Только придется обратиться за помощью к братцу… Который отвлекся от плетения сети и с глумливой улыбочкой наблюдал: Эймонд перехватил его взгляд, когда двинулся обратно к дому быстрым шагом. Какой стыд, ему приходится бегать от принцесски.       — Эйгон, пошли, поможешь мне бредень закинуть.       — А что с лодкой? — Он прекрасно видел, что с лодкой. В ней, очевидно, была пробоина, и Люк выполнял роль затычки. — Я сегодня так особенно ленив… — и он преувеличенно вздохнул, будто не сеть плел, а таскал баки с водой, и откинулся на дерево позади себя. Руки безвольно опустились с колен. — Может, завтра?       — А сегодня что ты есть будешь? Мы все в город отвезли.       — Может, тогда Люка попросить?       — Ты поможешь или нет? — Эймонд выжидающе и выжигающе взглянул на него, но ответ уже был известен. Этот шут, если что-то удумал, будет упрямиться до конца. Неудивительно, что они с Люком спелись.       — Я могу помочь.       Сбоку возник Люк, и Эймонд едва удержался от того, чтобы вздрогнуть. Но зубами он скрипнул, не таясь.       — Я справлюсь, — и двинулся по направлению к дороге, к мелководью озера, на ходу подхватывая снасть.       — Тебе нужны двое!       Это все, что Эймонд услышал от Люка. И снова наивно поверил в милостивость богов, которые отвадили его, пока не услышал шарканье позади, когда уже приблизился к нужному месту. Он развернулся. Люк криво улыбался, хлопая глазами. Стоял готовый, без обуви и с подвернутыми штанами. Побледневшие полоски от ран ядовитого сорняка еще виднелись на коже.       В следующую его ошибку Люк может пострадать сильнее. Ровно, как и он сам, из-за люковой непредусмотрительности.       — Если я услышу от тебя хоть слово... — сдался Эймонд, обреченно выдохнув, и протянул один из стержней, на который крепилась сеть.       Он действительно молчал, не задавая вопросов, и с искренним интересом сначала оглядывал сеть, когда они заводили ее в воду, а затем с удивительным покорством выполнял каждый указ. С какого-то момента Эймонду уже было достаточно лишь махнуть рукой, указывая Люку двинуться влево или вправо, замедлиться. Он успел следить за Эймондом и за сетью, болтающейся в воде. Такая тишина могла напрягать после всех проведенных рыбалок с Эйгоном, который не затыкался, но могла и понравиться...       Со второго заброса им начало везти, и к четвертому у них уже был сносный улов. Люк между заходами шустро очищал бредень от попавшей в мелкие ячеи зелени, а Эймонд тем временем раскладывал улов на сорванных лопуховых листах. Корзину он из-за спешки взять забыл.       Ему даже подумалось, что зря он спешил.       Не стоило убегать от Люка, который так неплохо справлялся, с которым у них получилась слаженная работа, пусть Эймонд и привык рыбачить в одиночку посреди озера. Впрочем, задерживаться в этом маленьком, вдруг таком приветливом «мирке» он не собирался, потому что быстрая обучаемость не умаляла угрозы, исходившей от Люка. Да и рыбьи запасы таким методом пополнялись в минимальных количествах. И вскоре Эймонд решил, что на сегодня достаточно: и на ужин хватит, и может, даже закоптить. А свежую на продажу он наловит завтра. Снова сам. Как привык.       Пока Люк бегал за корзиной к дому, Эймонд тщательно отчистил невод в последний раз. Вернулось двое.       — Вот это вы на славу потрудились, братцы, — уперев руки в бока, воскликнул Эйгон, разглядывая улов.       — Языком не трепи, а помоги, — Эймонд указал взглядом на ползающего по земле Люка, который не боясь запаха и резвых попыток некоторой рыбы улизнуть, собирал пойманное в корзину. Прежде, не боясь грязи и тяжелого труда, этот мальчишка голубых кровей полез в воду по колено на голую ногу, чтобы только побыть полезным. Хотя истинных целей его Эймонд не знал. Но гадать о такой ерунде, когда дело уже сделано и не грозилось повториться, было бессмысленно.       Они вернулись к дому, и Эйгону тут же было поручено закинуть всю рыбу в тазы и засолить. Следом ее стоило на какое-то время поместить в темное и прохладное место, и уж очень подмывало послать выполнить эту работу Люка, ведь он так хотел помочь… но так боялся погребов. Какая досада.       Это желание в вмиг испарилось, едва Эймонд оглянулся на Люка и увидел, как тот, прикрыв глаза отдыхал, улегшись на бревне. Он до сих пор не сменил штаны, которые все равно намокли, несмотря на его попытки закатать их повыше.       Разведя костер чуть поодаль от центра неогражденного двора, Эймонд проверял крепко ли соединены прутья самодельной коптильной решетки.       — А это что? — Люк вновь внезапно возник сбоку. Только что же лежал!       Решетка легла на вбитые в землю четыре кола. И Эймонд встал и размялся, не спеша с ответом.       — Ты хочешь помочь? — спрашивал, как будто бы надеясь услышать что-то разумное вроде «Нет, на сегодня я устал» или «Пойду-ка спать». Конечно, Люк кивнул. — Принеси еловые ветки, вон там, под домом.       — Можжевеловые? А зачем они?       — Особенный аромат для рыбы, — пробурчал Эймонд, опасаясь, что у него зубы раскрошатся, если он еще раз что-то станет объяснять Люку.       Делиться с ним своими секретами.       Но куда деваться, сегодня будет особенный день, в который он вытерпит любое посягательство Люка на драгоценные тайны его ремесла, вопросы и ставшие чрезмерно настойчивыми попытки помочь. Слишком уж подкупала такая покорность и исполнительность. И после того, как Люк выполнил очередную его просьбу, он поручил ему укладывать хвою на решетку.       Каким-то образом вскоре они уже оказались у пня на углу дома, где Эймонд показывал, как нарубает щепу из колышек. Пояснил, что обычно щепу он использует в самодельной чугунной коптильне все для того же особенного аромата, который она придавала рыбе. И пусть сегодня они коптили улов совсем уж примитивным образом, на решетке, Эймонд поделился некоторыми знаниями — в обмен на следующие спокойные дни. И с надеждой, что Люк ничего не запомнит без практики.       Моментами сосредоточиться ему мешал, как ни странно, не близко сидящий Люк, который усердно впитывал знания с почти что раскрытым ртом и так восторженно дышал, а Эйгон, который уже вернул рыбу из погреба и обмывал ее от соли на самодельном столике. И неустанно поглядывал в их сторону.       Без своей фирменной кривой улыбки. Это настораживало.       — Почему именно можжевельник?       — Это хорошее дерево. Во многом полезно, у него уйма способов применения.       — Прямо как ты. Ты во всем хорош. Хелейну слушаешь, Эйгона терпишь, кормишь семью, в травах разбираешься. И не боишься попросить помощи, когда не справляешься. Как у Мисарии.       Этот бесстыжий льстец — наверное, обучался этому ремеслу как обязательной науке ради выживания при дворе — даже головы не поднимал, пока бормотал. И после тоже. К счастью, наверное, что Эймонду не пришлось выглядывать смешинку в его взгляде. Или что страшнее — так ее и не разглядеть.       Позже они втроем собрались у самодельного стола, чтобы подготовить рыбу, и к этому времени во двор вышел Визерис и теперь неспешно двигался к ним. Эймонд показывал, как и насколько частей разрезать рыбу поперек позвоночника, чтобы мясо хорошо прокоптилось. Эйгон сидел чуть поодаль, очищая часть улова для ужина. К нему вскоре присоединилась Хелейна.       — Богато сегодня, — Визерис довольно разулыбался и потрепал Люка по вихрастой голове, и Эймонд ощутил странное давление в груди. Может, это потому, что у него нет кудрей, отец никогда не гладил его по голове? А он ловит рыбы гораздо больше в любой из дней.       Люк тем временем даже не отвлёкся от нарезания рыбы, закусил язык зубами и старательно пытался делать ровные надрезы. Эймонду, прежде чем он успел усмехнуться в мыслях, подумалось, что это, наверное, и правда было нелегко. Вряд ли принца пускали на кухню, вряд ли выпускали с тренировочного двора, где учили только хлестким, ничуть не изящным ударам лезвий гораздо больших размеров. И он был хорош в этом, определенно. А Эймонд был хорош в своем деле.       Эймонд был хорош. Пускай и не умел владеть мечами, которые бы позволили ему защитить семью при любой угрозе. Зато был сносным рыбаком и не самым дурным лекарем.       Но ведь, прежде чем есть и залечивать раны, нужно было выстоять бой.       — Сынок, ты с нами?       Эймонд нахмурился и поднял голову на отца за спиной. И тут почувствовал, как прикосновение греет кожу. Люк накрыл его пальцы своими, защищая от ножа, который Эймонд поднес к краю рыбы и чуть не передвинулся на свою кожу. Как только был замечен, Люк тут же одернул руку.       — Так не стоит ли вам вместе управляться с этим делом? — повторил отец.       — Нет.       — Или Люцерис бы мог тебя подменять в какие-то из дней. Работа бы шла быстрее. И ты бы отдыхал.       — Я не устал, отец.       Этот разговор поскорее нужно было закончить, Эймонд боялся согласиться. И то ли любовь к отцу, то ли странное очарование Люка, такого ответственного и внимающего, могли его к этому подтолкнуть — не разобраться.       Затыкать отца ему не пристало, так что он подорвался, схватил свою сумку и направился в лес, напоследок кинув:       — Я за водой. Не сожгите рыбу.       — За какой водой, окаянный? Кувшин-то возьми.       Слова Эйгона он проигнорировал. Все и без того прекрасно понимали — и, наверное, уже давно — что порой в лес он ходит не за травами, ягодами и водой, а чтобы проветрить голову. Теперь это знал и Люк. Какой позор.